Райком партии разместился в ландрате, то есть там, где и до немецкой оккупации был райком, а райисполком—в помещении магистратуры, то есть там, где и до войны был он. И снова, как тогда, над зелеными крышами, порванными ныне снарядами, полощутся на ветру красные флаги.
Макей, проходя по коридору райкома партии, видел, как в машинное бюро скользнула девушка, тряхнув золотом волос. Он и подумать не мог, что это была Броня.
Секретарь райкома сидел за столом и что‑то писал, склонив налево голову, в чёрных волосах которой густо серебрилась седина. Вскинув чёрные глаза на вошедшего, он просиял.
— А! Это ты, Макей? Привет! —и он протянул Макею свою руку. — Что решили? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — А ты мне, браток, позарез нужен.
Он встал и, мягко ступая по ковру, подошёл к Макею.
— Надеюсь на твоих хлопцев.
— Мы в вашем распоряжении, товарищ Зайцев, — сказал Макей, вставая. Он был значительно выше Зайцева и тот потянул его за рукав казакина, говоря:
— Сиди, сиди! Дело вот в чём: за Ольсой в буреломе укрылась большая группа немцев. Надо её уничтожить. С ней бьётся, видать, чья‑то засада.
— Это наша засада. Дед мой. Я на помощь им послал Миценко.
— Молодчага! — похвалил Макея секретарь райкома. — Однако пошли ещё кого‑нибудь.
— Есть!
В другой комнате трещала пишущая машинка. Макей бессознательно прислушивался к этому треску, доносившемуся через стену. Вид у него, видимо, был рассеянный, потому что Зайцев, тронув его за плечо, спросил:
— Ты что какой?
— Ничего, — уклонился Макей.
— Ты мне брось. Говори, что случилось?
Чёрные глаза пытливо и проницательно вонзились к Макея. В конце концов Макей признался, что беспокоится об одной девушке, которая была здесь его связной. Тонкая понимающая усмешка поползла под чёрным мазком усов Зайцева.
— Не хитруй, Макей, — сказал он смеясь, — твоего связного зовут Броней.
При этих словах кровь бросилась в лицо Макея и он, разозлившись за это на себя, встал и сердито спросил Зайцева, может ли он идти.
Позднее, докладывая о результатах операции группы Миценко, Макей слышал за стеною то же постукивание пишущей машинки.
— Хорошо. Миценко нужно объявить благодарность, — сказал Зайцев, выслушав доклад Макея. — А знаешь, Макей, — продолжал он, и глаза его при этом лукаво сощурились, — у меня для тебя сюрприз.
— Ещё недобитая группа?
Вместо ответа Зайцев встал, вышел с Макеем в коридор и, подойдя к боковой двери, широко распахнул её. Макей, следивший за спокойными движениями невысокого сухощавого человека, инстинктивно, не понимая зачем это он делает, бросился в комнату, словно в ней заключалось разрешение тайны бытия жизни. За «Ундервудом» сидела золотоволосая девушка. На скрип двери она подняла голову, да так и осталась. Глаза её широко раскрылись и розовый румянец покрыл бледные щёки. Она не верила своим глазам. Перед ней, словно привидение, вырос Макей. Он стоял в растворе двери, как вделанный в рамку портрет героя–партизана. Он был в чёрном длинном казакине, с автоматом на груди и с головой, перевязанной марлей, поверх которой каким‑то чудом держалась поношенная армейская фуражка с красным околышем.
— Ну, вы тут разбирайтесь, — сказал Зайцев, — а я пошёл. Не забудь, Макей, в пять ноль–ноль похороны павших партизан.
— Не ждала? — тихо спросил Макей и шагнул к девушке, сидевшей на стуле словно каменное изваяние. Вдруг она подняла руки к груди и вскрикнула:
— Макей!
Макей недолго пробыл у Брони.
— Посиди ещё немного. Ну, минуточку, — говорила она, держа его за пуговицу казакина.
— Приду вечером. К Лосю ещё надо забежать, — сказал он и ушёл.
«Макей, Миша, — думала Броня, — Опять ты со мной. И теперь навсегда». Девушка задумалась, механически стукая по клавиатуре и сбрасывая каретку. «Он пошёл к Лосю. И я пойду туда. Будто по делам. Да и с Лосем надо возобновить знакомство».
— Товарищ, — обратилась она к человеку, сидевшему за столом в приёмной секретаря, — я всё сделала. Могу я на минутку отлучиться? К Лосю я.
Получив разрешение, Броня бегом бросилась на улицу.
— Вам кого? — встретил её сердитым вопросом стоящий в дверях часовой, одетый в шубу жёлтой дубки, хотя на дворе уже припекало весеннее солнце. Она назвала себя, сказала, что к Лосю. Дежурный позвонил по телефону и, кивнув, сказал:
— Заходите.
Броня быстро поднялась по лестнице и остановилась на верхней ступеньке, чтобы перевести дух и успокоить сердцебиение. Верхний коридор был узкий и тёмный. Она огляделась и пошла вдоль ряда дверей. Навстречу шёл высокий человек с крутоподнятыми плечами. В грудь ей словно плеснули кипятком: «Ой, как похож на Макарчука!».
— Скажите, пожалуйста, — преодолевая волнение, обратилась она к человеку, -— где мне здесь найти товарища Лося?
Человек, распахнув дверь, хрипло сказал:
— Войдите!
Пустой кабинет был богато застлан коврами. Человек, как‑то неловко ступая по мягкому ковру до блеска начищенными сапогами, прошёл за стол и сел в мягкое кресло, скрипнувшее под ним ржавыми пружинами.
— Чем могу служить?
