Понемногу жизнь Волдиса вошла в русло. С помощью Карла он находил работу на пароходах, привозящих уголь; познакомился с новыми товарищами и новыми видами труда. Волдис уже не был тем «зеленым», которого всегда загоняли в трюм под мостки. Уяснил он и то, что номер второй на всех пароходах — это самый большой трюм, и, так же как остальные, старался попасть в задние трюмы.
Один пароход он разгружал, работая на берегу с тачкой. Вначале, пока пароход сидел низко в воде и борта лежали ниже набережной, толкать тачку в гору было мучительно тяжело — колесо тачки часто соскальзывало, и куски угля сыпались за мостки.
Но снаружи воздух был чище, разгоряченное тело временами обдавал ветер, и только по вечерам ныли плечи и ноги. Постепенно и это прошло. Мускулы привыкли к тяжестям и труду; соленый пот струился по лицу, но не щипал больше глаза.
Новые товарищи, с которыми познакомился Волдис, ничем не отличались от ранее виденных им грузчиков. Они тоже любили выпить, сыграть в «очко», при случае подраться. Некоторые из них искали в каждом новом человеке его слабые струнки — ограниченность, тупость, хвастливость или что-нибудь смешное и, найдя недостатки, до тех пор донимали его своими насмешками, пока человек не изменялся или не завоевывал каким-нибудь способом расположение главарей.
Таковы были эти выросшие в предместьях парни, воспитанные улицей и приключенческими кинофильмами. Они говорили на своеобразном жаргоне окраин и во всем мире признавали достойным уважения только одно — физическую силу; обладателям ее прощались многие недостатки.
Волдис заслужил в глазах своих товарищей уважение физической выносливостью и сдержанностью. Он никогда не рассказывал в компании о себе. Задумчивый, замкнутый, он выполнял гною работу, не давая форману повода кричать. У него не было друзей, за исключением Карла.
Орали форманы, гремели лебедки. С восьми часов утра до пяти дня — ничего, кроме пыли, смрада и пота.
Карл Лиепзар уже года два варился в этом котле. Он привык ко многому. С необычайной легкостью произносил он самые непристойные ругательства, мог касаться самых отвратительных тем, чтобы тут же перейти к вещам, не имеющим, казалось, никакого отношения к окружающему. Его увлекали громкие слова, показное благородство. Мужество и силу воли, в какой бы отрицательной форме они не проявлялись, он считал самым прекрасным в человеке. В то же время он умел ненавидеть всякую несправедливость. Ему было кого ненавидеть. Он ненавидел разжиревших капитанов, которые поднимались на капитанский мостик, небрежно пожевывая толстую сигару, или, сидя в салонах, набирались веса и хладнокровия. Он презирал шофера лимузина, услужливо выскакивающего, чтобы открыть дверцу машины судовладельцу, и сгибающего перед ним в знак глубокого уважения спину.
Он презирал. Ему были противны все эти человеческие туши с большими круглыми головами, напоминающими головы бело-розовых свиней, из которых варят студень. Все они жевали сигары, у всех были узенькие, заплывшие жиром глазки. Они разговаривали по-немецки, ругались по-латышски. Они, эти мясники гигантской бойни, торговали и спекулировали человеческим потом. И среди рабочих не было никого, кто бы не разделял ненависти Карла. Были у него и свои мечты — о лучшей жизни, где правда и справедливость определяют все… где нет угнетенных и угнетателей. Далекие отголоски той яркой, новой жизни, которую строили трудящиеся в Советском Союзе, дошли и до Риги. Но здесь можно было об этом только мечтать и перешептываться.
Два месяца Волдис выполнял самую грязную, самую тяжелую, поистине нечеловеческую работу. Менялись пароходы, менялись товарищи. Вместо лирического тенора на него покрикивал низкий бас или баритон. На ладонях не успевали зажить старые мозоли, как появлялись новые. Дважды в день — чай, один раз — молоко. По воскресеньям — тесная, похожая на коридор, комната с окном в пустынный двор, где лежала у конуры собака и гоготали гуси. Он никуда не ходил, и к нему никто не приходил. Изредка появлялся Карл. Но и у того где-то в Задвинье был сильный магнит, который притягивал его каждый вечер и каждый свободный день.
Андерсониете каждое утро уходила к какому-то одинокому врачу убирать квартиру и являлась домой часов около четырех пополудни. Кровать Волдиса была всегда в порядке, простыни менялись по субботам, и утром и вечером кипел чайник.
В одно из воскресений Андерсониете зашла к Волдису.
— Почему вы никуда не ходите? — спросила она. — Молодой человек не должен сидеть, как наседка на яйцах. Мой Эрнест, когда еще не ходил в море, каждый вечер отправлялся гулять, а по воскресеньям пропадал на целый день.
— Погодите, скоро и я буду уходить, — ответил Волдис. — Как только заработаю на приличный костюм.
Андерсониете немножко подумала, потом сказала:
— У меня в шкафу висят костюмы Эрнеста. Если вы захотите куда-нибудь пойти, я вам охотно одолжу. А так напрасно моль поедает хорошую материю.
— Благодарю вас. Мне неудобно надевать чужой костюм. Я никогда еще этого не делал.
— А вы не стесняйтесь. Ведь никто не узнает, что это не ваш.
— Нет, благодарю. Никто не узнает, но я-то буду знать. И потом — куда идти? Я ни с кем здесь не знаком.
После этого хозяйка не пыталась больше предлагать ему одежду сына. Волдис потихоньку откладывал деньги, и близился день, когда он собирался поразить окружающих неожиданным великолепием.
Во дворе он изредка встречался с соседями. Все это были простые люди. Мужчины работали, женщины ходили на рынок и сплетничали. О тех, кто не хотел сплетничать, сплетничали другие. В нижнем этаже жили две сестры — швеи, старые девы. Каждое утро, уходя на работу, Волдис видел их за швейными машинками или за кройкой белья. Они шили сорочки и комбинации, изредка поглядывали в окно на прохожих и опять склонялись над своей работой. Тихие, незаметные существа.
Несколько раз Волдис встречал бледную девушку, которую приметил в день своего прихода сюда. Она жила в соседнем доме. В руках у нее всегда была корзина, иногда пустая, иногда со свертками и кусками мраморного мыла. Возвращаясь с работы в грязной одежде, Волдис при виде ее заранее сходил с тротуара и шел по мостовой. Он иногда смотрел ей вслед, девушка тоже оглядывалась. Однажды она засмеялась и впорхнула в калитку, и Волдису стало казаться, что при встрече с ним она сдерживает смех. Девушки… Что о них говорили товарищи Волдиса? Что они сказали бы об этой бледной девушке? Без сомнения, то же, что и о других. Что-то похожее на сострадание к этой незнакомой девушке закралось и сердце Волдиса.
В один из вечеров он встретил ее с каким-то парнем. Они стояли у калитки и грызли подсолнухи. Девушка была без корзинки. Они, вероятно, стояли здесь довольно долго, судя по тому, что весь тротуар вокруг пестрел от подсолнечной шелухи. Парень был почти одного роста с девушкой, худощавый, коричневый от загара, с загнутым внутрь воротником рубашки.
Когда Волдис подошел к калитке, худощавый парень стал посреди тротуара, продолжая с вызывающим видом грызть подсолнухи. Волдис свернул на мостовую, но парень, будто нечаянно повернувшись в его сторону, сплюнул ему на шею подсолнечную шелуху. Девушка опустила глаза. Волдис взглянул на парня, внутри у него все закипело. Незнакомец презрительно усмехнулся.
