Когда на другое утро Волдис пришел в Андреевскую гавань, там еще никого не было. Его мучил голод, но он не знал, когда ему удастся поесть.
На норвежском пароходе, который Волдис должен был разгружать, кок готовил завтрак. Ветер доносил на берег аромат кофе и жареного мяса. Да, жареное мясо… Что могло быть вкуснее шипящего свиного сала, в который обмакивается кусок ржаного хлеба? И кофе, горячий, настоящий кофе! Рот наполнился слюной. Если бы Волдис поел с утра, ему не думалось бы о трудностях предстоящего дня.
В том месте, где в Даугаву впадает канал, выводящий городские нечистоты, кричали чайки. Как одуревшие, кружили они над стоком, отнимая друг у друга добычу. Самую ожесточенную атаку пришлось выдержать намокшему ломтю хлеба, но каждой птице удалось только разок отщипнуть от разбухшей в воде хлебной массы. И Волдис позавидовал птицам из-за этого намокшего, пропитанного маслянистой водой куска хлеба.
Юнга, насвистывая незнакомую мелодию, шел вдоль палубы и сбрасывал в воду остатки вчерашних бутербродов. Тоненькие ломтики оставались на поверхности воды, между пароходом и причалом. В этот момент, кроме Волдиса, на набережной не было ни одного человека. Воду вокруг парохода затянула маслянистая пленка, а рядом канал извергал отбросы пятиэтажного города — апельсинные и хлебные корки… комки ваты… Чайки подхватывали их клювами и разрывали в клочья, некоторые из них уже устремились к брошенным с палубы бутербродам.
— Кыш, стервы!.. — Волдис стал швырять в чаек кусочками угля. — Прочь, гадины, вон отсюда в море за салакой!
Он спустился с насыпи и хворостиной подтянул бутерброды к берегу. Они, правда, были немного грязноваты и маслянисты, но желудок справится. Ведь Волдис ничего не ел со вчерашнего дня.
Тонкие ломтики развалились, как только он взял их в руки; и все время, пока Волдис ел, во рту стоял отвратительный привкус керосина. Долго после этого, до самого обеда, Волдис ощущал этот противный вкус, но зато голод был утолен и его перестала преследовать мысль о куске хлеба.
Понемногу стали появляться рабочие. Они несли с собой завязанные в пестрые носовые платки куски хлеба на обед. Все они были знакомы друг с другом и, проходя мимо судов, здоровались с товарищами, отпуская при этом грубоватые шутки. Они не вешали голов, как осужденные, идущие к месту казни, хотя каждый из них знал, что его сегодня ожидает. Ломовая лошадь тоже привычно становится в оглобли, равнодушная к предстоящим мукам.
Волдис наблюдал, как молодые парни поддразнивали один другого, как они насмехались над каким-то простофилей. Все они были отчаянно веселы и вели себя вызывающе. Но вдруг все сразу смолкли. Все лица, серьезные и приветливо улыбающиеся, повернулись в одну сторону. Почти все одновременно подняли шапки, и одно за другим раздались то уверенные, то робкие приветствия.
— Доброе утро!
— С добрым утром, с добрым утром! — нетерпеливо отвечал кто-то. — Утро-то доброе, а вот вы-то какие?
— Ха-ха-ха! — толпа взорвалась хохотом.
Форман сказал что-то смешное — кто бы осмелился не расхохотаться? Некоторые будто случайно оказались вблизи формана и всякий раз, как он что-нибудь произносил, сопровождали его слова долгим, захлебывающимся смехом. Они прямо давились от смеха, и товарищи до тех пор колотили их по спине, пока они не переводили дух. Совершенно неважно, что сказал форман, важно было, что он говорил вообще. Он, вероятно, был остряком или по крайней мере считал себя таковым, и наиболее выносливые хохотуны могли радоваться этой своей способности.
Внезапно форман сделался серьезным. Его голос зазвучал сухо, требовательно, и подобострастные лица хохотунов вытянулись.
— Нечего лодырничать, вы на сдельщине! Принимайтесь за мостки.
— Пусти меня во второй номер! — кричал один.
— Я подмету мостки! — кричал другой.
— Пусти меня высыпать!
— Спокойно! — сердито крикнул форман. И все замолчали. — Я сам укажу, кому куда становиться.
Рабочие окружили формана, как рой пчел. Волдис тоже подошел поближе. Форман вынул записную книжку, надел пенсне, придававшее его лицу официальное, строгое, почти чиновничье выражение, и стал вызывать рабочих.
— Оскар Силинь, ты останешься во втором номере.
— Спасибо, хозяин! — отозвался тот и отошел в сторону.
— Приедит Петер — в трюм! Аболтынь Янис — в трюм! Зивтынь Мартин — подметать мостки! Гринфельд Теодор — к ронеру. — В заключение, самым последним — Витол Волдемар — в трюм.
— Волдемар Витол? Кто это? — спрашивали друг у друга рабочие.
— Ах, это тот, зелененький!.. — Они иронически усмехались, указывая на Волдиса.
— Посмотрим, как он справится.
— А теперь беритесь за лопаты и корзины! — крикнул форман рабочим. — Новенький, тебя это тоже касается, — кивнул он Волдису.
Волдис вместе со всеми пошел на угольную площадку, где в темном сарае хранились корзины для угля, тачки и лопаты. Здесь все настолько покрывала угольная пыль, что стоило лишь дотронуться до одной из лопат, как руки становились черными. Рабочие вырывали друг у друга лопаты, стараясь захватить хорошую и исправную. Ничего не понимая в этом, Волдис взял первую попавшуюся.
— Эй ты, зеленый, что ты будешь делать лопатой со сломанным черенком? — спросил его кто-то.
— Я думал, надо брать подряд, — ответил Волдис.
— А ты не думай. Думает только индюк, забравшись на навозную кучу!
— Ха-ха-ха-ха! — дружно заржали кругом.
