Вечером Макей вызвал к себе Марию Степановну. Тут находились Миценко и Даша. Вид у них у всех был заговорщический. Макей еле сдерживал улыбку. Чёрные глаза Даши наполнились смехом.
— Вот что, Маша, — сказал Макей, подпаливая трубку, завтра едем в Кличев.
На лице Марии Степановны отразилось неподдельное удивление. Тёмные тонкие брови поползли вверх.
— То есть?
— Под видом свадьбы, — сообщил ей Макей.
Мария Степановна на миг задумалась и вдруг громкорассмеялась. Макей бросил на неё сердитый взгляд, но это не произвело никакого впечатления: она продолжала смеяться.
— Ой, уморил!
— А в чём дело?
— Что ты, Макей, да ведь теперь пост, — сквозь смех говорила Мария Степановна.
— Пост? — переспросил с недоумением Макей. — Что же из того, что пост? Разве у нас кто соблюдает посты?
— У нас теперь ничего нет. А у них и поп из неметчины привезён.
— Досадно, однако, чёрт побери! — выругался Макей и задумался. Миценко и Даша тяжело вздохнули, словно это их свадьба не состоялась.
— А ведь здорово было придумано — свадьба! — сказал мечтательно Миценко.
— Это идея Сырцова, — с каким‑то сожалением сообщил Макей. — Да, провалилась твоя идея, комиссар, — сказал Макей бесстрастным голосом входившему в землянку Сырцову, хотя у самого было очень тяжело на сердце.
Сырцов задумался. «Да, жаль, что сорвалось веселое и громкое дело. Этак бы с бубенцами, с колокольцами чёртом влететь к самому дьяволу в пасть и выйти из неё сухим! Сколько бы судов да пересудов пошло в народе», — думал он.
— Нет, Макей, — сказал Сырцов, останавливаясь против Макея. — Все‑таки мы поедем.
— Как так?! — удивленно воскликнул Макей. — Засыпемся!
— Нет, — возразил Сырцов, — дело тут гораздо проще, чем мы думаем.
И Сырцов развил перед Макеем новый план «свадьбы». Сырцов говорил о том, что полицаи, как и они, партизаны, ничего не смыслят в делах церковных, немцы и того меньше. Население будет просто изумлено. Поп — единственный человек, который по–настоящему будет встревожен. Сырцов предлагал подкатить прямо к его дому и разыграть перед ним несведущих людей.
— У Даши, которая будет невестой, -— говорил он, — хватит наивности, а у Ропатинского — глуповатости.
— А ведь, пожалуй, комиссар прав, — сказал Макей. И опять перед ним встал вдруг манящий образ любимой девушки и требовательные, чуть насмешливые глаза Изоха.
— Едем! — сказал Макей решительно и отдал приказание готовиться.
В лагере поднялась весёлая суматоха. Конюхи чистили лошадей, хлопцы подбирали подходящие для данного случая костюмы. В центре внимания были Даша и Ропатинский. Ропатинский, простовато улыбаясь, позволял примерять на себя все имеющиеся пиджаки и фуражки. Ему даже подкрасили белесые брови, сзади, на шее, подстригли космы.
— Ну, вот теперь ты и жених! — говорил Ломовцев. — Я у тебя буду дружкой.
Мария Степановна и Оля обряжали Дашу. Где‑то даже раздобыли фату.
—-Где это вы фату‑то достали? —спросил дед Петро.
Даша рассмеялась, а Мария Степановна сказала, что из Берлина привезли.
— Не верь им, деду, — сказала, мило краснея, Олч Дейнеко. — Это из марли.
Утром следующего дня три тройки мчались по клиневскому шоссе, гремя и звеня бубенчиками. Гравийная дорога скрежетала и слегка пылила под бешено крутившимися колесами тарантасов, сплетенных из ивовых прутьев и поставленных на рессоры. Кучера, одетые з чёрные поддевки и опоясанные красными кушаками, картинно восседали на высоких передках.