«Взгрей его как следует, намни бока этому нахалу!» — подсказывало что-то Волдису. Но он сдержался, стиснул зубы и прошел мимо. Вслед ему раздался смех, ему казалось, что и девушка смеялась. Ну что ж, пусть их смеются, пусть считают его трусом. Какое ему дело до этих незнакомых людей! Только жаль, что теперь тот, с загнутым воротником, будет хвастаться, скажет: «Напугал, меня боятся, я молодец!»
***
Как-то однажды Волдис после получки обратился к Карлу:
— Ты не поможешь мне кое-что купить?
— Олрайт! Ты наконец решил покинуть свою берлогу? Пора, давно пора показаться на люди.
Они исходили всю Мариинскую улицу, перерыли все магазины готового платья, торговались, как скряги, ругали товар, приводя в бешенство лавочников. Торговцы били себя в грудь кулаками, раскрывали перед ними книги с торговыми тайнами, показывали, сколько им самим стоит тот или иной костюм, умоляли, ругались, уговаривали, восхищались статной фигурой Волдиса в новом костюме и уступали лат за латом. В конце концов Волдис купил темно-синий бостоновый костюм с двубортным пиджаком. Потом настала очередь обувных магазинов. Затем носки, подтяжки, сорочка, шляпа. Все это выглядело довольно элегантно, придавало самоуверенности и стоило денег, очень много денег.
— Почти банкрот! — констатировал Волдис, купив все, что нужно. Можно было, конечно, купить костюм поскромнее, ботинки погрубее, но тогда бы он не был молодым человеком, по внешнему виду которого нельзя судить о принадлежности к той или иной общественной прослойке.
— В воскресенье ты должен пойти в парк на гулянье, — сказал при расставанье Карл.
— Там видно будет, — уклончиво пробормотал Волдис.
— Никаких «видно будет». До сих пор ты отговаривался тем, что нет подходящего костюма. Интересно знать, чем ты теперь оправдаешь свою лень?
Карл торопился в Задвинье. Там его ждало какое-то загадочное, привлекательное существо.
Волдис вернулся на улицу Путну. Там он на некоторое время сделался предметом всеобщего внимания. Дверь бакалейной лавки приоткрылась, и из-за нее высунулись любопытные лица домашних хозяек, покупавших селедки или керосин, — они пытались прочесть на обертке покупок Волдиса название фирмы.
У калитки стояли бледная девушка и худощавый парень. Они опять разговаривали и грызли подсолнухи. Парень пытался в чем-то убедить девушку, она отрицательно качала головой.
— Что за удовольствие ехать на гулянье в парк? — говорила девушка. — Так далеко, на самую окраину. Уж лучше пойти в кино.
— В кино можно пойти в другой раз, а в воскресенье поедем туда. Ладно?
— Только бы мать не разворчалась…
— О матери не беспокойся. Я ее уговорю.
Они так углубились в разговор, что парню не пришло в голову загородить тротуар и сплюнуть на воротник Волдиса шелуху подсолнухов. Сегодня он не смеялся.
«Они собираются на гулянье в парк, — подумал Волдис. — Почему бы и мне не поехать?»
Потом ему пришло в голову, что он, обросший светлым пухом, никак не может тягаться с гладковыбритым, завитым, надушенным и прилизанным молодым человеком; хотя — подобное превращение может произойти в течение каких-нибудь сорока минут, и стоит оно всего от одного до трех латов, в зависимости от того, на какой улице находится парикмахерская. Волдис обошелся одним латом, так как улица Путну была расположена далеко не в центре Риги.
В воскресенье Карл застал Витола еще неодетым. Постучав, он вошел и остановился возмущенный.
— Так вот как ты собираешься на гулянье, бездельник! Да знаешь ли ты, что скоро полдень?
— Потише, потише. Может быть, я и совсем не пойду туда.
— Это мы посмотрим! Ты не хочешь идти? Шутки в сторону — где твой костюм? Говори скорее. Где сорочка? Где галстук?
Побуждаемый Карлом, Волдис начал одеваться.
— Эх, какой ты нескладный! — смеялся Карл, наблюдая за неуклюжими движениями Волдиса. — Кто же так завязывает галстук? Давай сюда и смотри, как это делается. Смотри, раз вокруг, второй раз вокруг, в третий продеть через верх и потянуть за этот конец снизу. Вот и узел на славу! Теперь берешь за узкий конец и затягиваешь его потуже. Вот и все.
— Не затягивай так сильно, меня душит. Какой дурак это выдумал? Как я выдержу такую петлю до вечера?
— Будь уверен, выдержишь. Привыкнешь, как все. Это еще мягкий воротничок, а что бы ты сказал, если бы тебе горло сдавил крахмальный стоячий воротник?
— Такие эксперименты могут позволить себе разве только самоубийцы.
— Сегодня вечером увидишь, сколько людей это делают, и без всякой опасности для жизни. Теперь носки. Затем брюки. А теперь давай сюда ботинки. Так! Что ты теперь запоешь?
— Милый мой, да ведь это инквизиция!
— Да, и она стоит приличных денег. А если ты сегодня в довершение всего наживешь мозоли, то это тоже обойдется в несколько латов на мозольную пасту.
— Я не смогу ходить. Я еще сижу, а у меня уже онемели пальцы. Ой, ой!
— Успокойся, моя крошка. Ты будешь ходить! Ты даже сможешь танцевать!
— Я совсем, не умею. Танцы ты выбрось из головы.
— Не горячитесь, господин Витол, не горячитесь! Танцевать или не танцевать — это вовсе не зависит от вашего желания. Может статься, что в парке ты изменишь свой взгляд на этот вопрос.
Когда Волдис оделся, Карл с видом знатока оглядел его со всех сторон.
— Какой же ты теперь пролетарий? — шутя удивился он. — Простите, господин, в каком учреждении вы служите?
— В Международном акционерном обществе по поставке и транспортировке топлива. Специалист по углю, умею отличать кардиффский уголь от данцигского. Знаком с брикетами и коксом.
— Какой пост занимаете?
— Временно состою в должности младшего угольщика, иногда — внештатный безработный.
— Очень приятно познакомиться. А теперь надевай шляпу. Можешь посмотреться в зеркало.
Из зеркала на Волдиса смотрел незнакомый человек. Он был свеж и изящен. Такие люди не знают забот, и в кармане у них всегда кошелек, в котором не меньше чем на два лата мелочи. Они не едят черного хлеба и дешевой колбасы. По понедельникам они не надевают рабочую блузу и грубые рабочие сапоги. И на них не покрикивают, потому что у них музыкальный слух…
Волдис забыл обо всем. Вылетели из головы мысли о полном неизвестности завтрашнем дне, о безработице и последних латах. Быть хорошо одетым лучше, чем быть сытым: голое тело видит все, а пустой желудок никому не заметен.
— Теперь довольно, — прервал Карл его любованье собой. — А то еще влюбишься в себя, это не годится. Предоставь это кому-нибудь другому.
— Кого ты имеешь в виду? Может, ты думаешь меня с кем-нибудь познакомить? Может, у тебя есть сестра?
— Успокойся, у меня нет сестры, а если бы и была, я отнюдь не считал бы своим долгом поставлять ей кавалеров. Волдис, не нужно быть особенно дальновидным, чтобы предугадать естественный ход событий. Прекрасный пол не оставит незамеченным такого видного парня. Будь уверен, на дамский вальс ты получишь немало приглашений. Ты только не рассказывай, что работаешь в порту угольщиком, они могут разочароваться. Говори, что ты шофер министра, конторский служащий, моряк, художник, единственный сын какого-нибудь землевладельца. Говори все, на что способна твоя фантазия, только ни слова правды. Девушки любят романтику. Рабочий-угольщик — фи, никакой романтики!..
— Перестань дурачиться, Карл. Погоди, я скажу хозяйке, чтобы она меня рано не ждала домой.