Губы его едва выдавили жалкую улыбку.
— Я Лось, — сказал он.
Глаза Брони полезли на лоб, от лица отхлынула кровь, потом с такой же быстротой краска залила всё её лицо. Зрачки голубых глаз расширились. В этих глазах были вопрос, ужас, изумление. Она схватилась обеими руками за грудь.
— Вы! — выкрикнула она с болью и ужасом. — Вы сбрили себе усы, бороду... Вы… Вы думаете… Изменник! — выкрикнула она и вдруг бросилась к двери, выскочила в тёмный коридор и, звонко топая каблучками по чугунным ступеням лестницы, сбежала вниз. Её обуял ужас: «Ведь он может убить её, чтоб замести следы, скрыть своё подлинное имя». Ей казалось, что с этой целью он гонится за ней. Часовой в жёлтой шубе остановил её:
— Стой! В чём дело?!
Она была белее полотна. Губы её дрожали:
— Там… там… он — изменник…
— Задержите её! — кричал, сбегая с лестницы, Лось.
— Он меня убьёт! — закричала девушка, увидев его, и упала в обморок.
Степан Павлович Лось служил на Дальнем Востоке в должности командира кавалерийского эскадрона. Перед войной он приехал в отпуск в Кличевские посёлки, где жила его мать, Лось заболел воспалением лёгких и был положен в кличевскую больницу. Здесь его и застали немцы.
Однажды Лося, уже вышедшего из больницы, вызвали в жандармерию. Он был ещё очень слаб. Бледновосковое лицо его от ходьбы покрылось испариной, глаза лихорадочно блестели. Ему вежливо предложили стул, попросили сесть:
— Герр Лось ошень шлаб, — заговорил, приторно улыбаясь, седоусый и тощий, как журавль, Гауптман. После нескольких любезностей он предложил ему пост начальника кличевской полиции. Это было подобно удару бича в лицо. Бордовые пятна выступили на бледных щеках Лося. Гауптман видел, как эти красные пятна постепенно покрыли лоб и шею русского офицера. Потом лицо Лося опять стало бледнеть. Он молчал, как поражённый громом. Всего мог ожидать он, но только не этого.
— Ви молчит? Молчание — знак зогласия. Так у вас, руссиш, гофорят?
— Позвольте подумать, — с трудом выговорил Лось, и горло его что‑то стиснуло.
На другой день Лось дал согласие. Опасность этого шага он вполне оценивал. Но ради мести фашистам он решил пойти на всё. Правда, имя своё он скрыл и стал известен под фамилией Макарчука.
Броня сидит в кабинете Лося бледная, простоволосая. Она с трудом понимает, где находится, что с ней произошло. Видимо, долго сдерживаемое нервное напряжение не прошло бесследно. Она как‑то всё ещё недоверчиво озирается по сторонам, механически привычными движениями рук одергивает кофточку и долгим испытующим взглядом всматривается в сидящего перед ней человека. Правда, он не носит уже ни усов, ни козлиной бородки, но ведь это всё‑таки он — страшный Макарчук, которого она в душе поклялась задушить собственными руками. Его голос, его глаза. Как она его ненавидела! Но теперь она видит: да, да, это ведь и вправду. Степан Павлович!
— Ну, как вы себя чувствуете, Броня? — заботливо спрашивает Лось.
Броня, устремив на Лося глаза, продолжает молчать.
— Вы напугались?
Она, наконец, разжала бледные, бескровные губы:
— Веё это словно страшный сон…
— И для меня это было страшным сном, Броня. Ведь там я был господин Макарчук, ложный, фальшивый, весь поддельный. И разве мог такой вам… — он замялся, откашлялся, к горлу словно что‑то прилипло. — Предатель, изменник… — продолжал он. — Могли ли вы такого уважать?
Девушка медленно покачала головой в знак отрицания. Да, она его ненавидела.
— Вот видите! — с каким‑то душевным надломом воскликнул молодой человек.
— Степан Павлович, —заговорила девушка, оживившись, — почему вы скрыли от меня это? Не доверяли?
— Это трудный вопрос, — ответил Лось, откидываясь в кресле и закуривая.
— А знаете, — продолжала Броня, — я тогда немножечко догадывалась. Правда, правда! — добавила она, когда красивое и подвижное лицо Лося, немного как бы обрызганное частыми веснушками, выразило сомнение. Потом вдруг на этом лице появилось что‑то не то игриво–шаловливое, не то грустное. Он улыбнулся.
— Я тоже, если хотите, кое‑что заметил.
— Что?! Что?! — воскликнула Броня.
— Я заметил, что вы любите одного… сказать?
И, не дожидаясь ответа, он назвал Макея. Это было для Брони тем более удивительным, что она ни с кем не делилась своими чувствами, и теперь она смутилась, дивясь проницательности этого человека. Между тем, бледные щеки её медленно заливал румянец. Лось окутался дымом папиросы.
Они поговорили ещё об отце Брони, о Лявонихе и вспомнили, что скоро надо идти на братское кладбище, где будут хоронить погибших в бою товарищей.
— И мой там есть один, — сказал Лось, — Володин.
Как удивилась и опечалилась Броня, узнав., что Володин был комсомолец и геройски погиб за наше дело.
— Заходите, — сказал ей Лось с улыбкой, когда она уже стояла в дверях, держась за скобу. В серых глазах было столько просьбы, что Броня решительно сказала:
— Обязательно…
И убежала.
Лось вздохнул, нахмурился и с каким‑то ожесточением придавил в пепельнице папироску. Синий дымок струйкой потянулся вверх, кудрявясь и колыхаясь. Он смотрел на него каким‑то отсутствующим, невидящим взглядом.