Передней тройкой управлял дед Петро. Ковыльная борода его, распушившись под ударами встречного ветра, рваным платком билась за плечами. Щеря беззубый рот, он часто оборачивался к Даше и что‑то кричал, тряся косматой головой, на которую сам Макей, смеясь, водрузил фетровую шляпу. Даша ничего не могла разобрать из того, что ей кричал дед и, придерживая пухлыми пальчиками бившуюся на её голове марлю, только улыбалась. От быстрой езды и возбуждения щёки её горели, в чёрных глазах светился восторг и в то же время их обволакивала какая‑то тихая грусть, которая придавала её лицу неизъяснимую прелесть и обаяние. Рядом с ней сидел Ропатинский. Он рассеянно посматривал пс сторонам и тонкие бледные губы его трогала улыбка, когда он видел по обочинам дороги сваленные телеграфные столбы и спутанные провода.
— Это мы с Данькой Ломовцевым, — указывал он Даше на сваленные столбы.
— А тут где‑то наш мостик, — сказала Даша и сразу вспомнила, как она упала в кювет, засыпанная землею, брошенной взрывом. Ей почему‑то стало смешно.
— Это не здесь. На другой дороге — Кличев—Бобруйск, — сказала Мария Степановна, поправляя на голове шёлковый цветной полушалок.
Вслед за ними во весь опор несся на тройке Макей со своим адъютантом Миценко. На козлах сидел Илья Иванович Свирид. На полном лице кучера сияла добродушная улыбка. Русые усы его, гонимые ветром, серебристыми струями текли по щекам назад и кончики их шевелились около розовых, поросших волосами ушей. Правый ус щекотал ухо и Свирид часто хватался за него, не переставая улыбаться. На Макее был широкий серый плащ, а на голове соломенная шляпа.
На последней тройке ехали комиссар Сырцов в форме немецкого обер–лейтенанта, Андрюша Елозин и Федя Демченко. Демченко не переставал играть на своём баяне. На козлах сидел командир разведки Василий Ерин. Красивое смуглое лицо его выражало полное спокойствие, только плотно сжатые губы свидетельствовали о душевном волнении смелого разведчика: «Не отстать бы от батьков». Кто‑то пронзительно свистел, Елозин, стоя в тарантасе и размахивая фуражкой, что‑то не то пел, не то кричал.
Невдалеке показались Кличевские посёлки, и у Макея засосало под ложечкой. «Не запороться бы, хлопцев на погубить бы». В Кличевских посёлках находилась немецкая застава. И, действительно, еще издали партизаны увидели группу вражеских солдат, стоявших на дороге с направленными на них автоматами. Дед Петро стёр рукой мечтательную улыбку, разгладил белую бороду, нахмурился. Он начал сердито останавливать разгорячившихся лошадей.
— Чш–ш… Дьяволы гривастые! Ну ты, пряди у меня ушами‑то, «Полицай»! — кричал он на макеевского иноходца нарочито громко, чтобы заглушить в себе поганый приступ малодушия и страха. «Нет, у моей старухи дух твёрже», — подумал дед Петро, вспомнив, как она стояла посреди хаты, не дрогнув под дулом вражеского пистолета. Это воспоминание и развеселило его, и придало ему духу. «По примеру бабки Степаниды», — ухмыльнулся он.
При виде немецкой заставы хлопцы не только не перестали шуметь, но, напротив, ещё больше и громче стали кричать. И вся эта поющая, орущая и свистящая компания на сумасшедше мчащихся тройках приближалась к заставе. Гитлеровцы вначале переполошились, выбежали на улицу и быстро заняли оборонительный рубеж. Но, разглядев веселящихся людей, приближавшихся к ним на взмыленных лошадях, вышли из укрытий, держа, однако, автоматы наготове.
— Штой! — гортанно тявкнул пожилой упитанный немец и, расставив ноги, встал на дороге, преграждая путь. Кони тяжело дышали впалыми мокрыми боками, с их губ слетали хлопья пены, когда они встряхивали гривастыми головами. С подчёркнутой важностью к немцу подошёл Сырцов и небрежно козырнул на его приветствие. Он хорошо играет свою роль. Не вынимая изо рта толстую сигару с золотым ободком, он говорит что‑то солдату с выражением превосходства и презрения. Это действует. Солдат вытягивается, козыряет и, круто повернувшись, бежит к дежурному помещению. «Молодцом держится комиссар», — думает о нём с восхищением Макей. Из дежурки вышел сухой капрал. Сырцов объяснил ему цель столь необычайного поезда.