«Так вот какие у меня товарищи, — подумал Волдис. — Разыграть да высмеять — на это они горазды. Ничего, буду держать ухо востро».
Такая же борьба поднялась из-за корзин. Каждый старался взять корзину поновее, поцелее, и главное — поменьше. Волдис присмотрелся к товарищам и быстро сообразил, что делать. Но лучшие корзины уже расхватали, а оставшиеся все имели какой-нибудь недостаток: у одной на дне порядочная дыра, у другой обломан край, третья с перетертой веревкой. Наконец, он нашел довольно объемистую корзину без изъянов, если не считать сильно погнутого края.
Рабочие вернулись к пароходу, отложили в сторону лопаты и корзины и принялись укладывать мостки. Вдруг послышался дикий крик: форман орал, как недорезанный кабан, на рабочих, неправильно положивших перекладины мостков.
— Вы что, хотите свалиться в воду вместе с мостками? Сломать перекладины? Почему положили тонкие концы на поручни, сейчас же переверните! Толстые концы должны быть на судне!
Никто ему не возражал. Рабочие, опустив глаза и стараясь опередить друг друга, торопливо тянули черные доски мостков, несли их наверх на перекладины, прибивали гвоздями, кричали один на другого. Те, что считали себя умнее товарищей, поучали их, подражая в ругани форману. Над берегом раздавались самые страшные ругательства. Но это была еще не работа, а лишь увертюра к ней.
— Зеленый, ты что стоишь, как дурак? Или тебе не полагается работать? — крикнул Волдису сухощавый рабочий. — Пускай за тебя другие гнут спину?
— Я не знаю, где мне встать.
— Не знаешь? Эй, форман! Этот молодчик не знает, что ему делать. Ты его спать нанимал?
И так уже надутый и злой, форман, рассерженный замечаниями рабочего, взорвался, как брошенная граната.
— Как? Что? Ты не знаешь? Что я, обязан каждому работу в рот сунуть? Нечего глазеть, живо становись во второй номер! Там нужно таких, помоложе.
— А где второй помер?
— Овца! Баран! Ты что, в первый раз на пароходе? Вон там, видишь, второй люк от носа. Или ты не знаешь, где у парохода носовая часть? Ну, не прохлаждайся, этим ты можешь заниматься дома! Здесь надо работать.
Волдис старался изо всех сил, брался один за самые длинные доски, бежал на всякий зов. С ним никто не обмолвился ни словом. Точно сговорившись, все ворчали и морщились, видя его старания; и ему самому стало казаться, что он не сумеет работать так, как остальные. Но он не знал, что такова старинная традиция портовых грузчиков — разыгрывать новичков, или «зеленых». Кличкой «зеленый» награждали и новичков и старых ротозеев, неженок, простофиль, плохих товарищей и недалеких людей. Она обозначала все самое отрицательное в человеке, и каждый считал величайшим оскорблением, если его наделяли этой кличкой.
Старые грузчики не имели привычки помогать советами молодым товарищам. Они равнодушно предоставляли новичкам мучиться до потери сил и становиться мишенью для всеобщих насмешек. Каждый сам должен был научиться работать и заслужить уважение товарищей, — только тогда ему открывались тайны профессии, со вчерашним «зеленым» начинали разговаривать, как с человеком.
Наконец, мостки были готовы. Подъехали рабочие с тачками, и опять по всей набережной прокатился резкий выкрик:
— Открыть люки! Приступить к работе!
Загрохотали крышки люков, загремели лебедки. Люди уже не слышали друг друга, и приходилось кричать. Воздух наполнился непрерывным, раздражающим нервы хаотическим шумом. И только теперь началось знакомство Волдиса с работой. Он представлял себе ее так: здоровый человек спокойно взбирается на угольную кучу, втыкает лопату в уголь и размеренно бросает его в корзину; время от времени он расправляет спину, вытирает пот и продолжает работу. Но то, что он увидел здесь, поколебало его уверенность в своих силах: как только были открыты люки, люди соскочили на уголь, каждый занял свое место и с лихорадочной поспешностью, волнуясь, торопился наполнить корзину, не обращая внимания на окружающих.
— Ну, новичок, что смотришь? — крикнул Волдису кто-то из рабочих, стоявших у люка. — Тебе опять нечего делать?
Волдис взял корзину и поставил ее на уголь к переднему углу люка. Но там кто-то уже копал.
— Катись отсюда! — сердито закричал тот на Волдиса. — Здесь мое место!
Да, все места были заняты, за исключением одного. И в том, что именно это место осталось свободным, был определенный смысл: это место, под самыми мостками, обыкновенно оставалось для «зеленых». Добровольно туда никто не становился, так как над головой постоянно передвигались наполненные корзины, из которых сыпались куски угля.
Волдис попробовал рыть, но конец лопаты уперся во что-то твердое, похожее на камень, и дальше не пошел. Волдис торопливо и с трудом копнул еще в нескольких местах, но везде лопата натыкалась на крупные куски угля. Он не успел кинуть в корзину и двух лопат, как рабочий, стоявший на мостках, бросил ему крюк.
— Почему не прицепляешь корзину?
— А что ему цеплять — пустую корзину?.. — засмеялся кто-то сзади.
— Ну, ну, пошевеливайся! Что у тебя, волчья кость в спине? Молодой парень, а ворочаешься, как старик!
Пока крюк подхватывал корзину у других, Волдис еле-еле насыпал свою наполовину.
«В чем тут дело? — думал он. — Почему другие успевают насыпать, а я не могу?» А ведь окружавшие его рабочие совсем не были силачами.
Волдис приналег. С остервенением вонзал он лопату в уголь, крупные куски вытаскивал руками, пинал их ногами, но вовремя наполнить корзину ему все же не удавалось.
