Гаэтано жил у донны Элизы уже целый месяц и был так счастлив, как только может быть счастлив ребенок. Путешествие с донной Элизой было погоней за газелями и райскими птицами, а живя у нее, ему казалось, что его носят на золотом троне под балдахином из солнечных лучей.
В это время в Диаманте приехал знаменитый францисканец патер Гондо, и донна Элиза с Гаэтано отправились на площадь послушать его. Патер Гондо никогда не проповедовал в церкви, но собирал вокруг себя народ на площади или у городских ворот.
Площадь была полна народа, но Гаэтано, сидевший на перилах лестницы, ведущей в ратушу, ясно видел патера Гондо, который стоял на срубе колодца. Его, главным образом, занимала мысль, правда ли, что монах под сутаной носить власяницу и что веревка, которой он был подпоясан, вся была в узлах и железных шипах и служила ему для самобичевания.
Гаэтано не мог понять, что говорил патер Гондо; но его охватывала дрожь при одной мысли, что он видит святого.
Проговорив около часа, патер показал движением руки, что он хочет немного передохнуть. Он сошел с колодца, сел и опустил голову на руки. И, когда монах так сидел, Гаэтано услыхал какой-то глухой шум. Он никогда не слыхал ничего подобного. Он оглянулся, желая понять, что бы это могло быть. Это народ, собравшийся на площади, повторял одни и те лее слова: «Будь благословен, будь благословен, будь благословен!» Одни шептали, другие бормотали эти слова, и никто не восклицал их громко: так велико было их благоговение. И все сразу нашли одно и то же слово: «Будь благословен, будь благословен!» — носилось над площадью: «Да будут благословенны твои уста, да будет благословен твой язык, да будет благословенно твое сердце!»
Голоса звучали глухо, словно подавленные рыданием и волнением; и все-таки казалось, что по воздуху проносится могучая буря. Это было подобно шуму тысячи морских раковин.
Это было для Гаэтано гораздо понятнее, чем проповедь монаха. Он не знал, что он должен сделать, но это тихое бормотанье наполняло его таким сильным волнением, что, казалось, он задохнется от него. Он взобрался на железную решетку над всеми другими и начал восклицать те же слова, но так громко, что голос его ясно звучал над всеми.
Донна Элиза, услышав это, казалась очень недовольной. Она стащила Гаэтано вниз и, не желая больше оставаться, отправилась с ним домой.
Но ночью Гаэтано вдруг вскочил с постели. Он оделся, связал все, что у него было, в узелок, надел шапку и забрал башмаки под мышку. Он решил бежать. Он не мог дольше оставаться у донны Элизы.
После того как он услышал патера Гондо, Диаманте и Монджибелло перестали существовать для него. Для него ничто не могло сравниться с участью патера Гондо, на которого сыплются благословения народа. Гаэтано не хочет больше жить, если он не может тоже сидеть на площади у колодца и рассказывать народу легенды.
Но, если Гаэтано останется у донны Элизы и будет продолжать гулять по саду и есть персики и апельсины, ему никогда не услышать вокруг себя рокота народного моря. Он должен уйти и жить отшельником на Этне, он поселится в одной из огромных пещер и будет питаться кореньями и плодами. Он не будет общаться с людьми, не будет стричь волос, а тело будет прикрывать только грязными лохмотьями. И через десять-двадцать лет он будет выглядеть как зверь, а говорить будет как ангел.
Это совсем не то, что носить бархатное платье и красивую шапочку, как он носит теперь. Это будет совсем не то, что сидеть в лавке у донны Элизы, снимать с полки святых одного за другим и слушать рассказы об их чудесах. Не раз брал он в руки нож и кусок дерева и пробовал вырезать святого. Но это было трудно, а еще гораздо труднее было стать самому святым. Но он не страшился перед трудностями и лишениями.
Он проскользнул из своей комнаты на чердак, а оттуда на лестницу. Ему оставалось только выйти через лавку на улицу; но на последней ступени он вдруг остановился. Налево от лестницы сквозь щели в дверях виднелся слабый свет.