— О, швадьба! Гут, гут!
О себе Сырцов сказал, что он Ганс Мюллер, офицер, едет с ними, то есть с русскими, по пути, имея при себе важное поручение. Капрал для вида взял у него бумаги и, не прочитав их, вернул Сырцову обратно. У Макея, как, впрочем, и у всех его друзей, наблюдавших за всем происходившим на заставе, отлегло от сердца, когда тощий капр2л махнул рукой, давая разрешение на дальнейший путь. Макей подмигнул Елозину: «Видал?! То-то!» У деда Петро невольно вырвался вздох облегчения. Ковыльная борода его, распустившись по чёрной поддёвке, раздвинулась в ухмылке. «Эх, ты, цапля тонконогая! Мозгой слабоват против русских».
— Ну, шевелись! — натягивая ремённые вожжи, весело крикнул он и кони, нетерпеливо бившие копытами о жёсткую дорогу, быстро взяли с места и, ёкая селезёнкой, понеслись вскачь. Весело, упоительно залились на уздечках бубенцы, зазвенели под дугою колокольцы. Вскоре кони с развевающимися гривами во всю прыть мчались по дороге, оставляя за собой белый шлейф поднятой пыли.
Со звоном и грохотом, пугая копошившихся на дороге кур и удивляя прохожих, макеевцы влетели на широкие и пустые улицы Кличева. Они остановились близ дома священника, словно были здесь уже не в первый раз. Макей быстро спрыгнул с тарантаса и незаметно нырнул в какую‑то калитку. Он хорошо знал Кличев и легко нашел дом, в котором, по рассказам Лявонихи, жила Броня. «Дом Лявонихи, — подумал с грустной радостью Макей, — а её уж и нет. Жива ли Броня‑то?» Тревога усилилась, когда он увидел сенную дверь заколоченной крест на крест новыми горбылями. «И на Броню, видать, крест наложили, перечеркнули. Они, гады, готовы на всю нашу жизнь крест наложить, всё наше перечеркнуть крест на крест». Он стоял в раздумье, не зная, что предпринять. В это время по двору проходила пожилая женщина, неся на плечах коромысло с полными вёдрами воды. Она бросила хмурый взгляд на Макея и пошла дальше.
— Гражданочка! — окликнул её Макей. В голосе его вдруг что‑то дрогнуло и было, видимо, в нём столько просительного, что женщина сразу остановилась и лицо её осветила добрая улыбка. Давно уже она не слышала, чтобы её называли так: «Гражданочка!». С тех пор, как пришли сюда немцы, к ней обращались не иначе как: «Эй, ты».
— Вам кого? — тихо спросила она.
— Где тут живёт бабка Лявониха? — также почему‑то тихо сказал Макей. — Может, я ошибся?
Женщина не спеша поставила на землю вёдра и медленно подошла к Макею. В лице её снова проступила холодная жестокость. Вдруг линия рта опустилась, глаза потускнели и это сразу придало её старому в морщинах лицу новое скорбное выражение.
— Внук што ли?
— Внук.
— Эх, кручина! — с сокрушением вздохнула пожилая женщина. — Не дожила бабуся. Убили. А как ждала‑то! «Внучок, говорит, у меня в Красной Армии…» Зайдите. У неё девушка какая‑то живёт. Ход‑то теперь сбоку. Вон тут, — показала она рукой. Поблагодарив женщину, Макей почти бегом бросился к боковой двери, скрываемой кустом акации. «Броня здесь, Броня здесь», — звенело у него в ушах, когда он открывал входную дверь, обитую рваной рогожей.