— Берегись, ты, новичок! — кричали рабочие на мостках, перекидывая через его голову пустые корзины. Сверху сыпался мелкий уголь, иногда падали и крупные куски. Воздух был насыщен угольной пылью. Куски угля свистели, пролетая мимо ушей Волдиса. Через каждые полминуты ему приходилось отскакивать в сторону, чтобы пропустить плывущие над головой полные корзины. Угольная пыль забралась сквозь рубашку на спину. По лицу беспрестанно бежали ручейки пота, в горле пересохло, на зубах хрустел уголь. Выбирая руками из кучи большие куски угля, он обломал все ногти, на ладонях вздулись водяные мозоли, потому что рукоятка у лопаты была с трещиной и натирала кожу.
Через каждые пять минут к люку подходил форман, кричал на Волдиса и свирепо размахивал руками.
— Если ты не будешь насыпать полные корзины, убирайся к черту! Ротозей!
Это была не работа, а сущий ад, в котором, как черви, извивались мокрые от пота человеческие тела. Грудь Волдиса вздымалась, как кузнечные мехи, черная пыль попадала в легкие, оседала в горле, во рту. Его охватила бессильная злоба на работу, на свою неповоротливость, на глыбы угля. И, не обращая внимания на обломанные ногти, на стертые до крови кончики пальцев, он стиснул зубы и не работал, а неистовствовал.
«Не ослабевать! Не поддаваться! Ты не слабее других. Ты должен выдержать, выдержать, выдержать!» — беспрестанно повторял он себе. И хотя спина ныла и в голове гудело, его корзины становились все полнее и почти вовремя уходили наверх.
Форман время от времени подходил к люку, по долгу службы покрикивал, но больше не грозился прогнать Волдиса на берег.
— Перекур! — раздалось по люкам.
И черные черви поспешили наверх на палубу, чтобы передохнуть десять минут: каждые два часа — десять минут отдыха.
Волдис сел в стороне, снял рубашку и подставил ветру разгоряченное тело. Так вот какой был этот труд!.. И те, кто работал здесь, еще назывались людьми? Ни одно животное, ни один вол или вьючный верблюд так не мучились. И после всего этого еще можно было чему-то в жизни радоваться?
«Как выдержать до вечера? — думал Волдис. Он уже представлял, какими насмешками проводят его грузчики, если он сдастся. В нем заговорило упрямство. — Я должен во что бы то ни стало выдержать! Я могу!»
К Волдису подошел человек — какое-то черное, потное существо; рот его выделялся на черном лице, как свежая рана, а глаза сверкали в темных глазных впадинах подобно двум электрическим лампочкам. Молод он был или стар, красив или безобразен — этого нельзя было определить. Он подошел к Волдису и положил ему руку на плечо.
— Ты настоящий парень, не скис. А ведь на твоем месте каждый раз кто-нибудь скисал, выбивался из сил и бросал работу, не дождавшись вечера. Редко кто из новичков может выстоять под мостками. Ты выстоял. Давай руку. Меня зовут Карл Лиепзар.
Теплое чувство охватило Волдиса. Стало так легко, как будто через несколько минут не надо было опять лезть в этот ад и становиться к лопате. Он нашел друга! Взволнованный Волдис пожал руку Лиепзара.
— А теперь слушай, что я тебе скажу. Старайся врыться как можно глубже в яму, и когда получишь корзину, клади ее на бок — уголь с края ямы наполнит ее почти наполовину, тебе останется подбросить в нее несколько лопат. Иначе тебе никогда не наполнить корзину.
И Лиепзар показал, как надо поставить корзину, как насыпать и как удобнее держать лопату. Когда раздалась команда формана «По местам!», Волдис спускался в трюм уже более спокойно.
Опять грохотали лебедки, шипел пар и люди кричали друг на друга. Корзина за корзиной поднимались в воздух. И все глубже становилась яма. Следуя советам Лиепзара, Волдис теперь своевременно наполнял свою корзину, если не доверху, то по крайней мере на три четверти, и рабочие на мостках больше не орали на него. Несколько раз падающие куски угля больно ударяли его в спину. Возможно, что они выпали нечаянно из корзины, а возможно… Разные бывают люди.
Наступил полдень. Все тело нестерпимо ломило, ноги с трудом отрывались от земли, и Волдисом овладело полнейшее безразличие. Впереди у него был целый час отдыха.
Волдис жадно пил теплую воду, выполоскал рот. Он настолько устал, что даже не ощущал голода. Пройдя на носовую часть к якорной лебедке, он уселся там — полуголый, без рубашки.
Лиепзар сошел на берег, где торговка продавала пирожки, булки, фруктовую воду. Подкрепившись, он подошел к Волдису и сел рядом с ним.
— Ты поел?
— Нет, то есть… да,
— Что ты сказал?
— Я не хочу есть.
— Так, друг, дело не пойдет, ты не выдержишь до вечера.
— У меня нет с собой хлеба, а деньги я забыл дома.
— Где ты живешь?
— Там… на берегу.
Лиепзар внимательно посмотрел на Волдиса.
— Знаешь что, ты не стесняйся. Говори прямо: хочешь есть? У меня есть несколько латов. Ты мне потом отдашь.
— Как хочешь… — и Волдис взял у Карла Лиепзара один лат.
Да, мягкие французские булки были очень вкусны, недурной оказалась и охотничья колбаса. Волдис израсходовал весь лат до последнего сантима и опять почувствовал себя так хорошо, точно угольная пыль не разъедала большие лопнувшие мозоли.
Бесконечно длинными казались послеобеденные часы работы. Люди уже не бегали с тачками, а тихо катили их в гору. Все стали медлительными, вялыми. Только один человек оставался неутомимым. Он торопливой походкой ходил от люка к люку, полный непонятной истерической злобы. И кричал, кричал, кричал. Как пес-пустобрех, лающий к месту и не к месту, орал форман до самого вечера. Орать — это была его профессия. Для того он и находился на пароходе.
— Почему он орет на нас? — спросил Волдис у Лиепзара в один из перерывов. — Мы же работаем аккордно.
