По улицам шли подразделения партизан с суровыми сосредоточенными лицами. Разнокалиберность их оружия и разношерстная одежда не нарушали монолитности отрядов. Братское кладбище было расположено на окраине города под сенью небольшой березовой рощицы, раскинувшейся на взгорье близ реки Ольсы. Весь холм уже запрудили партизаны и гражданское население. Здесь было много женщин и шумливых ребятишек. Лось, вызывая шёпот и изумление, протискался к могиле. Рядом с широкой ямой, обваленной свежевырытой землей, перемешанной с песком и глиной, стояли открытые, крашеные красной краской гробы. Крышки от них были приставлены к белым стволам березок, с тонкими плетями ещё голых веток. Недалеко от могилы Лось увидел Изоха, Левинцева, Макея,. Сырцова. Около Макея стояли три женщины с красными, заплаканными глазами — это Мария Степановна, Даша и Броня. Лось протолкался к ним.
— И твои тут есть? — спросил он, пожимая руку Макея и указывая глазами на красные гробы, стоящие на земле:
— Первые три мои.
В первом лежал молодой остронсеенький партизан. В отряде он давно, но его мало кто знал. Это был застенчивый, скромный юноша, ничем особенно не выделявшийся. Говорят, у него гитлеровцы опозорили сестру и потом повесили. Он пришёл мстить за неё. И вот его убили. Во, втором лежал старичок с чёрной впроседь бородкой. Это известный макеевский проводник — Силантий Соколов, из деревни Воевичи. Макей отсылал ею домой, говоря, что он теперь уже не нужен, но тот упрямо твердил, что он сам хочет взять Кличев, что он талашовец, а не баба.
— Кто тебе говорит, что ты баба, — увещевал его Макей, — тебе надо отдохнуть.
— А вам не надо?
Макей молча пожал плечами.
В третьем гробу лежал гармонист Федя Демченко. Чёрный чуб его откинут назад, обнажая высокий жёлтоматовый лоб. Полные губы плотно сжаты, а глаза чуть приоткрыты, словно он, смотря на мир, зажмурился от яркого весеннего солнца. Сквозь прищур бледных век, осенённых чёрными опахалами ресниц, тускло светились помутневшие зрачки мёртвого человека. Нет больше Феди, некому больше будет играть хлопцам их любимые песни.
Свиягин мял в руках белый клочок бумаги, время от времени заглядывал в него и что‑то шептал. Он был по-особенному молчалив и торжественен. К нему подошёл Алеша Байко.
— Волнуешься?
— Жаль Федю. Как‑то, знаешь, не верится, что его нет. Это, Лёша, всегда так. Когда человек слишком много занимал места в твоей жизни, то трудно представить как‑то, что его больше нет. Потом, последнее время что-то семья не выходит из головы.
— И у меня тоже…
В это время народ задвигался, подался в сторону. Всюду послышалась команда — это командиры выстраивали свои отряды. Пришли секретарь райкома партии Зайцев и председатель райисполкома Викторчик. Макей, найдя взглядом Свиягина, позвал его к себе.
— От нас ты будешь выступать.
Свиягин молча кивнул головой и опять заглянул в листок бумаги. «Надо сказать так, чтоб людей задело за живое».
Траурный митинг, посвящённый похоронам партизан, павших в борьбе за освобождение Кличева, открыл Викторчик, высокий человек с узким бледным лицом и усталыми, покрасневшими от бессонницы глазами. Говорил он медленно, тихим, немного хриплым голосом. Из задних рядов кто‑то выкрикнул, чтоб он говорил громче. Его сменил Зайцев. Несмотря на свои пятьдесят с лишком лет, он выглядел моложаво, был подвижен. Голос у него звонкий, словно у юноши. Он говорил о всенародной борьбе против немецких оккупантов,, о зверствах захватчиков, о великом вожде советского народа Сталине и о тех, кто лежит теперь в этих гробах, о смелых и храбрых советских людях — дедушке Силантии, Феде Демченко и других.