А Сырцов в форме немецкого офицера с подчёркнутой важностью шагал по серым улицам Кличева, с оттенком враждебности поглядывая по сторонам и бросая вызывающе презрительные взгляды на прохожих. Полицейские заискивающе отдавали ему честь, но он словно и не замечал их. У входа в полицейское управление он спросил, здесь ли господин Макарчук. Сырцов лично не знал этого человека, но в центре соединения ему сказали, что он работает против немцев и что он окажет ему большую услугу. Сырцова снабдили паролями, инструкциями и сказали «действуй».
Лошади, стоявшие перед домом священника, тяжело дышали впалыми боками и равномерно покачивали тяжёлыми губастыми мордами, позванивая бубенцами.
С грустным удивлением. смотрели прохожие на этот слишком нарядный по теперешним временам свадебный поезд. «Полицай, наверно, кому же ещё!» Дед Петро сидел на козлах и, ожидая выхода попа, поглядывал на хмурые лица прохожих. «Не жирно, похоже, живут людцы при «новом порядке», ишь как отощали!» Даша и Ропатинский сидели важные и напыщенные, так что, взглянув на них, Мария Степановна чуть было не прыснула со смеху.
— Ты что, Маша? — спросила её в смущении Даша.
— Ничего, — пожала та плечами. — А знаешь, Даша, вы здорово похожи на жениха и невесту.
— Вот побьём немчуру, -— заговорил дед Петро, — и всамделишную свадьбу сыграем. Жениха вот подыщем.
Ропатийский повернул к нему своё бледное вытянутое лицо, нахмурился.
— А меня, значит, по шапке?
Даша хмыкнула и отвернулась.
Макей без стука вошёл в квартиру бабки Лявонихи. Еще в сенях на него пахнуло чем‑то терпким — не то богородской травой, не то плохонькими духами. Через прищур своих острых глаз он вмиг оглядел всю неприхотливую утварь этой квартиры. В углу, у порога, стояла железная печурка, такая же, как и у них в землянках. «Видимо, все сейчас не красно живут». Вдоль стены, оклеенной обоями голубого цвета с красными букетами, стояла простая железная облезлая койка, покрытая зелёным байковым одеялом. Впереди, перед небольшим оконцем, —столик. За ним спиной к Макею сидела девушка и что‑то, видимо, писала. На ней была белая, простого полотна кофточка, расшитая белорусским узором: красными и чёрными вавилонами с квадратами и крестиками в середине.. Волосы её прохватывал яркий солнечный луч и они светились золотистым сиянием. «Как тогда, при расставании», — пронеслось в голове Макея, и сердце у него вдруг сильно забилось, перехватило дыхание, зашумело в ушах. Он громко кашлянул. Девушка вздрогнула, сгрудила рукой то, что писала, и быстро обернулась. В голубых глазах её светился ужас, лицо было бледно. В дверях стоял высокий улыбающийся человек в широком сером плаще и в соломенной шляпе. Чёрные усики по–монгольски спускались вниз. Трудно было бы узнать в нём прежнего Макея, и всё же она сразу узнала его.
— Миша! — как стон вырвалось у неё{Мишей звала Броня Макея.}.
Макей шагнул к девушке. И вот она в его объятиях.
Им казалось, что с их последней встречи прошло страшно много времени. Ведь это было тогда, когда они свободно могли ходить куда хотели, делали то, что им было по душе, и весело пели свои любимые песни. Но это было давно–давно, было словно во сне. А немцы здесь как будто всегда были. Как это верно: счастливое время часы торопит, а тяжелое — останавливает их. Они смотрели друг на друга влюбленными и в то же время изучающими глазами и удивлялись, не видя друг в друге разительных перемен; Правда, у Макея над верхней губой жирным мазком сажи чернели небольшие вислые усики. Это делало его более взрослым и немного чужим. «Ну, зачем он так?» Сама Броня почти не изменилась, разве только чуть–чуть похудела, да в её лице от пере: несённых ею лишений были видны следы ранней возмужалости. «Выросла девочка», — подумал Макей, а вслух шутя сказал:
— Старушка ты моя.
— Что, я правда постарела? Да? —встрепенулась Броня.