Старая Андерсониете тихо напевала в одиночестве церковные псалмы, перед ней лежал раскрытый старый молитвенник. Она вязала, время от времени заглядывала в книгу и мычала дальше без слов, не открывая рта. Старая женщина была полна праздничной набожности и торжественной серьезности; в таком возрасте многие женщины обычно ищут связи с загробным миром, куда они могут угодить в самом ближайшем будущем, вспоминают господа бога, размышляют о бренности человеческой жизни, о тихом кладбище и о том, что «в сем мире мы только гости».
Она торжественно подняла глаза на вошедшего. Ее ханжеское лицо не осветилось улыбкой. Склеп не мог быть более холодным и мрачным, чем эта женщина, которая с леденящих кровь божественных высот спустилась на грешную землю.
— Госпожа Андерсон, я ухожу. Думаю, что вернусь довольно поздно.
— Хорошо, хорошо. Позвоните, я открою дверь. Но как вы похожи на моего Эрнеста! Эрнест тоже любил хорошо одеться. Так и следует, ведь деньги даются трудом. Лучше купить себе какую-нибудь вещь, чем выбросить их на ветер, пропить, прокурить, истратить на кино, на девушек… О, господи! Мир полон соблазнов, а молодежь не в состоянии перед ними устоять. Идите с богом!
***
Они вышли на улицу. День был теплый, солнечный, но над пятиэтажным городом висело тяжелое, серое облако торжественности. Проезжали полупустые трамваи, и пассажиры, одетые в свои лучшие костюмы, сидели с надменно вытянутыми серьезными лицами.
— Куда мы едем? — спросил Волдис, когда они сели в трамвай.
— Разреши это знать мне, — усмехаясь, ответил Карл.
— На гулянье еще рано. Что мы будем делать до этого?
— Разреши это знать мне…
Они проехали Понтонный мост, ехали некоторое время по тихим и пустынным улицам, пока наконец не достигли маленьких домиков с палисадниками. Спрятавшись в кустах сирени, голубовато-серые домики с цветными стеклами на верандах, казалось, дремали в тишине и покое.
На перекрестке двух таких тихих улиц они сошли с трамвая и пошли пешком по узкому деревянному тротуару. Подошли к серому одноэтажному домику, стоявшему шагах в двадцати от улицы, среди кустов сирени, яблонь, вишен и грушевых деревьев. У домика стояла качалка, между двумя яблонями был растянут гамак.
Карл остановился.
— Сюда, Волдис, в эту узенькую калитку, по этой узенькой тропинке.
— Ты здесь живешь? — спросил Волдис.
— Да, иногда живу. Иди смелей, тебя никто не укусит! Здесь нет чужих людей. Те, кто тут живет, уже кое-что слышали о тебе от меня.
Волдис уныло шел за Карлом. Его угнетало предстоящее неизбежное знакомство с людьми, которых он никогда не видел. Карл даже не сказал ему, что это за люди. Друзья? Родные? Может быть, женщина?
— Ну, встряхнись немножко, не смотри с таким отчаянием! — тихо засмеялся Карл.
По ту сторону домика загремела цепь, залаяла собака. В одном из окон колыхнулась занавеска, на мгновение показалось и сразу же исчезло чье-то лице. Волдис взглянул на Карла и невольно рассмеялся: великий скептик и задорный сорвиголова покраснел, как девушка.
«Значит, женщина, — подумал Волдис. — Женщина Карла. Какой Карл странный. У него есть своя девушка, и он ведет меня к ней… Кому кого он хочет показать: меня ей или ее — мне?»
Им открыла дверь пожилая женщина с изжелта-румяным полным лицом, в длинной пестрой вязаной кофте.
— Мой друг Волдис Витол! Госпожа Риекстынь! — познакомил их Карл.
Полная женщина приветливо кивнула.
— Пожалуйста, проходите, Милия в комнате.
Она провела их через кухню, где в этот момент тушилась кислая капуста с мясом. Желтая стеклянная дверь вела в гостиную. Приятной прохладой повеяло навстречу им из небольшой, заставленной мебелью комнаты. Темно-красный полированный стол, покрытый тяжелой, золотистого цвета скатертью, стоял посреди ее. Этажерка с альбомами для фотографий и записей «на память». Несколько книг с золочеными корешками. Два больших фикуса. Зеленый диван и несколько мягких стульев. На стенах увеличенные портреты и много мелких снимков, фотографий и открыток. В углу трюмо. Все уставлено безделушками. Тумбочки с поддельными египетскими вазами и маленький граммофонный столик были покрыты пестрыми узорчатыми скатерками.
Милия казалась, пожалуй, уж слишком погруженной в какое-то вышиванье, и ее удивленный возглас в ответ на фамильярное приветствие Карла прозвучал театрально.
— Деточка, что ты в воскресный день занимаешься такими пустяками, как рукоделие? Бросай сейчас же! Вот я привел тебе моего друга. Можете познакомиться, Волдис Витол — Милия Риекстынь.
Милия отложила в сторону вышиванье с начатым цветком и энергично пожала Волдису руку. Впервые в своей жизни Волдис почувствовал в своей натруженной руке такие бархатные тонкие пальцы. Какая сдержанность была в пожатии этих белых, холеных пальцев, и с какой тихой грацией, как бы нехотя, она отняла их.
— Как приятно, что вы пришли. Карл мне столько рассказывал о вас. Садитесь, пожалуйста. Ты, Карл, можешь подвинуться немного.
Она встала, положила рукоделие на стол, мимоходом поправила занавески на окне, затем вернулась к дивану и села, положив ногу на ногу. Ее можно было назвать высокой женщиной, она была всего на несколько сантиметров ниже Волдиса. На ней был модный темно-синий костюм, плотно облегавший фигуру, блестящие телесного цвета чулки, выгодно обрисовывавшие стройные ноги, и белая блузка с темным галстуком. Овальное свежее лицо, большие серые глаза, чуть подкрашенные чувственные губы и пышные белокурые волосы. Она не была худощава, скорее склонна к полноте. Ее вполне можно было назвать хорошенькой женщиной. Милия, без сомнения, была на несколько лет старше обоих молодых людей, но разница между двадцатью шестью и двадцатью тремя годами не так уж велика, чтобы можно было говорить о двух разных поколениях. Кроме того, у нее было такое приятное сопрано и временами она так по-детски застенчиво улыбалась, что скорее напоминала преждевременно созревшую девочку, чем женщину.
Волдис сел в мягкое кресло и, следуя примеру Карла, подтянул немного брюки в коленях. Странно, он совсем не волновался. Здесь его встретили приветливые, сердечные люди, без усмешек и назойливого любопытства. Приятная прохлада освежала, как струя воды.
Милия встала и подошла к этажерке.
— Пожалуйста, чтобы не скучать, посмотрите эти карточки. Я вам буду объяснять, что это за люди. Карл, иди тоже сюда. Только не насмешничай, иначе мы тебя прогоним.
Притворно-серьезно, с послушной готовностью Карл придвинулся ближе.
— Смотрите, это мой папа в молодости, а это мама. Какое у нее смешное длинное платье. И как ей не стыдно было носить такую ужасную шляпу! А это? Это мой брат. Он погиб на войне. Прошу вас, не смотрите на эту глупую гусыню. Фи, какая уродина!
Милия закрыла ладонями лицо и сквозь пальцы следила за Волдисом, рассматривавшим фотографию, на которой она была снята школьницей — в длинном платье, с длинными косами и с бантом в волосах.
— Это вы? — наивно спросил Волдис.
— Мне стыдно за себя. Как я здесь выгляжу. Ужасно!
