В одно прекрасное утро в городе и его окрестностях разнесся слух о предстоящей ревизии всех волостей уезда. Люди, легко увлекающиеся, были в восторге; другие не доверяли: видавшие виды и скептики по натуре качали зловеще головой иди уверяли, что ничего из этого не выйдет. Но, не смотря на прецеденты, на общее, исторически сложившееся недоверие к этому способу доискиваться истины, всем по чувству простого сожаления к несчастным, хотелось думать, что ревизор, человек свежий и ни чем несвязанный, распутает этот узел, который затягивался глухою петлей над шеей старика Подгорного. — «Вот приедет барин, барин все рассудит», — думали в волостях многие на манер Ненилы, и нетерпеливо ждали ревизора. Наконец, барин приехал. Гвоздика, бывший в приятельских отношениях со всеми губернскими чинами, отправился его встретить на первой станции и вместе торжественно и дружно совершили они свой въезд в уездный город. Это было как бы предзнаменованием и программой будущего образа действий ревизора, и даже легко увлекающиеся стали сомневаться…
На другой день губернский чиновник сделал визит всему мировому институту, обедал у «пана маршалка», пил чай у одного из скомпрометированных посредников, a вечером гулял с Гвоздикою под руку на бульваре, громко смеясь над преждевременными модами уездных дам. За обедом у «пана маршалка» он решительно не хотел говорить ни о чем серьезно; слегка подсмеиваясь, он говорил любезности «пани маршалковой», принимавшей за чистую монету все его дипломатические подходы, сделал какое-то острое замечание на счет уездных шиньонов, и между шуток успел узнать все, что ему было нужно. После обеда, за чашкой кофе, усевшись покойно на диван, под влиянием шампанского и выпитых за его здоровье тостов, пуская дым папиросы прямо на хозяйку, он спросил вскользь об Орловой. «Пани маршалкова» отозвалась о ней с большою снисходительностью. Петр Иванович язвительно назвал ее «нашей уездной писательницей», Гвоздика пожелал ей на язык типун, и все засмеялись,
Два дня спустя, в известной читателю черниговской коляске, которую «пан маршалок», скрепя сердце, любезно предоставил ревизору, последний, вместе с Гвоздикой, отправился в далекую Волчью волость. Избалованный своим служебным far-niente, ревизор считал эту поездку настоящим подвигом; в глубине души она казалась ему даром потраченным временем, которое мог бы провести гораздо приятнее, но, творя волю пославшего, он самым серьезным образом собирался играть свою роль.
Была чудная погода, когда они ехали по роскошным зеленым болотам, и охотничье сердце Гвоздики замирало и билось от восторга каждый раз, когда испуганная звоном колокольчика стая диких уток поднималась с шумом из тростника, пропадая в синей глубине неба.
— Смотрите, смотрите! — говорил он спокойно дремавшему спутнику, показывая на черные точки вдали, и готов был выпрыгнуть из коляски.
Проводив ревизора, Петр Иванович был в большом волнении. Гвоздике он решительно не доверял. Кулак из-под его непосредственной власти ушел, и ревизия могла открыть такие грешки по части продажи леса, отдачи с торгов стойки, постройки волостных правлений и разных других никому неизвестных операций и сделок, что, думая обо всем этом, он был, как в лихорадке. По утрам, не смотря на жаркое время, его даже трясло, как в настоящей лихорадке. Петр Иванович был сердит и вымещал на домашних свою служебную тревогу. Он вдруг потерял сон, лишился аппетита, все казалось ему горьким; он пожелтел и перестал читать газеты. В такие минуты он всегда был несправедлив к литературе. Жена послала за доктором; но когда Иван Иванович, ощупав пульс и посмотрев язык, по своему обыкновению прописал касторовое масло, «пан маршалок» не выдержал:
— Да что вы, шутите, что-ли? У меня нервы, понимаете, нервы! — закричал он, вскочив. — А вы мне, как какому-нибудь гимназисту, суете касторовое масло! Черт с вами и с вашим маслом!
Удивленный такою внезапною вспышкой, доктор, пожав плечами, подумал, что «пану маршалку» действительно нужно что-нибудь посильнее, и ушел, качая годовой.
Как человек чрезвычайно нервный, Петр Иванович доходил почти до состояния невменяемости, когда его что-нибудь тревожило. Но тревожиться ему было, слава Богу, нечего: мятежная волость давно присмирела; все было или казалось тихо в большой, словно уснувшей деревне, когда ревизор с Гвоздикою подъехали к волостному правлению. Кулак знал о предстоящей ревизии и приготовился. Никакой опасности не предстояло: все, что было побойчее, сидело или за крепкими запорами уездного острога, или под замком у Кулака — остальные жаловаться не станут. Кулак это хорошо знал.
С ревизией было кончено в два часа времени: книги, деньги, отчетность — все (за исключением кое-каких канцелярских промахов) оказалось в полной исправности. Призвали, однако, нескольких крестьян, которые с перепуга сами не знали, зачем их зовут и что надо говорить.
— Чем вы недовольны? — выйдя на крыльцо, строго спросил ревизор.
Мужики в ноги.
— Виноваты, ваше благородие, всем довольны.
— Почему же вы не хотели старшиной Кулака?
— Разорил, ваше благородие. У вас, говорит, теперь у каждого по волу, a я могу сделать так, что на семь дворов будет один; вы, говорит, подлецы, жалуетесь, что я вас продал жидам, так я вас еще цыганам продам.
Ревизор с улыбкой взглянул на Гвоздику, изумляясь колоссальной тупости мужика.
— Пустое болтают, ваше благородие. Известно, необразованное мужичье, — сказал Кулак и низко поклонился в сторону ревизора.
— He подстрекал ли вас кто? Может, Подгорный? — спросил ревизор, пытливо глядя на крестьян.
— Никто не подстрекал, — сказал Степан Ватюк.
— Лишнее что говорить, — сурово прибавил Фома Рыболов.
— Самим житья не было! — проговорил чей-то голос и вдруг замолк, словно испугавшись собственных слов.
— Ну, хорошо, ступайте!
Отпустив мужиков, утомившийся ревизор приступил к закуске, около которой давно хлопотал, считавший себя тут настоящим хозяином, Гвоздика. Он закусил, отдохнул и, час спустя, выехал из Сосновки, мысленно составляя маленькое, красноречивое донесение начальнику губернии.