Макей распахнул серый плащ, достал из‑под полы искусно спрятанную французскую кавалерийскую винтовку высотой не больше метра и поставил её в угол. Они сели на старую дубовую скамейку, приставленную к стене. Макей взял обе руки девушки в свои руки и устремил на неё ласковый взгляд. Броня опустила голову и мягкий румянец проступил у неё на щеках: тепло ей было под этим взглядом! Они оба молчали. Она была подавлена радостью встречи, а он — предстоящей разлукой. Вскоре и она почувствовала, что Макей не за ней пришёл в Кличев.
Невольный вздох вырвался у неё из груди, она взглянула на Макея, и он отвел свои глаза в сторону. Сердце упало у неё, когда она увидела вдруг посуровевший профиль своего возлюбленного. Видно Макей не думает взять её с собой. Она спросила его об этом, о, н замялся и она вдруг заплакала. Что‑то старчески скорбное было в это время в её бледном исхудалом лице с ранней морщинкой около губ. Она плакала, вздрагивая всем телом, комкая в руках платочек. Макей, стиснув челюсти, угрюмо молчал. Устремив куда‑то остановившийся взгляд своих серых глаз, он бессознательно гладил пышные золотистые волосы девушки, чувствуя, что теряет самообладание. Как ей сказать, что она снова должна остаться здесь беззащитная и одинокая среди врагов под вечной угрозой смерти или оскорбления. Притягательная сила красоты этой девушки, трогательная юность её уже таят в себе неисчислимые для неё бедствия. Макей сильнее прижимал вздрагивающую девушку, словно хотел защитить её от грядущих несчастий. Мало–помалу Броня успокоилась. Макей посадил её на жёсткую кровать, присел рядом, с нею.
— Какая ты у меня плакса. А я и не знал.
Слабая улыбка тронула её порозовевшие губы. Утерев платком слёзы, она прислонилась к Макею, положив ему на плечо голову.
— Мне тяжело, Миша. Значит, ты не за мной пришёл?
Макей молчал. У него не поворачивался язык сказать, что нет, что это он по пути к ней забежал, выполняя задание командования.
За окном раздался продолжительный свист. Макей посмотрел на девушку.
— Кто это свистит так? Ты здесь не один?
Макей коротко рассказал ей, как они сюда приехали.
— Так это вы пронеслись на тройках с бубенцами?
Макей, улыбаясь, кивнул головой:
— Мы.
— И Дашок здесь! Господи! Как я хочу её видеть. Всё такая же толстуха? И губы красные–красные? Я помню.
— Что ей сделается. Лесной воздух полезен ей. Толстеет.
— И Ломовцев Даня всё также вздыхает по ней?
Макей нахмурился, вспомнив и мрачную решимость Ломовцева, с какой он собирался, когда шли на Дзержинск, и улыбающееся лицо парторга Ивана Егоровича Пархомца.
— О вздыхателях её не знаю. В партизанах за это у нас ругают, говорят, не положено.
Макей посмотрел на ходики.
— Дьявольски бежит время.
У Брони заныло сердце. «Ужели уйдёт и не возьмёт меня?» Она попробовала улыбнуться.
— Сразу видать несчастных—на часы посматривают.
— Счастья немного, но боремся за счастье. Ты‑то как здесь живёшь? Как тут?
Девушка задумалась, чёрные тонкие брови сошлись, образовав вертикальную складку над переносьем. Глаза затуманились, увлажнились.
— Ты знаешь, Миша, — сказал она дрогнувшим голосом. — Папа… — она с шумом проглотила слюну, — папа погиб. Бабка Лявониха тоже погибла.
Всхлипывая, она рассказала, как пошла искать могилу отца и как её схватили на Кличевских посёлках.
А потом — Макарчук, допросы, чёрный полицай, «Ундервуд»…
Макей, выслушав её рассказ, не удержался от вздоха.
— Миша! Ты возьмёшь меня с собой?
В глазах девушки было столько муки и мольбы, что у Макея дрогнуло сердце и он чуть было не сказал ей «да». Но это была только одна минута слабости.
— Ты молчишь? Ты разлюбил меня? — спрашивала она. — Но спаси меня ради старой дружбы.