По крайней мере полчаса Волдис знакомился с разными тетками и двоюродными сестрами, дядями и двоюродными братьями. Милия — школьница после конфирмации, Милия в купальном костюме, Милия — взрослая девушка, Милия — какой она была, какой она стала сейчас и какой она мечтала стать. Молодые люди в стоячих воротничках, с галстуком-бабочкой; молодые люди в мягких воротничках с длинными галстуками; сержанты-сверхсрочники с жетонами в память «освободительной борьбы»[20] и полковыми значками на подбитой ватой груди, чиновники 16-го и 14-го класса[21] с нарочито небрежными прическами и демонически-мечтательно-мрачными физиономиями — целая галерея самых различных персонажей таилась в этих альбомах. Кто они? Родственники? Знакомые? Может быть, поклонники?
Волдис взглянул на Карла. Погруженный в себя, он, казалось, не замечал вереницы поклонников Милии и внимательно вчитывался в один из тех бессодержательных афоризмов, которые пишут в альбомы юноши-школьники.
В альбоме мелькнуло и лицо Карла, и — какая честь для него! — в лестном соседстве с Милией. Да, они были близки. И все-таки Карл держался, как ягненок, разговаривал вполголоса, и при каждой его попытке овладеть рукой Милии, она, укоризненно глядя на Карла, незаметно высвобождала ее. Может быть, ее стесняло присутствие Волдиса?..
«Счастливый Карл…» — подумал Волдис.
— Расскажите что-нибудь о себе, — попросила Милия. — Говорят, вы много повидали? Карл мне рассказывал. Я не могла дождаться, когда он вас приведет.
Карл смущенно опустил глаза, да и Волдис чувствовал себя неловко. Эта женщина хотела познакомиться с ним, она надеялась увидеть необычного, интересного, много испытавшего человека — героя, авантюриста. Мысль, что от него, как от разрекламированного клоуна, ждут теперь обещанных доказательств его способностей, угнетала Волдиса. Он не знал, чем заинтересовать эту девушку, с чего начать. Но тут сама Милия пришла ему на помощь и несколькими вопросами направила разговор в нужное русло.
— Где вы родились? Где росли? Куда вы потом уехали?
Волдис рассказывал. И хотя в его повествовании не было ничего особенного, необычного, Милия слушала его с повышенным вниманием, точно каждое слово было для нее откровением.
— Как хорошо! Как интересно! — восторженно восклицала она. — У вас была близкая женщина?
Волдис смешался.
— Женщина? Нет, у меня не было родных… кроме родителей.
Милия расхохоталась.
— Какой вы наивный! У вас не было еще любимой девушки?
— У меня до сих пор не было времени знакомиться с чужими… дамами. Не смейтесь, это не моя вина.
— Этот пробел вам нужно поскорее восполнить. В Риге много красивых девушек. Не притворяйтесь таким невинным, никто вам не поверит. И я не верю. Как это можно, чтобы у юноши ваших лет не было еще ни одного романа!
Она полуприлегла на диване. Карл осторожно, будто боясь получить отпор, сел рядом с ней и обнял ее плечи.
— Детка, — шутя пригрозил он ей пальцем, — не издевайся над мужчинами. Не серди сильный пол, а то тебе придется худо.
Милия повернулась и отстранила руку Карла.
— Оставь меня в покое. Если ты ничего не можешь придумать умнее, лучше молчи.
— Не волнуйтесь, уважаемая барышня! — Карл опять обнял плечи Милии. — Волноваться вредно.
— Невыносимый человек! — хохоча, воскликнула Милия. — Знаете что, пойдемте лучше в сад. Я вижу, вам здесь становится скучно.
— Не ходи, Волдис! — перебил ее Карл. — Она хочет выманить нас из дому, чтобы не кормить!
— Фу, какой бессовестный! — возмутилась Милия. — Если он не хочет идти, пойдемте вдвоем, господин Витол.
Она подошла к этажерке и взяла какую-то книгу, намереваясь полежать в гамаке. Дама, лежащая в гамаке, не может быть без книги. Гамак для того и существует, чтобы в нем лежать с книгой в руках. Можно ее при этом и не читать…
Они пошли в сад. Милия легла в гамак и открыла книгу. Карл качал гамак.
— Вы читали «Гараган»[22]? — спросила она Волдиса.
— Да, на военной службе. У нас в ротной библиотечке была «Неделя»[23], там печатался этот роман.
— Какая захватывающая вещь! И ведь он любил Глорию. Не знаю почему, но меня злит, что они в конце не сошлись опять. Как бы это было хорошо! Как вы думаете?
— Может быть, и хорошо, но в жизни не всегда происходит только хорошее. Мне кажется, трагический конец в этой книге придуман для того, чтобы хоть сколько-нибудь ослабить впечатление от натянутости, фальшивого драматизма, пафоса и авантюрного характера романа.
Волдис сел на качалку и смотрел по сторонам: на яблони, на столбики изгороди, на прохожих, на пыльные носки своих ботинок. Разговаривая с Милией, он старался не смотреть на нее. Под белой тканью узкой блузки, плотно облегавшей Милию, резко обозначалась упругая грудь. Может, Милия нарочно так лежит, выставляя напоказ красоту своего тела? Тогда она должна быть опытной кокеткой — ни одна актриса не сумела бы лучше показать достоинства своей фигуры. Охваченный смятением Волдис не в силах был оторвать глаз от гамака. Он думал об этой женщине, невесте своего друга. Как она ему нравилась!
К счастью, Милии наконец надоело позировать в гамаке. Она соскочила на землю и извинилась перед гостями:
— Пора собираться на гулянье. Может быть, вы займете друг друга, пока я переоденусь? Если надоест ждать, входите и заводите граммофон. — Она убежала, потряхивая пышноволосой мальчишеской головкой.
— Что ты скажешь о ней? — спросил Карл, когда Милия исчезла за углом дома.
— Интересная девушка. Наверно, с капризами. Впрочем, у какой женщины их нет?
— Да, она красивая. Я с ней знаком уже несколько лет.
— За кого ты себя здесь выдаешь?
— Здесь мне нечего притворяться. Они знают обо мне правду. И кроме того, — Карл понизил голос и слегка покраснел, — у меня серьезные намерения.
— Ты женишься на ней?
— Надеюсь, когда-нибудь это произойдет…
И он рассказал о своей даме сердца. Отец ее — мастер на какой-то фабрике. Этот домик — их собственность. Милия несколько лет училась в средней школе, и даже не в одной, каждый год в новой. Точно неизвестно, сколько классов окончила она, — может быть, два, а может быть, три[24].
«То есть как раз столько, — подумал Волдис, — чтобы дочь рабочего начала стыдиться своего класса, черной работы и родственников. Такие курьезы встречаются на каждом шагу, дети хотят подняться выше уровня своей семьи. Они хотят быть «чем-нибудь получше», но до «лучшего» не хватает нескольких ступенек. Завязнув на полдороге, они прозябают до тех пор, пока жизнь не сломит их или не отбросит с презрением обратно, в тот круг, откуда они вышли».
Карлу он, конечно, ничего не сказал.
Милия, разумеется, обучалась на курсах танцев, умела танцевать, читала журнал мод, мечтала о месте кассирши, продавщицы, машинистки в каком-нибудь магазине или конторе, а пока таких мест не находилось, жила у родителей, вышивала, помогала немного матери по хозяйству и совсем незаметно подошла к двадцать шестому году своей жизни. В альбомах набралось много фотографий военных и штатских молодых людей, накопился и кое-какой жизненный опыт, настало время подумать о законном браке. Штатские и военные знакомые дарили теперь свои фотографии в альбомы другим, а в гостиной Риекстыней каждый вечер сидел двадцатитрехлетний Карл Лиепзар, рабочий с грубыми руками. Весьма возможно, что он женится на возлюбленной. Хотя ее родители и не совсем простые люди, но он ведь тоже может сделать карьеру: стать форманом или как-нибудь иначе выбиться в люди.