Свиягин стоял бледный, с сухим блеском в голубых глазах. Когда кто‑то назвал его фамилию, он неожиданно отказался от слова. Он вдруг почему‑то ощутил, что человеческая речь бессильна для выражения тех чувств и мыслей, которые обуревают сейчас его, Свиягина, и его товарищей, пришедших проститься с павшими в бою. К нему подошёл Алеша Байко. Он выше и крупнее Свиягина. В телогрейке и толстых стёганых штанах он походил на дровосека, занимающегося мирным трудом. В мягкой улыбке и карих глазах его нет, кажется, ничего от человека, живущего местью. Но всем была известна его ненависть к чужеземным пришельцам. Мягко улыбаясь, он взял из рук своего друга листок бумаги и сразу понял: стихи. Выступив вперёд, он сказал:
— Разрешите мне прочитать то, что хотел сказать Ваня Свиягин.
Макей сказал:
— Давайте, товарищ Байко.
И вот раздался звонкий, мелодичный голос Байко:
Кто смертью храбрых пал в бою,
Тот вечно будет жить в народе,
С тобою будет он в походе
И песню будет петь твою.
Когда ты снова вступишь в бой,
Земля от мин начнет дымиться —
Щитом он встанет пред тобой,
В рядах он первым будет биться.
И потому ни слов, ни слез
Пред расставанием не надо.
Пусть роща белая берез
Холмы омоет влагой рос
И утра свежею прохладой.
А мы пойдем тропой войны
К становьям вражьим пробираться,
Мы будем, как и прежде, драться,
Без Феди Демченко сражаться
За Сталина, за честь страны!
Миценко на похоронах не было. Это бросилось всем в глаза. Большинство не знало, что он накануне боя был послан Макеем к Лосю, где его «допрашивали» как партизанского лазутчика, и что во время боя он с Володиным поджёг нефтебазу. Во время боя Миценко, перерядившись в другой костюм, установил наблюдение за основной вражеской группой автоматчиков, стремившейся просочиться через кольцо окружения. В некоторой степени это им удалось, и вот теперь Миценко, во главе группы в сорок человек, преследует их в Кличевском лесу за Ольсой.
С кладбища возвращались поздно вечером. У Свиягина было нехорошо на душе.
Сырцов тронул его за, рукав.
— Вот так‑то… Однако, как это ты там написал? — «Мы пойдем тропой войны»… А слышал новость? Даниил ЛемеШонок жив. Здесь, в райкоме будет работать.
И вспомнил, как тогда оплакивала его вместе с покойным Бутаревым Мария Степановна.
Свиягин облегчённо вздохнул.
— Жив, оказыв! ается, Лемешонок, — сказал он соседу, идущему рядом с ним, — а сколько горевали о нём.
— Ошибка, выходит, ну это хорошо, — откликнулся сосед, улыбаясь.
К Макею, стоящему у ворот дома, подошёл невысокого роста старичок, с тощей сивой бородкой, в длинном старомодном пальто с плисовым воротником и в старой фетровой шляпе с большими полями. Вид у него был заговорщический. Он что‑то сообщил Макею почти на ухо, для чего Макею пришлось нагнуться. Старичок сучковатой палкой тыкал в землю и, наконец, подняв её, указал ею куда‑то за Ольсу. Макей подозвал Елозина. Тот, выслушав Макея, бросился к одной из групп партизан, позвал Михася Тулеева и Румянцева и побежал с ними вниз к реке. За ними, еле поспевая, семенил старичок.
— Что там случилось?
— Шпион, что ли, тикает, говорят.
— Может, он сам шпион?
— Кто?
— Да вон тот, гриб‑то, с меланхоличным видом указал Ропатинский на старичка, скрывшегося за углом дома, куда нырнули партизаны. На Ропатинского грозно надвинулся Павлик Потопейко.
— Это наш учитель по химии. В подполье ховался, а ты — гриб. Сам ты тощий опёнок.
— Ну ты, полицай, потише! — побледнев и брызжа слюной, закричал Ропатинский. Но в это время кто‑то крикнул, чтобы Потопейко шёл к Макею, и едва не вспыхнувшая ссора погасла сама собой.
— Опёнок! Я тебе за опёнка‑то дам, — ворчал, но уже без злобы, Ропатинский.
Вообще это был добрый парень и не умел долго сердиться.