— Что ж ему делать? Ведь он за это жалованье получает. Ты думаешь, он на нас сердится? Ничуть. Положено кричать — и кричит.
— Кому же нужен этот крик?
— Господам стивидорам это нравится.
— Странные господа, если им нравится, когда ругают людей…
Ровно в пять раздалось долгожданное:
— Выходить! Закрыть люки!
Неторопливо, медленно люди выползали на палубу. Они не разговаривали, не смеялись, не шутили. Точно рассердившись на кого-то, закрывали люки и сходили на берег. Радость и веселье испарились в этом черном аду, он поглотил все силы людей, все светлые мысли, все прекрасное и возвышенное. Над ними не раздавался свист кнута, не звенели цепи, — но ниже, чем под кнутом, гнулись спины свободных рабов, тяжелее, чем в кандалах, тащились их ноги, когда они возвращались в пятиэтажный город.
Завтра их опять ожидает черная яма с пустыми корзинами, грохот лебедок, так же будет сотрясаться воздух от нечеловеческого крика. Будут ломаться ногти, вздуваться мозоли, и вместе с ручьями пота будут уходить из тела силы. Но пятиэтажный город не знает жалости. Как злая мачеха, выгоняет он туманным утром толпу своих пасынков на улицу.
***
Волдис вымылся в грязной воде Даугавы. У него не было ручного зеркальца, и он не мог видеть своего лица. Под глазами и на шее остались черные полосы, в руки въелась черная угольная пыль, которую без мыла нельзя было отмыть. Болели ссадины, ломило плечи. Волдис вытряс пыльный френч и шапку, красный верх которой потерял свой первоначальный цвет.
— Деньги тебе нужны? — спросил его форман. — Если нужны, пойдем в контору.
Толпа усталых людей направилась на какую-то темную узкую уличку, неподалеку от биржи. Пройдя грязный двор, они добрались до ветхого старинного здания, столь же мрачного, как эпоха, в которую оно было построено. Узкая винтовая лесенка привела рабочих в темный, пахнущий сыростью коридор. Во втором этаже находилось насквозь прокуренное помещение с низким потолком и набросанными на полу окурками. Очевидно, когда-то стены его были оклеены обоями — кое-где еще висели клочки розовой бумаги. Было так душно, что у Волдиса захватило дыхание:
Форман прошел в соседнюю комнату и через несколько минут стал по очереди вызывать туда рабочих. У дверей все снимали шапки, лица делались серьезными, а выходя оттуда, люди позвякивали серебряными монетами.
— Витол! — раздался шепелявый голос.
Волдис вошел в комнату, такую же запущенную, как и первая, только здесь стояли два письменных стола и несколько старых кресел. За столом побольше сидел молодой человек с кривым носом, золотыми зубами, в синем бостоновом костюме и в сомнительной чистоты рубашке. Он дал Волдису карандаш и указал на лист бумаги.
— Распишитесь. Пять латов. Следующий!
— Теперь все, — сказал форман, когда Волдис вышел из комнаты.
Пробираясь на ощупь в темноте, Волдис вышел во двор и полной грудью вдохнул свежий воздух.
Пять латов! Пять серебряных кружочков звенели в кошельке Волдиса. Теперь можно было смело идти на набережную: он не потеряет голову при виде жареных миног и хорошего хлеба. Однако настоящего аппетита у Волдиса не было. Переутомленный организм весь горел и требовал влаги. Только когда Волдис. выпил целый литр молока, во рту исчезло ощущение сухости.
Поев, он сходил на вокзал, взял из камеры хранения свой сундучок и присел в зале ожидания на диван. Приятно было сознавать, что этот страшный день прошел. Но, представляя себе завтрашний день, Волдис содрогнулся. Как можно выносить такую работу ежедневно, из года в год? Временно, один-два парохода — это еще ничего, если у тебя есть надежда, что в ближайшем будущем не придется вгрызаться в горы угля. Но всю жизнь, без всяких перспектив на перемену, успокоиться и довольствоваться этим — ведь это страшно!
Рядом с Волдисом расположились два крестьянина, судя по их домотканой одежде и картузам с блестящими козырьками.
— Значит, поехали? — громко, как у себя дома, спросил один у другого.
— Да, надо ехать. В Риге везде только и знай, что плати, плати, плати… Сходишь куда-нибудь — смотришь, десять латов долой. Ты где остановился?
— Ночевал на улице Дзирнаву, у хромого Андрея. Совсем дешевый ночлег — лат за ночь. Только три кровати в комнате; живешь, как барин.
— У меня на улице Бруниниеку[12] живет зять, я всегда у него останавливаюсь. Получается нисколько не дешевле, чем на постоялом дворе, — с пустыми руками туда не явишься. Городские думают, что крестьянам все даром дается: не привезешь кадочки масла — косятся.
— Глупости, я никогда не захожу к родным. Лучше заплатить лат и жить спокойно сколько вздумается. У меня тоже в Задвинье сестра, но я туда и глаз не кажу. Знаю, чего она от меня ждет.
Волдис встал, вскинул сундучок на спину и вышел из вокзала.
— Постоялые дворы… А я-то горевал о ночлеге.
У первого же прохожего он узнал дорогу и по Мариинской улице[13] добрался до района постоялых дворов.
— Где здесь постоялый двор хромого Андрея? — спросил он у женщины, стоявшей в дверях булочной.
— Что? Постоялый двор Андрея? Не знаю. Спросите у кого-нибудь другого.
Но и другие не знали, где этот постоялый двор, пока не встретился какой-то крестьянин, который объяснил ему:
— Иди вон туда, где синяя вывеска. Там Андрей дворником.
За воротами постоялого двора Волдиса ожидала сама хромая знаменитость — дворник, в этот момент он тащил громадную вязанку дров, и его деревянные башмаки отсчитывали: полпятого, полпятого! Он, очевидно, был туговат на ухо и не услышал приветствия Волдиса.