Через полчаса Милия вернулась. На ней было светлое прозрачное платье, тонкая легкая ткань свободно облегала тело.
Они отправились. Счастливый и взбудораженный Карл откровенно любовался своей невестой. Волдис понимал его, так же как и тех молодых и пожилых мужчин, которые оборачивались и пристально смотрели им вслед.
…Это был цветущий парк на окраине города. Среди парка стоял небесно-голубой павильон для оркестра, а вокруг — между ольх и лип — маленькие, заросшие вьющимся хмелем беседки. Танцевальную площадку недавно отремонтировали — на полу еще виднелись кое-где следы замазки, а плохо выстроганные доски пахли олифой. Рядом с павильоном для оркестра стоял некрашеный навес, над ним красовалась вывеска: «Буфет. Просьба расплачиваться сразу!»
Когда наши знакомцы появились в парке, там уже кишела пестрая толпа — девушки в дешевых ярких платьях и парни в костюмах самых разнообразных фасонов, начиная от смокинга и кончая белыми спортивными куртками. Здесь все подчинялось не этикету, а только индивидуальным вкусам каждого. Один считал верхом изысканности широкие матросские брюки, другой — белую рубашку фасона «апаш», третий — загнутый наподобие орлиного клюва козырек фуражки. В мочке уха какого-то пария блестела серьга. Многие щеголяли татуировкой.
В толпе молодежи попадались и пожилые люди, усатые отцы семейства в сопровождении своих величавых жен. Они запаслись на весь день бутербродами и лакомствами, прихватив с собой маленькие чемоданчики.
Девушки, неумело подкрашенные, в слишком коротких платьишках, прогуливались по три-четыре вместе, весело болтали, беспрерывно хохотали и смело поглядывали на молодых мужчин. Они не лезли за словом в карман и, когда их кто-нибудь задевал, умели как следует отбрить обидчика.
Наши друзья выбрали себе отдаленную, расположенную на пригорке беседку, откуда была видна танцевальная площадка.
— Я вас на несколько минут оставлю, — извинился Карл и ушел в буфет.
— Возьми лучше мороженое, чем пирожки! — крикнула ему Милия.
— Позволь мне самому решать! — отозвался Карл.
Пока он покупал в буфете лимонад и сладости, Милия знакомила Волдиса с публикой. Подруги, соседи, чужие, знакомые, отъявленные драчуны, хорошие танцоры вереницей проходили перед ними по крашеному полу площадки. Некоторые издали здоровались с Милией, и она отвечала сдержанной улыбкой.
На эстраде зазвучали медные инструменты. Военный оркестр заиграл «Прощание гладиатора». Гуляющие старались шагать в такт музыке. Все приободрились, самые вялые оживились и с каждым движением все больше включались в общий ритм.
Карл вернулся нагруженный бутылками, плитками шоколада, бисквитами и мороженым. Да, сегодня гулянье принесет немалый доход какому-то благотворительному учреждению. Раскрывайте кошельки!
— Ну зачем ты взял красный лимонад! — недовольно вздернула носик Милия.
— Другого нет. Светлый обещают принести позже. Ну, можете жевать! Скоро начнутся танцы.
— А что толку? — засмеялась Милия. — Ты же все равно не танцуешь.
Карл смущенно улыбнулся, что-то пробормотал и стал разливать лимонад, потом воровато оглянулся, вытащил из кармана бутылку из-под сельтерской и поставил на стол.
— Выпьешь водки? — спросил он Волдиса.
— А это обязательно?
— Непременно. Без водки не стоит и ходить на гулянье. Нет настоящего веселья, не хватает духу что-нибудь предпринять. Сидишь, как пень, и удивляешься, как это другие держатся так свободно. Милия, тебе тоже налить?
— Что за вопрос! Конечно, можно, только чтобы не очень крепкая была, иначе пить нельзя.
Волдис чуть не рассмеялся, глядя на то, с каким хладнокровием Карл разливал мнимую сельтерскую в стаканы, затыкал пробкой бутылку и доливал стаканы лимонадом.
— Чистый спирт, — шепнул он Волдису.
— А я думал, ты не пьешь.
— Разве это называется пить? Меня ведь совсем не тянет к водке, но на гулянье без этого нельзя. Как иначе поднять настроение? Немного погодя сам увидишь, что сюда никто не ходит без водки. Мы же хотим здесь повеселиться, а не разглядывать и критиковать других.
— Разве без этого нельзя веселиться?
— Как же ты трезвым развеселишься, когда из головы ни на минуту не выходит тяжелая, свинцовая жизнь? Надо же забыться!
— А водка помогает забыться?
— Да ты, видать, никогда не пил? Тогда сегодня же ты узнаешь, что значит забыться.
Они чокнулись и сделали несколько глотков, от которых у Волдиса захватило дыхание и на глазах выступили слезы.
— Что с вами, господин Витол? — лукаво засмеялась Милия. — Крепкая?
— Не понимаю, право, не понимаю…
— Но это ведь сильно разбавленный спирт, — заметил Карл. — А что ты скажешь, если тебе придется пить его разбавленным только наполовину?
— Это безумие.
— Успокоитесь, господни Витол! — даже Милия, оказывается, понимала кое-что в этом вопросе. — Потому ведь его и пьют, что это безумие. Вы не можете представить, до чего иногда приятно безумие.
Они выпили снова. Карл и Милия осушили свои стаканы до дна, Волдис же был в состоянии сделать только один глоток. Милия плутовато засмеялась. Она взяла кружок бисквита, поднесла к губам Волдиса и сказала:
— Откусите половину.
Волдис откусил, пальцы Милии коснулись его губ, вторую половину она положила себе в рот.
— Волдис, выпей-ка до дна! — настаивал Карл, и волей-неволей Волдису пришлось допить стакан.
— Вот это другое дело! — Милия придвинулась ближе к нему и опять протянула бисквит. — Откусите кусочек. Ай! Не кусайте мне пальцы. Вы становитесь дерзким, это хорошая примета.
Ее смех долетел до танцевальной площадки. Кое-кто с любопытством поглядывал в их сторону. Карл опять налил в стаканы понемногу «сельтерской», разбавил ее водой и предложил выпить.
Неусыпные блюстители порядка разгуливали по дорожкам парка. Они испытующе посматривали в сторону беседки, но так как на столе стояла только бутылка сельтерской и лимонад, проходили успокоенные мимо; заглядывали в другие беседки, опять видели невинные бутылки с сельтерской, серьезные, равнодушные лица и окончательно успокаивались. Все шло, как полагается.
Заиграли вальс. Из отдаленных беседок торопились, почти бежали заждавшиеся танцоры; девушки еще на лестнице оказывались в объятиях партнеров и, как усталые птички, склоняли головки набок, предоставляя двигать, кружить и обнимать себя.
В дверях беседки появился худосочный молодчик с прилизанными волосами, в сильно поношенных коричневых ботинках. У него были красные полированные ногти, маленькие испанские баки и пестрый шелковый платок в нагрудном кармане. Небрежно взглянув сначала на Волдиса, затем на Карла, он низко поклонился:
— Разрешите пригласить вашу даму?
Карл отвернулся в сторону и что-то пробурчал. Волдис забарабанил пальцами по столу. Милия поднялась и протянула Волдису свою сумочку. Она улыбнулась им обоим и поправила платье.
— Извините! — Она прошла вперед, а худосочный молодчик шаркающими шагами скользил вслед за ней.