Она схватила за руки Макея, порывисто прижалась к нему. На дне её чёрных зрачков вдруг затеплился тот известный лишь одному Макею огонёк, который всегда приводил его в волнение. Голова у него пошла кругом. Но на страже неусыпно стояла мысль, внушённая ему комиссаром Сырцовым: «Есть ли время сейчас для любви, когда в сердце одна злоба и ненависть? Любовь помешает делу». Но, как известно, алчная до любви юность глуха к голосу холодного рассудка.
Перед его глазами маняще порхала красная бабочка губ любимой девушки и он всё силился их поймать своим ртом. В это время красная бабочка вдруг сама прильнула к его губам и обожгла его своим дыханием. Расслабленное тело девушки горело в его руках, и вся она стала такой близкой и доступной.
— Броня! — шептал Макей, зарыв своё лицо в струившееся золото её волос.
Броне было хорошо и от прикосновения этих сильных рук и от сознания, что скоро она уедет отсюда, из этого ада, от этого ужаса.
— Я не могу здесь больше, — простонала она.
За окном раздался продолжительный свист. Точно сбрасывая с себя страшное оцепенение, Макей вскочил.
— Ты куда? — задрожала Броня.
— Мне пора.
— А я? А меня? Ты меня…
Как сказать человеку, очутившемуся в берлоге лицом к лицу с диким разъярившимся зверем, как сказать ему, чтобы он жил там? «Какими словами об этом сказать?» — думал Макей с тоской, гладя голову плачущей девушки.
— Мне пора, — повторил он ледяным тоном и отстранил легонько девушку.
Броня сидела на кровати, опустив голову.
— Я не могу тебя взять. Ты нам здесь нужнее. Ты нам и дальше должна давать о них, об их делах сведения. Жди, мы скоро придём.
Броня быстро встала, устремив на Макея рассеянный взгляд.
— Вот тебе на память от меня, — продолжал Макей и протянул к ней маленькую, почти игрушечную винтовку французского образца.
Броня судорожно стиснула в дрожащей руке маленькое, блестевшее жёлтым лаком оружие.
— Вот и патроны, — сказал он и высыпал на стол грудку блестевших бронзой маленьких посланцев смерти. За окном раздался третий короткий, но уже более требовательный свист.
— До свидания!
Броня вдруг выпрямилась и протянула ему руку.
— До свидания!
Они крепко пожали друг другу руки. Макей повернулся и вышел из комнаты, внутренне восхищаясь мужеством Брони. Но не успела за Макеем закрыться дверь, как девушка бросилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. Впереди Макарчук, его пошлый сочувственный взгляд, цепные псы его — полицаи, этот, с цыганской рожей, Володин, и немцы, немцы, немцы…
У ворот Макея встретили сияющие адъютант Миценко и Андрей Елозин. Не останавливаясь, он бросил им на ходу:
— Как дела?
Елозин осклабил свой широкий рот.
— Порядок.
Миценко насупил брови и последовал сзади за Макеем. Шёпотом доложил:
— Комиссар у начальника полиции Макарчука. Дед Петро с Марией Степановной обрабатывают попа. А мы всё насчёт ихней обороны, —Макей вскинул высоко голову и ускорил шаг, давая понять, что разговор окончен. На почтительном расстоянии, словно тени, следовали за ним его хлопцы. С притворным равнодушием они глазели по сторонам, Елозин скрежетал зубами.
— Смотри! — сказал он шёпотом Миценко, указывая ему глазами на огромный красочный плакат, изображавший немецкого солдата, разбивающего штыком винтовки лежащую на земле красную звезду. — Видал? Они хотят погасить звезду нашего счастья.
— Звезду нашего счастья, — улыбнувшись, повторил Миценко. — Ты, Андрюща, пожалуй, скоро будешь писать стихи. Смотри лучше, как они укрепляют здание школы. Они определенно ждут нас. Мы должны оправдать их надежды.