— Скажите, пожалуйста, нельзя ли здесь переночевать? — спросил Волдис, загородив дорогу хромому великану.
— Можно. Заходите и договоритесь с хозяйкой.
Они вошли в большую комнату постоялого двора.
— Хозяйка! — крикнул дворник дородной, расплывшейся женщине, возившейся у печки. — Этот человек хочет переночевать. У нас есть еще свободная кровать?
— Да, есть в маленькой комнате. Тот, из Бауски, сегодня уехал.
Нельзя было понять, делала ли она это от скуки или на самом деле думала, что чем-то занята, но в продолжение нескольких минут, пока Волдис стоял у дверей и наблюдал за ней, хозяйка прошла по комнате из конца в конец, повертелась, переложила с места на место веник, передвинула стулья, задернула оконную занавеску — и все же не сделала ни одного действительно нужного движения.
— Так вы хотите переночевать? — как бы очнулась она, нечаянно натолкнувшись на Волдиса. — Паспорт у вас есть?
— Я с военной службы. Вот мое увольнительное удостоверение.
— Мне-то ничего, мне все равно, только вот полиция иногда беспокоит и составляет протокол. Сколько уж штрафов переплатили! Ну, идите, я покажу ваше место.
Она ввела Волдиса в маленькую, недавно выбеленную комнату. Там стояли три узкие железные кровати с высоко взбитыми соломенными матрацами, покрытыми тонкими заплатанными одеялами. Единственное окошко выходило во двор и было сплошь заставлено цветочными горшками, в которых прозябали какие-то незатейливые цветы. Маленькое нешлифованное зеркальце висело на стене рядом со старой картиной, изображавшей приезд охотников в деревенскую гостиницу: бородатые мужчины в широкополых шляпах обнимали пышнотелых деревенских девиц, которые, улыбаясь, стыдливо отворачивались; вокруг них бегали вислоухие охотничьи собаки.
— Вы можете здесь получить и чай, — сказала хозяйка.
Все обстояло прекрасно. Своя отдельная кровать, в тепле, под крышей; зеркало, чай и полчища прусаков на стенах.
Волдис сунул сундучок под кровать и разделся. Было еще рано, но он так устал, что ничего уже не мог делать.
Улегшись на кровать, он принялся наблюдать за ползающими по потолку прусаками и думать. Спать не хотелось… Руки за один день стали шершавыми и мозолистыми. Когда он провел ладонью по лицу, она царапала кожу.
Завтра работа, послезавтра работа, затем опять… и опять… Эх, не к чему думать о будущем — легче не станет. Время покажет. Надо привыкнуть, ознакомиться с обстановкой; возможно, подвернется другая работа, представится возможность выдвинуться. Тогда можно будет подумать и о книгах и об учебе. Надо опять заняться английским языком — попрактиковаться на пароходах, моряки знают английский. Не терять надежды, надеяться и надеяться! Без надежды можно погибнуть…
Волдис сам еще не знал, чего именно надеялся он достичь. У него не было ясной цели. Он хотел достичь чего-то вообще — лучшей жизни, лучшего будущего.
Часов около девяти вошли два седых крестьянина — соседи по комнате.
— Смотри-ка, какой гость нас здесь ожидает! — один из них приветливо кивнул Волдису. — Тоже из деревни?
— Нет, с военной службы.
— По жеребьевке, что ли? У меня сын тоже служит в Даугавпилсе, в кавалерии, но не вытянул жребия. Придется остаться до осени.
Крестьяне начали перебирать свои мешки, поубавили содержимое своих деревенских масленок и улеглись. Но долго еще слышно было, как они толковали о своих сегодняшних делах в городе.
— Земельный банк… векселя… мелиорация… кожа для пастал[14] … Попов[15] … ментоловый спирт… ревматизм… толкучка… пастух… телята… заушница у свиней…
И все это сплеталось в какой-то удивительной связи. Дальше голоса сделались тише. Старички захихикали в темноте и бормотали из-под одеял:
— На улице Дзирнаву… барышни… Куда уж мне, старику… три лата… Шутки ради надо бы сходить… хи-хи-хи…
В соседней комнате часы пробили десять. На улице все реже раздавались автомобильные гудки, не слышно стало цокота копыт. С потолка на спящих падали прусаки. Изредка звонил запоздалый постоялец, и хромой Андрей, ворча и стуча башмаками, шел открывать калитку. Соломенный матрац казался Волдису мягким, как пуховая постель. И вообще эта чудесная ночь, когда до самого утра приходили и уходили беспокойные жильцы и ежеминутно приходилось просыпаться от болезненных укусов в шею или лицо, стоила заплаченного за нее лата.
Кончики пальцев опухли, и кровь болезненно пульсировала в местах, где были царапины или ссадины. Когда Волдис проснулся утром, он чувствовал себя окончательно разбитым. Все тело ныло, мышцы горели от малейшего движения, пальцы до того одеревенели, что их нельзя было сжать в кулак.
***
Разгрузка парохода продолжалась пять дней. Пять ужасных, бесконечно длинных дней нечеловеческого труда и грязи. С каждым днем Волдис все безразличнее относился к тяготам работы. Физические страдания, повторяясь изо дня в день, теряли постепенно свою остроту, — сознание примирялось с ними, как с чем-то неизбежным.
Ко всему можно привыкнуть, даже к грязи. Как тщательно ни умывался Волдис каждый вечер, следы угольной пыли все же оставались вокруг глаз, на руках, повсюду. Однажды вечером в комнату к Волдису вошла с важным, надменным видом хозяйка.