Еще на лестнице Милия повернулась к своему кавалеру и скользнула в его длинные руки. Да, у этого тщедушного молодчика был темперамент. Возможно, он забыл, что это не танго и не бостон, а всего лишь обыкновенный старинный вальс: он наклонился вперед, настойчиво глядя в глаза своей дамы, и вся верхняя часть его туловища так и застыла в этом положении, пока продолжался танец. Только ноги выполняли какие-то ритмические движения — ступали вперед и назад, два шага в сторону, поворот, опять вперед. Широко растопырив пальцы правой руки, он придерживал Милию за спину, подняв левую высоко вверх. Временами, когда он, остановившись, с головокружительной быстротой вертел свою даму на месте, вся его тщедушная фигура выпрямлялась и прижималась к Милии. Он что-то говорил. Милия покачивала головой и смеялась.
Волдис искоса посмотрел на Карла, но тот глядел куда-то вдаль, в глубь парка.
«Что он чувствует? — думал Волдис. — Он должен смотреть, как любимую женщину нагло обнимает и прижимает к себе незнакомый человек! И хотя это только танец, тем не менее пальцы этого человека дрожат от волнения, он мысленно раздевает свою даму. Бедный Карл! Танцуй он сам, не было бы этих рук. Но что скажет Милия и все эти жаждущие танцев люди, если Карл не позволит ей танцевать с другими? Его высмеют, назовут старым ханжой, никто и не подумает считаться с ним».
— Почему ты не научишься танцевать? — прервал, наконец, Волдис раздумье Карла.
— Я умею танцевать вальс и фокстрот. Я знаю все это наизусть, только никак не могу начать. Всем известно, что я не танцую, и если я когда-нибудь покажусь на танцевальной площадке, они будут смеяться над каждым моим шагом, хотя бы я танцевал не хуже здешних завсегдатаев. Ты же знаешь, что значит предубеждение.
— Но разве тебе не обидно, когда ты видишь, как твою девушку лапают всякие ферты, которые ничего не смыслят, кроме па, туров, поворотов и наклонов?
— Что за глупости!
— А если ей самой приятно быть в объятиях этого человека? Если совсем бессознательно, не думая об этом, она испытывает удовольствие от этих унизительных прикосновений? Быть может, вовсе не сам танец заставляет ее и многих других девушек вскакивать при первых звуках фокстрота?
— Если так рассуждать, нам надо ревновать наших девушек и к снам, которые снятся им ночью. Пей, Волдис, не ломайся.
«Может, Карл все же страдает? — думал Волдис. — А я все время растравляю его рану».
Они чокнулись и отпили по глотку. Оркестр кончил играть, внезапно оборвав мелодию. Танцующие немного растерялись от неожиданности, затем, смеясь, разошлись по парку. Тщедушный молодчик предложил Милии руку и какой-то неестественно торжественной походкой, подсмотренной в кинофильмах или на курсах танцев, пошел с нею к беседке. Он низко раскланялся, прижимая левую руку к сердцу.
— Смею ли ангажировать вас на следующий танец? — спросил он Милию.
— Пожалуйста, благодарю.
Когда молодчик удалился, Карл сухо рассмеялся.
— Прямо из энциклопедического словаря! Ангажировать — как здорово сказано! Просто удивительно, до чего интеллигентный стал, разучился говорить по-латышски.
— Это что — ревность? — Милия недовольно нахмурила брони. — Карл, не компрометируй себя.
— Опять иностранное слово. Знаю я этого «ангажера». Он работает возчиком у экспедитора Легздыня. Около штабелей крепежного леса и кип льна, наверное, легко изучать иностранные слова. К тому же он недавно окончил курсы танцев. Европеец, ха-ха-ха!
Милия чуть смутилась, но только чуть-чуть. Через минуту она, казалось, успела забыть ядовитое, замечание и, глядя в ручное зеркальце, провела несколько раз пуховкой по лицу.
— Почему ты не наливаешь, Карл? — повернулась она к столу. — Или мне придется перейти на самообслуживание? Чего я хочу? Ну, во всяком случае и крепкого тоже. Наливай смелее, не поперхнусь. Господин Витол, как у вас разрумянилось лицо! Я знаю, это от водки. Вам она на пользу, даже кончики ушей горят.
Но на этот раз Милия ошиблась. Не водка была причиной того, что лицо Витола покрылось румянцем и он время от времени поглядывал искоса на соседнюю беседку. Он заметил знакомое лицо. Бледное, чистое девичье лицо. Большие глаза с удивлением смотрели на него, и он встретился взглядом с ними. Девушка с улицы Путну и худощавый юноша с открытой шеей сидели в соседней беседке. Они были не одни. Несколько коренастых, пышнотелых девиц, охмелевших от не совсем обычной сельтерской, верещали, визжали и били своих кавалеров по рукам, когда те становились слишком дерзкими. Парни были в брюках клеш, во френчах с бесчисленными карманами, в рубашках апаш. У одного из-под рубашки виднелась на груди татуировка: птичья голова, а руки всех троих парней были испещрены морскими эмблемами: крестами, якорями, штурвальными колесами, сердцами, флагами и т. д., хотя ни один из них моря и в глаза не видел.
— Шпана!.. — проворчал Карл, увидев, что Волдис с интересом наблюдает за соседями. — Любят важничать, разыгрывать апашей, драться и получать сдачи. Гордятся тем, что полиция составляет на них протоколы, а когда им поставят фонарь под глазом, показывают его всему свету как доказательство своей лихости.
Каким образом эта бледная тихая девушка очутилась в таком обществе? Волдису это казалось странным. Он временами поглядывал на соседнюю беседку. Каждый раз его взгляд встречался с взглядом девушки. Она сконфуженно отворачивалась.
«Она, наверно, узнала меня», — думал Волдис. От выпитого вина он чувствовал себя непринужденно.
— Вы все время кормили меня бисквитами, — обратился он к Милии. — Теперь позвольте и мне это сделать. Так, откусите кусочек, только не откусите мне пальцы, это мои собственные; я их не застраховал, как кинозвезды страхуют свои ноги и носы, но и они имеют ценность. А теперь откуси ты, Карл. Видите, Милия, он ищет как раз то место, где вы кусали. Не кажется ли вам это странным? Как вы это объясните?
— Господин Витол, взгляните направо. Вас пожирает глазами какая-то дама. О, я вижу, она сердится на меня. Смотрите, как она хмурится!
— Ах та, в соседней беседке? Гм, интересная, но совсем не знакомая барышня.
— Вы краснеете! Карл, взгляни — он краснеет!
— Вы же сами сказали, что это от водки.
— Ах, какой хитрец! Хорошо, что я вас раскусила. Слушай, Карл, разве больше ничего нет? Бутылка пуста.
— Я попробую достать еще. Обождите.
Счастливый, что может угодить Милии, Карл схватил бутылку из-под сельтерской и затерялся в толпе. Милия села совсем рядом с Волдисом. Ей было жарко, она обмахивалась носовым платком и беспокойно двигала под столом ногами.
— Я вас приглашаю на дамский вальс, — сказала она.
— Я не умею танцевать, — ответил Волдис.
— Я вас научу.
— Я наступлю вам на туфли…
— Наступайте, я не боюсь.
Горячее дыхание касалось лица Волдиса, рука Милии, будто нечаянно, схватила его пальцы, стиснула их. Какая у нее сильная рука! Что-то заставило Волдиса сжать руку в кулак, и он крепко сдавил ладонь Милии, но она не вскрикнула, не спешила освободить свои пальцы.
— Ах вы… — начала она, пригрозив пальцем, и не окончила, так как вернулся Карл с новой бутылкой.
Заиграл оркестр, и в дверях беседки показался тщедушный молодчик.