Эта дверь вела в комнату донны Элизы, и Гаэтано не решился идти дальше, пока в комнате его приемной матери еще виден свет. Если она не спит, она услышит, как он будет отодвигать тяжелый засов на дверях лавки. Он сел потихоньку на ступени, решив подождать.
Ему вдруг пришло в голову, что донне Элизе приходится так долго сидеть и работать, чтобы доставлять ему еду и одежду. Он растрогался при мысли, как она любит его и заботится о нем. И он понял, какое горе он причинит ей своим побегом.
Эта мысль заставила его расплакаться. Но сейчас же он рассердился на донну Элизу. Как можно быть такой глупой, чтобы печалиться об его уходе. Какая будет для нее радость, если он станет святым! Это будет ей наградой, потому что ведь она приехала в Палермо и увезла его.
Он плакал все сильнее, стараясь в мыслях утешить донну Элизу. Ему было так сильно жаль ее, потому что она не понимала, какая награда ждет ее.
Ей совсем не о чем грустить. Гаэтано проживет в горах только десять лет и потом вернется прославленным отшельником фра Гаэтано. И тогда он придет сюда по улицам Диаманте в сопровождении большой толпы народа, как патер Гондо. Улицы будут украшены флагами, а дом — коврами, материями и венками. Он остановится перед лавкой донны Элизы, но донна Элиза не узнает его и готова будет опуститься перед ним на колени. Но он не допустить этого. Он сам упадет перед ней на колени и будет просить у нее прощенья за то, что бежал от нее десять лет назад. «Гаэтано, — ответит тогда донна Элиза, — ты даришь мне целое море радости за маленький ручеек горя. Неужели я не прощу тебя?»
Гаэтано видел перед собой всю эту картину; и это было так прекрасно, что он расплакался еще сильнее. Он боялся только, что донна Элиза услышит его всхлипыванья, выйдет из своей комнаты и найдет его. И тогда она не отпустит его.
Он должен поговорить с ней рассудительно. Разве он сможет доставить ей большее счастье, чем уйдя от нее теперь?
Но дело шло не только о донне Элизе; ведь были еще Лука и Пачифика, которые так же будут радоваться, когда он вернется святым.
Они все последуют за ним на площадь. Здесь флагов будет еще больше, и Гаэтано скажет проповедь с лестницы ратуши. И со всех улиц и закоулков будет стекаться народ на площадь.
И Гаэтано будет говорить так хорошо, что все упадут на колени и воскликнуть: «Благослови нас, фра Гаэтано, благослови нас!»
И тогда он останется в Диаманте. Он поселится под большой лестницей возле лавки донны Элизы.
И к нему будут приносить больных, и страждущие будут искать у него утешения.
И, когда синдик Диаманте будет проходить мимо, он остановится и поцелует у Гаэтано руку.
Донна Элиза будет продавать в своей лавке изображения Гаэтано.
А крестница донны Элизы, Джианнита, будет низко кланяться Гаэтано и не назовет его больше глупым монастырским мальчишкой.
И донна Элиза будет так счастлива…
* * *
Ах!…
Гаэтано вздрогнул и проснулся. Было совсем светло. Донна Элиза и Пачифика стояли и смотрели на него. Гаэтано сидел на лестнице со шляпой на голове, башмаки лежали у него на коленях, а возле валялся его узелок. Донна Элиза и Пачифика плакали.
— Он хотел убежать от нас! — говорили они. — Зачем ты здесь сидишь, Гаэтано?
— Донна Элиза, я хотел убежать!
Гаэтано отвечал так смело и храбро, как будто дело шло о самой обыкновенной вещи.
— Убежать? — повторила донна Элиза.
— Я хотел уйти на Этну и сделаться отшельником.
— A зачем же ты сидишь здесь?
— Я не знаю, донна Элиза, я, вероятно, заснул.
Теперь только донна Элиза показала все свое огорчение. Она прижимала руки к сердцу, как бы испытывая сильную боль, и горько плакала.
— Но теперь я останусь, донна Элиза, — сказал Гаэтано.
— Ты останешься! — воскликнула донна Элиза. — Ты можешь отправляться куда угодно! Посмотри на него, Пачифика, посмотри на этого неблагодарного! Это не Алагона. Это какой-то бродяга!