— Молодой человек, а так опустился!.. Как я теперь отстираю простыни? Так дальше не может продолжаться,
После этого Волдис, ложась спать, снимал белье и спал голым. Трудно обходиться двумя парами белья и одной сменой верхней одежды, которую приходилось носить и на работе и дома. Но у него еще не было денег, чтобы пополнить свой гардероб. Жить на постоялом дворе было лишь немногим удобнее, чем в казармах. Здесь не приходилось поминутно отвечать за каждый шаг доброму десятку разных начальников, но и здесь не было того, к чему больше всего стремился сейчас Волдис, — возможности остаться хоть ненадолго наедине с самим собой.
Чуть ли не ежедневно менялись соседи Волдиса по комнате — чужие, недоверчивые люди, которые, не скрывая своей подозрительности, наблюдали за оборванным рабочим. Некоторые из них приставали с пустой болтовней, часами рассказывали о себе, только о себе: сколько водки они выпили, сколько свиней откормили, сколько зайцев подстрелили, какие бравые у них айзсарги, сколько прохожих они задержали при проверке паспортов и как стреляли из револьверов на вечеринках. Все эти люди страдали наивным самомнением, переоценивали свои достоинства. Было тяжело выносить их любезность, но еще невыносимее были их странности. Бывали вечера, когда у Волдиса оказывались соседи, которые избегали каких бы то ни было разговоров. Хмуро отмалчиваясь, они сидели весь длинный вечер по своим углам. Они относились с величайшим недоверием ко всем людям, в каждом незнакомом они видели врага. Вырученные от продажи свиней и кадок масла деньги они бы с большим удовольствием проглотили, ибо только в желудке их выручка оказалась бы в безопасности от покушений злоумышленников. Тяжело вздыхая, укладывались они спозаранку спать, и сон их походил на сон цепной собаки; их будил даже упавший с потолка прусак. Каждые полчаса они вскакивали с постели и прислушивались к дыханию соседей. Утром они просыпались в холодном поту. Уезжали не прощаясь.
Жизнь в таких условиях с каждым часом усиливала в Волдисе тоску по своему углу, по уединению, где бы он без помех мог отдаться своим мыслям и отдохнуть. Здесь, где пол не просыхал от грязи, нанесенной сапогами приезжающих, где по меньшей мере двадцать раз за ночь дворник открывал калитку запоздавшим и пьяным постояльцам, нечего было и думать об учении.
За эти дни Волдис ближе узнал своих товарищей по работе. Впечатления, полученные им в первый день, когда все его называли «зеленым» и ожидали, что он свалится, были крайне удручающими. Тогда казалось, что эти люди, гонимые голодом и замученные непосильной работой, враждебно настроены к каждому человеку, злорадствуют по поводу любой неудачи товарища.
Теперь Волдис убедился, что это совсем не так. Увидев, что новый их товарищ работает наравне с ними, а не изнемогает от непосильного труда, они изменили свое отношение к нему. Молодые стали заговаривать с ним, рассказывали кое-что о себе и интересовались, где он служил, как жил, нет ли общих знакомых.
Все они уже привыкли к работе, и никому она не казалась слишком тяжелой. Никто из них не жаловался на трудности. Они высмеивали всякого, кто быстро уставал. Нытикам здесь не было места, их не щадили. Людей с крепкими мускулами здесь особенно уважали.
С этой точки зрения Волдиса следовало причислить к наиболее ценным экземплярам: ростом он был почти в шесть футов, с хорошо развитой мускулатурой, со здоровыми легкими и сердцем, выносливый и потому немного самоуверенный. Такие самоуверенные парни, не желающие сдаваться перед трудностями, полные решимости все успеть, хотя бы в глазах темнело и всю ночь потом ныло под ложечкой, здесь особенно ценились.
В последний день работа на пароходе была легче, добрались до пола трюма, лопата легко скользила по гладким доскам и нагребала с верхом. Да и под мостками стало не так опасно, потому что Волдис продвинулся ближе к стене трюма и куски угля падали чуть подальше.
Работая без обеденного перерыва, разгрузку парохода кончили к двум часам, но пока разобрали мостки и отнесли в сарай инструменты, наступил вечер.
— Получка будет только завтра к вечеру! — сообщил форман, когда рабочие начали расходиться.
— Что за получка? — спросил Волдис у Карла.
— Мил человек, ты думаешь, те пять латов, которые тебе выплачивали каждый вечер, — это все? Это только аванс, а при получке нам выплатят, что заработано аккордно.
— Где будут выплачивать получку? Здесь же в конторе?
— Ну нет. Скорее всего в одном из кабачков на набережной. Приходи завтра после обеда к конторе, часам к четырем, — увидим, куда форман нас поведет.
Вот хорошо-то! Они еще получат деньги! Волдис никак не рассчитывал на это. Тогда все не так уж плохо. Из одних авансов он сумел скопить десять латов. Завтра можно будет кое-что купить. Смотри-ка, в пятиэтажном городе случаются и приятные неожиданности.
На следующий день, около трех часов, Волдис пошел к конторе. Там уже кое-кто собрался, все были по-праздничному одеты и не очень охотно мирились с его соседством.
— Берегись, как бы нам тебя не запачкать! — смеялись они, наряженные в клетчатые брюки и белые шелковые шарфы. Волдис смеялся вместе со всеми, хотя самому было горько и стыдно.
В половине четвертого пришел форман и сразу же поднялся в контору. Не прошло и четверти часа, как он вернулся обратно.
— Где остальные? — спросил он у собравшихся. — Почему так мало?
Многие еще не пришли, в том числе и Карл Лиепзар.
— Август, получил деньги? — спросил кто-то формана.
— Да, еще в обед все было подсчитано.
— Сколько же получилось?
— Увидите. Сколько выгрузили, за столько и получите.
— Нового ничего не слышно?
— М-да… нет, точно ничего неизвестно. Слыхал, ждут какого-то «шведа», но когда придет — не знают. Где будем делить получку?
— Пойдем в «Италию»! — крикнул кто-то.
— Нет, там очень дорого. Лучше в «Якорь».
— А чем плохо у Озилия?
— Ладно, пойдем куда-нибудь.