— Извините, — сказала Милия и через минуту затерялась в толпе танцующих.
Глаза Волдиса искали ее. Взгляд его обшаривал толпу, пока не нашел Милию. Он не заметил, как стихла музыка, и очнулся тогда, когда тщедушный парень опять низко кланялся, прижимая к сердцу руку.
— Знаете что! — крикнул Волдис молодчику. — Мне приятней видеть, когда вы уходите…
— Но, господин Витол, разве так можно! — воскликнула Милия, с трудом сдерживая смех и прижимая платок к губам. Покраснев, она уселась на свое место.
Не веря своим ушам, парень переминался с ноги на ногу; губы у него дрожали, он то краснел, то бледнел.
— Вы об этом пожалеете! — прошипел он, наконец, и кинулся прочь.
— Обождите, милостивый государь! — крикнул вслед ему Карл. — Я вас ангажирую на один тур бокса. Почему вы не отвечаете?
— Ах, зачем вы так! — упрекала Милия без тени упрека в голосе. — Теперь он устроит скандал.
— Успокойся, девочка! — Карл презрительно плюнул в сторону ушедшего. — У него здесь нет друзей, некому его поддержать.
Смеясь, они осушили еще по стакану. Милию осенила новая мысль.
— Что мы здесь «выкаем» и называем друг друга «господами»? Выпьем на «ты». Согласны? Никто не возражает? Карл, налей!
После этого некоторое время не слышалось «мадемуазель Милия» и «господин Витол».
— Садись, Волдис, ближе! — пригласила Милия.
И они уселись втроем, тесно прижавшись друг к другу. Бутылка пустела, разговор становился бессвязным, взгляды нескромными.
Стемнело. На ветвях ольх загорелись красные и зеленые лампочки. Повсюду слышался смех, визг, и все это заглушали звуки надрывающегося оркестра, игравшего фокстроты, фокстроты, фокстроты.
Несколько раз Милия исчезала. Молодые люди с распухшими пьяными физиономиями и молодые люди несколько более благообразные желали танцевать с ней. Она уходила с ними и возвращалась каждый раз разгоряченная, запыхавшаяся и заставляла своих друзей обмахивать ее.
— Какой восхитительный вечер! — восклицала она.
— Дамский вальс! — выкрикнул кто-то в темноте, и тотчас полились нежные звуки музыки.
Откуда-то из мрака вынырнула бледная девушка, нерешительно остановилась, глядя на Волдиса большими удивленными глазами.
— Можно пригласить вас?
— К сожалению, барышня, я не умею танцевать. Благодарю вас.
Губы девушки тихо и покорно улыбнулись. Она что-то проговорила, но слов нельзя было расслышать, и ушла. Сухощавый парень с открытой шеей поднялся со скамьи, и они начали вальсировать.
Милия встала, положила руки на плечи Волдису и медовым голосом сказала:
— А если я тебя попрошу, ты тоже откажешься?
— Мадемуазель Милия… прости — Милия… я ведь отказался только потому, что не умею танцевать,
— Я тебя научу.
— Нет, не пойдет. Если я сделаю так, это обидит девушку, которой я только что отказал.
— Ты боишься ее обидеть? Плут ты этакий!
Неизвестно, чем бы окончился этот разговор, если бы на танцевальной площадке не случилось что-то. Посредине площадки внезапно поднялась суматоха. Все сбились в одну кучу и кричали. Молодые люди набрасывались друг на друга, ревели, рвали друг на друге рубашки, били кулаками по лицу; лилась кровь, неслась брань. Женщины визжали, тянули за рукава своих разбушевавшихся партнеров, но не в силах были их удержать. Из кустов выбегали запыхавшиеся парни — любители драк.
— Смажь ему! Поддай! Фриц! Эдди! Вот он! Лови! Не упускай!
Летели пустые бутылки, тарелки, стулья. Сбившиеся в клубок драчуны скатились с танцевальной площадки и в мгновение ока рассеялись по парку. Дрались везде: в беседках, на дорожках, в кустах. Во всех уголках парка раздавались удары, стоны, брань, свистки, пинки ногами, звон разбитой посуды. Один за другим гасли лампионы; на танцевальной площадке, у эстрады, разбили большую электрическую лампу… И будто для того, чтобы усилить шум, темноту и возню, пошел дождь — сперва редкий, крупный, перешедший затем в сплошной ливень. Но и он не в силах был охладить разгоряченные головы. А началось все из-за того, что кому-то наступили на ногу, тот ответил ударом, потом его ударили, а затем уже били без разбору.
У каждого здесь оказались враги, их били, а многие колотили и друзей: драться нужно было, все равно с кем, этого требовали традиции. По дорожкам бегали встревоженные блюстители порядка и колотили публику, а публика колотила блюстителей порядка.
Когда Волдис оглянулся, Карла уже не было в беседке.
— У него руки чешутся, — усмехнулась Милия, когда Волдис кивнул ей на пустой стул Карла. — Только бы не нарвался на полицию.
Над их головами, свистя, пролетела бутылка. Они нагнулись, и Милия испуганно схватила Волдиса за локоть. Они прислушивались к бессвязным крикам, всматриваясь в темноту парка. Рядом с беседкой боролись две темные фигуры. Крепко сцепившись, они старались нанести друг другу как можно больше ударов. Один из них был сильнее. Ловким ударом он отбросил противника в кусты, где тот и остался лежать. Оттуда сквозь крики и шум доносились едва слышные стоны. Другой вошел в беседку и, тяжело дыша, уселся в углу. Это был Карл.
— Кто это там? — спросил Волдис.
— Ангажер, — ответил Карл.
Польщенная Милия улыбнулась: ведь Карл дрался из-за нее!
Дождь все усиливался. В темноте слышались пронзительные свистки полицейских, по всем дорожкам разбегались люди. Вспыхнувшая было вражда внезапно угасла. Всех охватило только одно желание — не дать схватить себя, оставить полицейских с носом.
— Стой! Стой! Стрелять буду! — слышалось вокруг.
Окровавленных, оборванных и запыхавшихся мужчин хватали за руки, сгоняли в кучи, отбирали у них паспорта и куда-то уводили.
— Гулянье кончено! — раздался чей-то голос с эстрады.
Карл встал. Милия взяла под руки своих спутников, и так они втроем вышли из парка. У ворот Волдис протянул руку.
— Куда ты пойдешь так поздно? — воскликнул Карл. — Пойдем, переночуешь у меня. Трамвай уже не ходит…
— Право, Волдис, ты можешь остаться у Карла, — пыталась уговорить его и Милия, глядя на них обоих.
Карл, может быть, весь вечер ждал момента, когда они вдвоем с любимой пойдут домой… нет, он не мог лишить друга этой радости.
— Благодарю! Завтра идти некуда, лучше я потихоньку поплетусь домой. А то Андерсониете начнет беспокоиться, подумает, что со мной что-нибудь случилось, побежит в полицию.
— Приходи завтра в обед на набережную Даугавы.
— Тебе что-нибудь известно?
— Идет какой-то «американец» с штучным грузом. Попытаем счастья.
— Хорошо.
Прощальное рукопожатие Милии было крепким и долгим, Она многообещающе посмотрела Волдису в глаза, потом пошла прочь, склонив голову на плечо Карла. Волдис сквозь пелену дождя глядел вслед этим двум людям, фигуры которых казались слившимися в какой-то фантастический силуэт. Земля была сырая, небо беззвездное. Волдис нерешительно поднял воротник.
***
Дождь лил теперь неровно, временами порывы ветра бросали пригоршни воды в лицо прохожим; потом ветер, стихая на несколько минут, завывал где-то высоко в телефонных проводах и верхушках деревьев. Еле заметные, качались на ветру уличные фонари. Как лучи прожектора, скользили по тротуару блики света, выхватывая из тьмы сгорбленную, быстро двигающуюся человеческую фигуру, которая, втянув голову в воротник, боролась с ветром.
