Глава города Бобруйска господин Тихонович ехал в Кинчев по делам службы. Одной из важных задач его миссии, едва ли не самой главной, была борьба со всё усиливающимся партизанским движением. Удобно усевшись в легкие санки с высоким расписным задком и эскортируемый двадцатью двумя всадниками, одетыми в чёрные шинели, он выехал из города в самом хорошем расположении духа. Этому способствовал солнечный, хотя и морозный день, изрядное количество выпитой водки и, главное, предвкушение свидания с Броней Щепанек. «Гарная паненка», думал он со сладострастностью старого развратника о Броне. «Довольно мне пред гордою полячкой унижаться», — вполголоса декламировал он, уткнувшись носом в большой енотовый воротник. По сторонам дороги беспорядочной толпой теснились могучие сосны. Впереди и сзади скакали молчаливые чёрные всадники. Они, конечно, портили чудесную картину зимнего леса. Представление об этих чёрных всадниках всегда как‑то связывалось у Тихоновича с грозными лесными жителями—партизанами. И всегда, как только он подумает о партизанах, что‑то больно начинало ныть в груди.
Где‑то хрупнула ветка. Тихонович вздрогнул, мороз пробежал у него по спине.
— Бог не без милости, козак не без доли, — пробормотал он вслух.
— Что изволили сказать? — обернувшись к нему и подобострастно улыбаясь, спросил кучер с длинной косматой бородой, покрывшейся инеем.
— Гони, гони! — сердито заворчал Тихонович, толкнув при этом ногой в толстый зад ямщика.
Санки, поскрипывая, быстро неслись то мимо косматых елей и белоствольных берез, то мимо низкорослых кустов можжевельника. Партизанам уже были видны из засады лица полицейских. Вот на галопе мимо главной партизанской засады проскакали пять чёрных всадников. Это — разведчики. Партизаны с трудом удержались, чтобы не выстрелить в них. Их пропустили, но не пощадили: всех уничтожила застава Миценко.
Будто кто часто–часто ударил по деревьям топорами. По лесу пошёл шум, словно падали с треском сваленные березы. Это партизаны макеевского и изоховского отрядов били по центральной группе чёрных конников, в середине которых, за. путавшись в сбруе и ломая оглобли санок, билась, лёжа в снегу, подстреленная вороная кобыла. Всадники сбились в кучу, давя друг друга. Лошади ржали, вздымались на дыбы и тут же падали. Спешенные всадники пытались бежать в лес, но, увязая в снегу, падали, настигнутые меткими партизанскими пулями. Другие, вырвавшись из кучи, хлестали лошадей, тщетно стараясь спастись бегством. Немногие из них, обратились за помощью к оружию. Все забыли о своем подопечном, который не сделал и попытки к бегству. Оглушённый выстрелами и поражённый ужасом, он был уже не в состоянии что‑либо делать. Лицо его в густой сетке морщин побледнело, нижняя челюсть отвисла и тряслась. Остановившиеся глаза были как у безумного. Он бессмысленно смотрел на подбежавших к нему партизан и только беззвучно шевелил бесцветными губами. Поистине жалок человек, у которого совесть нечиста.
Макей и Изох подбежали к расписному возку, в котором сидел Тихонович. Жалкий вид его вызвал в Макее чувство брезгливого отвращения. В глазах поплыли красные круги с чёрными паучками свастики. Макей что‑то в ярости закричал и замахнулся. Изох сильной рукой оттолкнул Макея от саней и приказал подбежавшим хлопцам повесить главу города Бобруйска на суку одиноко стоявшей осины.
Партизаны, уничтожив противника, бегали по лесу, ловя вражеских коней. К полдню все девять макеевских разведчиков сидели на конях. Макей и комиссар Сырцов сияли от счастья, глядя на бравых всадников.
— Добре, хлопчата! — кричал Макей, садясь с комиссаром в санки. В них на место убитой была запряжена новая лошадь, видимо, никогда не ходившая в упряжке: она робко прядала ушами и испуганно косила на Ропатинского большой чёрный глаз. А Ропатинский ласково трепал её по гриве, хлопал по широкому крупу, приговаривал:
— Хорош, хорош конёк! Зверь! Стой ты, дьявол! Расступись! — вдруг закричал Ропатинский, бросаясь на облучок саней и, шевельнув ремёнными вожжами, пустил лошадь на рысь. Партизаны расступились и санки быстро покатились по дороге, увозя командиров. За ними и впереди скакалй девять конных разведчиков.
Макей и Сырцов ехали молча, а в душе у них всё пело и ликовало. Ведь каждая такая победа, пусть маленькая, укрепляет ряды народных мстителей, поднимает их авторитет в глазах народа. Такое же радостное чувство переживал и ездовой Ропатинский. Он, кажется, нашёл свое место в отряде. Управляя лошадью, он как‑то подтянулся, бледное плоское лицо с тонкими, ускользавшими чертами, стало осмысленным и сосредоточенным.
— Ну! Шевелись, «Полицай!» — кричал он на гнедого меренка, крутившегося в оглоблях. — Я те побалую!