Форман не спеша направился к Даугаве. Грузчики, примеряясь к его шагу, следовали за ним беспорядочной толпой. Форман все время держал правую руку на груди, на внутреннем кармане пиджака, где лежали деньги — целая пачка десятилатовых бумажек.
Они свернули в скромную пивную около рынка. За прилавком со скучающим видом стояли два официанта. Низкие потолки, мало света, табачный дым. Из уборной несло карболкой. Слышно было, как в кухне на сковороде шипело, поджариваясь, мясо. В соседней комнате несколько рыночных торговок подкреплялись водкой; перед ними на столе дымилось целое блюдо колбасы и сосисок.
Утомленный официант в поношенном, засаленном фраке встретил вошедших сдержанной улыбкой. Буфетчица признательно улыбнулась форману. Она поняла — получка.
Посетители разместились за одним из самых больших столов, но когда и он оказался слишком мал для такой многочисленной компании, к нему приставили еще один столик, поменьше. Форман сел посредине, положил на стол записную книжку и многозначительно откашлялся. Официант уже переминался за его спиной, теребя в тонких бледных пальцах блокнот.
— Ну, что будем заказывать? — приступил форман к делу. — Сколько нас здесь? Семь, восемь, десять, двенадцать… Новичок, ты тоже участвуешь?
— В чем? В выпивке? Нет, не хочу, — ответил Волдис.
— Ну, нет так нет, и не нужно. Значит, нас здесь двенадцать персон. Кельнер, принеси нам три полштофа, дюжину пива, две бутылочки фруктовой и четыре порции жареной свинины. Только свинины, а не баранины!
Карандаш быстро забегал по блокноту. Привычно изогнулась спина, и фалды лоснящегося фрака исчезли за буфетом. Форман вынул несколько десятилатовых бумажек.
— Оскар, — обратился он к угодливому молодому человеку. — На, сходи разменяй. Попытайся разменять на латы[16] и кварты[17]. Сегодня нам понадобится много мелочи.
— Олрайт.
Волдис чувствовал себя неловко. Если остаться в пивной и ничего не заказать, это могли истолковать как неуважение к собравшимся, но пить ему не хотелось, да и денег было не так уж много, чтобы ради соблюдения приличий бросать их на ветер.
Прислонившись к стене, он смотрел, как его товарищи готовились к выпивке. Пока официант накрывал на стол, царила напряженная тишина. Все пожирали глазами бутылки с водкой и закуску. Какой чести они сегодня удостоились! Сидеть за одним столом с начальством, пить из одной бутылки одну и ту же живительную влагу с человеком, который вчера еще орал на них и завтра опять будет орать! Здесь они сблизятся, а потом, когда в головах зашумит, можно будет обнимать своего кумира, лепетать нескладные слова и бить себя кулаком в грудь: «Я!.. Клянусь честью!»
Да, они немного расчувствуются, от них запахнет водкой, они начнут хвастаться копеечным героизмом. Сидеть за столом в пивной легче, чем рыться в куче угля. Водка в соединении с пивом быстро разгонит хмурые серые тучи, окутывающие головы этих людей. Жизнь станет светлее уже после третьей чарки, и все будет представляться совсем не таким уж плохим. Другим еще и не так живется. А их труд хоть и тяжел, но зато зарабатывают они по шесть-семь, даже по восемь латов в день.
Первую порцию уничтожили за полчаса. Тогда заказали вторую, такую же. За это время вернулся Оскар с мелочью, и форман принялся выдавать получку.
— Силинь, сколько ты выбрал? — строго спросил он одного из рабочих и сразу же превратился из собутыльника в начальника.
— Двадцать пять латов.
Форман выложил на стол две десятилатовые бумажки и посмотрел на получателя.
— Это все, получи и пересчитай. Получил?
— Эхе-хе-хе! Спасибо, хозяин, за деньги,
— Я спрашиваю, ты все получил?
— Вы сами, хозяин, лучше знаете…
— Ну, тогда вот еще, детишкам на молочишко! — И широким барским жестом форман подбросил еще несколько латов и мелочь.
— Следующий! Крастынь Роберт. Не явился? Ну, тогда пусть подождет, пока все получат. Будет знать, что за деньгами надо приходить вовремя.
— Пей же, Август! — кто-то настойчиво пытался всунуть в руки форману стакан, в то время как другой отрезал самый аппетитный кусок жаркого, намазал его горчицей и подал на вилке. Они кормили и поили, как малого ребенка, этого милейшего человека, который лишь иногда по долгу службы покрикивал на них.
Выплата подвигалась очень медленно. Поминутно требовалось выпить. Уже и вторая порция была уничтожена и официант торопливо записывал в блокнот третий заказ, когда дошла очередь до Волдиса.
— Витол Волдемар. Сколько у тебя взято?
— Двадцать пять латов.
— Сколько осталось получить?
— Этого я не знаю.
— Как не знаешь? Сам работаешь, а не знаешь. Кто же должен знать?
Кто-то из фаворитов формана тихо шепнул ему несколько слов на ухо. Форман одобрительно кивнул головой.
— Иди, Витол, получай. Тебе еще причитается пятнадцать латов и двадцать шесть сантимов. Пересчитай, правильно ли тебе уплатили?
— Да, сумма правильна. Благодарю вас!
Получив деньги, Волдис тихо вышел из пивной. В дверях он повстречался с Карлом Лиепзаром, которого с трудом узнал: он стал настоящим денди, на голове у него была серая шляпа, в руках тросточка.
— А, здорово! Ты уже получил деньги?
— Только что. Но, мне кажется, тут что-то не так.
— Сколько тебе уплатили?
Волдис назвал сумму.
— Но я видел, что другим выплачивали больше. Или здесь всем по-разному платят?
Карл засвистел и хлопнул Волдиса по плечу.
— Это старые штучки! Август горазд на такие трюки. Не уходи, пойдем со мной. Я ему покажу, как обманывать рабочих.