Держась подветренной стороны улицы, Волдис шел вперед. Немилосердно жали ботинки — пальцы, вероятно, были стерты до крови; новому костюму Волдиса пришлось выдержать тяжелое испытание, — но Волдис об этом не думал и не чувствовал боли в ногах.
«Как странно бывает в жизни! — думал он. — Двадцать три года живешь на свете среди людей, ежедневно видишь вокруг себя множество мужчин и женщин и не обращаешь на них внимания, но вот однажды встречаешь какого-то человека, какое-то существо другого пола — и тебе ясно: именно ее ты желаешь, именно такая тебе нужна. И эта женщина уже не просто чужое существо в юбке, до которого тебе до сих пор не было никакого дела. Ты различаешь среди тысячи других только одно лицо, и это лицо становится для тебя самым дорогим. И разве только лицо? Если бы не было этой фигуры, этой теплоты, этого рукопожатия, этого горячего дыхания, — изведал ли бы ты это беспокойство? Эх, Волдис, что с тобой творится! Неужели ты не видишь, что другой стоит рядом с этой женщиной? И это не просто тень, это твой друг, твой единственный друг в этом городе, полном вражды и ненависти».
Он старался не думать о Милии, пытался убедить себя, что смешно так увлекаться.
Впереди замерцали огни Понтонного моста. На противоположном берегу Даугавы кое-где в окнах верхних этажей горели огни. Сонная, сырая тишина тяжело повисла над пятиэтажным городом. Шаги Волдиса гулко раздавались на мосту.
Немного впереди шла женщина. Маленькая съежившаяся фигурка казалась насквозь пропитанной сыростью. Расстояние между ними уменьшалось с каждым шагом. На середине моста Волдис нагнал ее. Девушка, услышав шаги, обернулась.
Волдис улыбнулся. Бледная девушка из соседнего дома… Одинокая, измокшая, озябшая. Волдис шагал рядом с ней и вовсе не собирался обгонять.
— Почему вы одна? — спросил он немного погодя.
— Почему бы мне не быть одной? — Она с удивлением взглянула на него, вероятно пораженная, что с ней заговорил незнакомый человек.
— Там, в саду, вы были не одна. Я вас видел. Куда девался ваш… друг?
Девушка медлила с ответом.
— Я слышал, что с гулянья молодые люди провожают девушек домой.
— Может быть, я этого не желаю…
— Весьма возможно, хотя я этому не верю. У него, наверно, вышло недоразумение с полицией и его самого теперь провожают в участок? Разве не так?
Девушка рассмеялась.
— Может быть, и так.
— На него составили протокол?
— Да, двадцать второй по счету.
— Скоро можно будет праздновать юбилей!
Дождь усилился. Волдис снял пиджак.
— Пожалуйста, наденьте, без отговорок! — протянул он его девушке.
— Как же вы без пиджака пойдете по улице?
— Сейчас ночь, и потом — я в жилетке. Подождите, я вам помогу надеть. Немного велик, но это ничего.
Они шли по набережной.
— Какой дорогой пойдем? — спросил Волдис. — Мимо замка?
— Нет, лучше через Старую Ригу, там можно укрыться.
Провожаемые взглядами одиноких ночных сторожей, они шли через спящий город. Понемногу завязался разговор о сегодняшнем гулянье, грандиозной драке и, наконец, о себе.
— Вы ужасно гордый… — сказала девушка и шутя надула губы.
— Вы так думаете?
— Почему вы отказались танцевать со мной вальс?
— Да ведь я не умею танцевать.
— Все равно нельзя было отказываться. Вы должны были проводить меня хоть до танцевальной площадки, а потом вернуться.
— В другой раз буду знать.
— В другой раз я вас не приглашу.
— Тогда я приглашу вас.
— Я тоже оставлю вас с носом.
— Тогда мы будем квиты… Лучше скажите, как вас зовут?
— На что вам?
— Когда я стану о вас думать, буду по крайней мере знать, как вас именовать.
— Вы будете обо мне думать? Ха-ха-ха! Нет, нет, лучше оставим это. У вас есть о ком думать, незачем обременять себя. Не притворяйтесь, я сама видела. Там… в беседке.
— Серьезно, вы скажете или не скажете свое имя?
— Что это, ультиматум? В таком случае я не допущу войны. Внимание!.. Разрешите представиться: Лаума Гулбис.
— Волдис Витол, очень рад познакомиться. Кажется, так принято у порядочных людей?
— Разве есть еще порядочнее нас?
— Да, во всяком случае, так они думают
— Наверно потому, что они лучше одеты?
— Да, и еще потому, что их желудки привыкли переваривать другую пищу, не такую, как наше неизбалованное брюхо. Они воображают, что и кровь у них другого цвета. Считают, что к ней подмешана голубая краска.
— Может быть, и легкие у них не такие, как у нас?
— Я думаю — нет. Но у них болит сердце оттого, что приходится дышать тем же воздухом, которым дышим мы, низшие существа. Воздух — единственная демократическая вещь в этом мире. Кроме того, им свойственно нечто вроде куриной слепоты — их глаза не переносят темноты. Ослепленные блеском своего благополучия, вблизи они еще в состоянии кое-что видеть: самих себя и то, что находится рядом, и считают, что в них сосредоточена вся житейская мудрость и справедливость. Но как только они отвернутся в сторону, в тень, в темные углы, где голод и нужда, — они слепнут, и им кажется, что это не люди обслуживают машины, хиреют и гибнут от тяжелого труда, а фантастические бесплотные призраки, которые не имеют никакого отношении к породе двуногих мыслящих существ. Чтобы призраки не обижались, они называют их иногда людьми.
— Ужасный вы человек.
— Ничего нет ужаснее стяжателей. Вы еще их не знаете.
— Надеюсь, что я скоро познакомлюсь с ними.
— Вы поступаете на работу?
— Да, мне в будущем месяце обещали работу на лесопильном заводе. Там уже работают многие мои подруги.
Волдис взглянул на девушку. Это хрупкое существо собиралось работать на лесопильном заводе. Долгие утомительные часы будет стоять она на одном месте, выполняя ряд автоматических движений, с нетерпением ожидая вечера. Грубость начальства, унижения…
— Надо же что-то делать, — сказала она. — Ведь не могу же я всю жизнь быть обузой для родителей. Вы не представляете, как я мечтаю о собственном заработке, как мне не хочется жить за чужой счет.
«Она не хочет жить за чужой счет, — думал Волдис, — а сколько мужчин, целый необозримый класс трутней живет за счет других, за наш счет — и считают, что это правильно…»
— У вас большая семья? — спросил он немного спустя.
— Отец, мать и я. Отец работает на мельнице, мать стирает морякам белье. Я стряпаю и занимаюсь хозяйством, но мне это надоело. Получается, что я не зарабатываю ни сантима, хотя иногда целый день на ногах.
«Она совсем не такая слабенькая, как мне показалось, — думал Волдис, глядя на ее складную тонкую фигуру. — II она такая миловидная. Но почему при виде ее я испытываю только жалость, сочувствие?»
У дома Лаумы они распрощались.
— Вам холодно? — спросил Волдис, когда девушка, отдав ему пиджак, вздрогнула.
— Немножко… — пыталась она улыбнуться.
Затем она исчезла в воротах.
Сонная Андерсониете впустила Волдиса. Долго он не мог уснуть, думая обо всем виденном.
Снаружи завывал ветер, срывая с крыш черепицу. Струи дождя били в оконные стекла. Тяжелой и беспокойной была эта ночь.