«Полицай» прядал ушами, косил чёрный глаз на ездового и, взбрыкивая задними ногами, старался выскочить из теснившей его упряжки. Но искусство ездового брало верх.
— Каков гусь! — улыбаясь, с похвалой отозвался о Ропатинском комиссар.
Но Макей, давно любовавшийся посадкой Миценко, указал рукой на него:
— Казак!
Миценко красиво гарцевал на высоком тонконогом кубанце. Он упивался ездой. А ответственность за жизнь командиров заставляла его быть серьёзным, задумчивым. И это очень шло к его молодому, но мужественному лицу, усеянному мелкими прыщиками, служившими предметом постоянных шуток Макея.
Макей, оглянувшись назад, сердито крикнул Ропатинскому:
— Придержи, чёрт! Куда гонишь? Хлопцам за нами не поспеть.
Пеший отряд, ведомый Крюковым, Бабиным и Николаем Бураком, остался далеко позади. Макей остановил лошадь и выпрыгнул из санок. Его примеру последовал Сырцов. Они решили подождать отряд и, грея ноги, которые уже начали мерзнуть, стали топтаться на месте. Разведчики также остановились, многие спешились.
Когда подошёл отряд, Макей увидел, как устали хлопцы. Они тяжело дышали и еле передвигали ноги. Свиягин сильнее обычного припадал на раненую ногу. Несмотря на сильный мороз, лицо его было бледно.
— Журналист! Иди присядь, отдохни. Кто там еще?
— Ничего, мы дойдём! — оживились партизаны, увидев рядом с собой своего командира. Свиягин, однако,, вышел из строя и направился к санкам. Ропатинский укрыл его лисьей шубой, в которой был взят Тихонович. Её везли в подарок деду Петро. Сейчас Ропатинский на всякий случай оговорился:
— Шубу даю не совсем. Это деду Петро.
— Устали, хлопцы? — шагая с отрядом, спросил Макей.
— Ничего, товарищ командир! — ответили ему сразу несколько голосов.
Свиягин, удобно устроившись в санках, задремал, Он очнулся от громового голоса командира;
— А ну, хлопцы, песню!
Отряд подходил к своему лагерю. Демченко и Алексей Байко запели про Ермака. Их дружно поддержали. Песня росла, ширилась, сурово повествуя о давних событиях, о доблести и славе наших предков. С этой песней и вошли в расположение лагеря. Часовые с завистью смотрели на проходивших мимо товарищей, на конников, промчавшихся на рысях через посты.
— Ну, как? — спрашивали остававшиеся в лагере, сгорая от нетерпения скорее узнать обо всём, что сумели сделать макеевцы.
— А вы тут как? — уклонялись от ответа участники боевой операции.
— Да вот стоим.
— Ну и стойте.
— Нет, без смеху, товарищ Байко. Это чьи санки‑то, в которых Свиягин проехал?
— Наши.
— А были чьи?
— Вот чудаки, и были наши. Директору совхоза «Большевик» принадлежали.
— А как побили немцев?
— Да ничего побили, подходяще.
От кухни на усталых партизан пахнуло дымом и пригорелой картошкой. Ребята потянули носами и заулыбались. Подошли «батькй» — Илья Иванович Сьирид, Антон Михолап и дед Петро. Макею доложили, что мельница готова.
Последнее время важным событием в отряде, волно–еавшим всех партизан, была мельница, которую устанавливали Свирид и Михолап. Жернова они привезли из Замачулья, где немцы сожгли обе водяные мельницы и все ветряки, чтобы лишить партизан провизии. Макей и комиссар сказали, что зайдут посмотреть на мельницу, а пока велели убрать лошадь, на которой приехал Ропатинский.
— Да вот и он, легкий на помине.
Ропатинский шёл, широко улыбаясь. На руке у него висела багровая от заходившего солнца лисья шуба. Обращаясь к деду Петро, он сказал смущённо:
-— Вот тут мы тебе, деду, шубу привезли.
Дед Петро, не трогаясь с места, искоса, явно недоброжелательно смотрел на красный пушистый мех шубы.
— Хороша шуба, — сказал, усмехаясь, Свирид, трогая рукой мех. Нельзя было понять, смеется он или говорит серьёзно.
Дед Петро вдруг распалился. Выдохнув струю дыма, он сердито сказал, смотря исподлобья на Илью Ивановича:
— Коль хороша, то и возьми себе. Я с господского плеча ничего еще не носил, в лакеях не служил.
— Эх, какой ты обидчивый, дед! А я разве был лакеем?
— Раз не хотите, я отдам её Даше, — сказал, чему-то обрадовавшись, Ропатинский и пошёл к землянке Макея, откуда как раз в это время выходила Даша. И вдруг он замер на месте, не произнеся ни слова. Краска залила его длинное бледное лицо. Даша, смеясь,, подошла к нему и бесцеремонно взяла шубу.
— Спасибо, миленький, — засмеялась она и, толкнув ласково юношу, сказала:
— Иди! Домой иди, к себе!
А сама убежала с подарком в землянку.
Разведчики без нужды еще долго суетились–вокруг захваченных отрядом лошадей, смеялись и о чём‑то спорили, забыв про еду.