Кровь бросилась в лицо Гаэтано, он вскочил и сделал рукой жест, приведший в изумление донну Элизу. Это было движение, присущее всем мужчинам ее рода. Она узнала в нем своего отца и деда, и всех гордых предков рода Алагона.
— Вы так говорите, потому что не знаете, в чем дело, донна Элиза, — сказал мальчик. — Нет, нет, вы ничего не знаете, вы не знаете, почему я должен служить Богу. Но теперь вы это узнаете! Слушайте! Это уж было давно. Отец и мать мои были так бедны, что нам нечего было есть, и тогда отец отправился искать работы, но больше не вернулся, а мать и мы, дети, едва не умирали от голода. Тогда мать сказала: «Пойдемте искать отца!» И мы пошли. Был уже вечер, в этот день шел сильный дождь, и в одном месте дороги образовалась целая река. Мать просила в одном доме пустить нас переночевать. Нет, они прогнали нас прочь. Мать и мы, дети, стояли на дороге и плакали. Тогда мать подвязала высоко платье и решила перейти поток. Она несла на руках младшую сестренку, старшую вела за руку, а на голове у нее лежал большой узел. Я шел сзади, стараясь не упасть. Я видел, как мать оступилась. Узел упал у нее с головы, она хотела подхватить его и выронила сестренку. Она бросилась за ней, но в это время от нее оторвало старшую сестру. Мать кинулась за ними, и поток поглотил и ее. Я испугался и выпрыгнул на берег. Патер Иосиф сказал мне, что я спасся для того, чтобы служить Богу и молиться за умерших. И поэтому прежде я собирался быть монахом, а теперь хотел удалиться на Этну и стать отшельником. Ничего не поделаешь, донна Элиза, я должен служить Богу!
Донна Элиза была потрясена.
— Да, да, Гаэтано — говорила она — но мне так грустно! Я не хочу, чтобы ты покидал меня!
— Нет, я не уйду больше — сказал Гаэтано. Ему было так весело, что он готов был смеяться. — Я не уйду!
— Может быть, ты хочешь поступить в семинарию? — просила покорно донна Элиза. — Я поговорю с настоятелем.
— Нет, вы ничего не понимаете, донна Элиза, совсем ничего! Ведь я говорю, что хочу остаться с вами. Я придумал себе другое.
— Что же ты придумал? — грустно спросила она.
— Как вы думаете, чего я делал здесь на лестнице? Я спал, донна Элиза, и мне снился сон: мне снилось, что я собираюсь бежать. Я стоял в лавке и хотел уже отворить двери; но я никак не мог их отпереть, потому что на них висело множество замков. Я стоял в темноте и отпирал замок за замком, но их оставалось еще много. Я страшно гремел ими и думал: «Я наверное разбужу донну Элизу!» — Наконец, двери распахнулись, и я хотел выбежать на улицу; но в эту минуту я почувствовад, как ваша рука схватила меня за ворот и потащила назад, а я отбивался от вас и руками и ногами. Но у вас в руках, донна Элиза, была свеча, и я увидел, что это были совсем не вы, а моя мать. Я не смел больше сопротивляться и сильно испугался, потому что мать моя умерла. Но мать взяла мой узел и начала вынимать из него все вещи. И мать при этом смеялась, и лицо у нее было веселое, и я тоже был рад, что она не сердится на меня. И как странно: она вынимала из узла все те изображения святых, какие я вырезывал, сидя у вас в лавке, и все они были одно прекраснее другого. «Можешь ты теперь вырезывать такие прекрасные изображения, Гаэтано?» — просила мать. «Да» — ответил я. — «Так ты можешь этим послужить Богу», — сказала мать. — «Значит, мне не надо уходить от донны Элизы?» — «Нет», отвечала мать. — И как раз в эту минуту вы разбудили меня!
Гаэтано торжествующе взглянул на донну Элизу.
— Что этим хотела сказать мать?
Донна Элиза задумалась.
Гаэтано откинул голову назад и засмеялся.
— Мать хотела сказать, донна Элиза, что вы должны меня отдать научиться вырезывать прекрасные изображения ангелов и святых, и этим я послужу Богу!