Действительно, окна школы, сделанной из красного кирпича, заложены серым угластым булыжником. Вокруг школы вырыты зигзагообразные траншеи и ходы сообщения, поставлены столбы. Немцы, видимо, намереваются обнести всю школу колючей проволокой. Мотки проволоки лежали тут же, точно большие свернувшиеся ежи. Макей прошёл мимо бывшей своей школы, не узнавая её. «Вотчина Изоха», —вспомнил он шутку, бытовавшую в то время среди шумных школяров–старшеклассников. «Да, это вотчина Изоха, наша вотчина, и мы вернём её тому, кому она принадлежит по праву». При входе в помещение школы стоял часовой — невысокий бледнолицый толстяк, одетый в зеленый мундир с блестевшими на солнце никелированными пуговицами. На животе у него висел автомат. Сонным пустым взглядом он проводил проходившего мимо Макея и, отвернувшись, сплюнул через толстую нижнюю губу. Макей брезгливо поморщился: «слизняк».
Макей ушёл далеко вперёд и его хлопцы ускорили шаг, громко топая по дощатому тротуару. Всё также им в глаза назойливо лезли чужие, враждебные плакаты, объявления, приказы. Все они писались на двух языках — немецком и русском. На одном было крупно напечатано «Макей».
— Смотри! — шепнул Миценко, озираясь по сторонам. — Про Макея. Прочти.
Немцы писали, что в результате весенней блокады «большевистские бандиты рассеяны», что «один из главарей партизан по кличке «Макей» скрылся». Дальше говорилось, что за голову Макея назначается денежная награда в 20 тысяч немецких марок.
— Гм, — хмыкнул Елозин и, оглянувшись, нет ли поблизости немцев или бобиков, как он называл полицаев, сорвал объявление и сунул его за пазуху.
— Брось, чёрт! — выругался Миценко.
— Покажу в лагере хлопцам, — сказал Елозин, ничуть не обижаясь на брань товарища, — вот поржут!
Макей был уже на конце площади, и Миценко с Ело–энным поспешили догнать его. Они ловко увертывались от встречных полицаев и немцев. Как ни спешили они, всё же не могли не заметить невесёлые лица женщин, сурово–ожесточённые, заросшие бородами лица мужчин, наглость фашистов, их оскорбляющий русское ухо громкий лающий говор и заискивающие, какие‑то рабские окрики усердствующих перед немцами полицаев. «Бобики на задних лапках служат», — зло думали макеевцы, приближаясь к Макею. Они посмотрели в переулок и увидели там перед домом священника свои тройки. Тощий, сутулый попик в длинной чёрной сутане с белой гривой волос, торчащих из‑под чёрной шляпы, и с кудельной маленькой смятой бородкой, вздернутой кверху, стоял перед дедом Петро и грозил ему пальцем.
— Стыдно, дед! Вижу: и ты погряз в суете мирской, каноны нашей православной церкви попираешь. А волосом уже сив. Зри: грядет смерть за твоими плечами. Предстанешь пред светлым лицом его, что скажешь?
Дед Петро прослезился и от непонятной речи попа, и от поднявшегося ветерка, бившего ему прямо в очи. Счёл нужным, как бывало, сказать: «грешен, батюшка».
— Ну, то‑то же, — умилился попик слезам деда Петро, удивляясь, видимо, произведённому эффекту. — Бог простит.
Всё это он говорил сладко–елейным голоском, важно и с чувством некоего превосходства поглядывал на огорчённые лица молодых. Когда же Илья Иванович Свирид, разгладив свои светлые усы, преподнес попу увесистый кусок свинины, завернутый в белую тряпицу, тот сразу просиял, смешался и, засуетившись, уже готов был тут же начать венчание. Но, опомнившись, сказал, чтобы приезжали к нему в ближайший же день после пасхальной недели. Даша притворно всхлипнула, а Ропатинский глупо улыбнулся и шумно шмыгнул носом, совсем умилив выжившего из ума священнослужителя. «До пасхи ещё заглянем сюда», — думал дед Петро, ухмыляясь в сивую бороду. Вскоре к домику попа подошли Макей и Сырцов, а потом Миценко, Елозин и Ерин.
— Все в сборе? — спросил Макей. — Ну, поехали!
— Эй! Заснули! — закричал дед Петро на лошадей, нетерпеливо бивших копытами о грязную землю. И залились бубенцы, запели, поднимая сполох в придавленном немецким сапогом городке.