Он втолкнул Волдиса обратно в пивную, а сам подошел к столу.
— А, ты тоже пришел? Настоящий господин! — благожелательно улыбаясь, форман отсчитал Карлу деньги — двадцать пять латов и двадцать шесть сантимов.
— Так много получилось? — спросил Карл.
— Да, тут так записано.
Карл обернулся назад.
— Иди сюда, Витол! Сколько ты получил?
Фавориты формана сразу приняли рассеянный вид и все свое внимание сосредоточили на жарком и водке.
Волдис подошел и назвал полученную сумму. Карл повернулся к форману, прищурил глаза и скрипнул зубами.
— Что это значит? — спросил он тихо, но таким твердым голосом, что форман съежился и опустил глаза. — Что, у него меньше дней?
Смутившись, но чувствуя себя задетым, форман подскочил и заерзал на стуле.
— Это не твое дело, что ты скулишь? — заревел он.
Но его крик не произвел никакого впечатления.
— Ты тут не валяй дурака. Выплати Витолу сколько полагается, иначе…
— Чего ты суешь нос куда не следует? Какое тебе дело?
— Я тебе говорю: заплати ему. Иначе пойду в контору.
Это форману не понравилось. Он стал всячески сигнализировать: подмигивал, делал знаки руками, чтобы Карл подошел к нему поближе, но тот будто ничего не видел.
— Ты не думай, что если он новичок, то можно его околпачивать. Выкладывай деньги!
Форману легче было расстаться с жизнью, чем с десятью латами. Лицо его побагровело, стало почти сизым, а вместо голоса из горла вылетело какое-то шипение.
— Ты у меня работы больше не проси!
— Не так горячо, мистер Филандер! Не так горячо, милый Август! Кроме твоих пароходов, есть и другие. Не запугивай! Счастливо!.. Пошли.
Они вышли. Вслед им из пивной вырвался чад и растворился в воздухе, распространяя вокруг отвратительный запах. Их провожал многоголосый подобострастный, заискивающий смех.
— Пусть уходят! — бормотали оставшиеся в пивной. — Пусть их уходят! Кельнер, принеси-ка еще порцию. Только поскорее. Не заставляй господ ожидать. Марш!
***
— Зачем ты рассердил формана? — заговорил Волдис, шагая вместе с Карлом к Понтонному мосту. — Теперь ты из-за меня лишился работы. Сказал бы, в чем дело, я бы сам все уладил.
— Ничего бы ты не сделал, — вспылил Карл. — Они с тобой не посчитаются. Высмеют, обругают и прогонят от стола, а если ты заупрямишься, позовут полицейского и составят протокол. Это старый трюк, Август часто к нему прибегает.
— Но так навредить себе из-за чужого человека?
— Во-первых, рабочие не чужие, хотя бы они и не были знакомы друг с другом. Они называются товарищами. И тот не товарищ, кто позволит обмануть и унизить другого рабочего. Во-вторых, положения своего я совсем не ухудшил, потому что все равно не намерен с Августом работать. Я знаю других форманов и работу найду.
Нет, Карл не выглядел обеспокоенным.
— Собачья жизнь у нас, портовых рабочих, — продолжал он. — Ни один человек в мире не зависит от такого количества случайностей, как мы. Сегодня мы получили получку, но не знаем, когда опять увидим деньги. Чувствуешь себя подвешенным за волосок — малейшее дуновение ветра, и ты сорвешься в грязь. Околачиваешься вокруг контор, кабаков; целыми днями, как голодный пес, бегаешь за каким-нибудь зазнайкой и предлагаешь себя: «Пожалуйста, вот перед вами вьючная скотина, будьте так добры, поэксплуатируйте меня! Гоняйте меня, кричите на меня, насмехайтесь надо мной, но только дайте мне работу, возьмите мою силу, потому что я хочу есть, а у меня нет хлеба». Они осмотрят тебя — выносливая ли ты скотина, что из тебя можно выжать, оценят твои мускулы, посмотрят на лицо: хм, кажется не идиот, работать сможет! Ты радуешься, что унаследовал от родителей крепкое телосложение, ибо каждый лишний килограмм мускулов утраивает твои шансы на будущее, а твой костяк определяет твою ценность!
— Неужели все форманы орут, как Август?
— Большинство. Среди них очень мало тихих, иные ревут, как быки. Ты еще настоящих крикунов не видел. Когда они начинают вопить, можно подумать, что их режут. Они, как римский папа, изрекают самые страшные проклятия, орут без всякого повода, а если ты вздумаешь возразить — прогонят с парохода и больше не примут на работу. Они, эти господские холуи, хозяйничают в порту. Им принадлежит вся власть, от них зависит твоя судьба и твое благополучие. О, с ними надо уметь обходиться.
— А каковы их настоящие обязанности, помимо крика?
— Они обязаны следить, чтобы погрузка производилась без путаницы, строго по партиям и в определенные места, распределяют грузы по люкам; кроме того, в их распоряжении находится рабочая сила и они выплачивают жалованье. Вот и все. Они могли бы действовать куда с меньшим шумом. Эти мелкие тираны вышли из тех же рабочих, с которых они сейчас дерут шкуру. Когда-то и они так же потели в пароходных трюмах, их так же ругали и кляли, пока не подворачивался счастливый случай: удалось угодить стивидорам, отличиться собачьей преданностью и готовностью за одно слово хозяина предать своих ближних — и карьера сделана. Не думай, что форманами становятся самые развитые, опытные, лучшие рабочие. Чаще всего ими становятся типы, которые умеют искусно польстить, находят удобный момент, чтобы предать интересы товарищей, становясь штрейкбрехерами, или просто обращают на себя внимание хозяев бравой выправкой. Почти в каждую портовую стачку рождается новый форман. За короткий срок он усваивает все традиции своей профессии — уменье орать, погонять и обжуливать рабочих. Душой и телом он продается своему хозяину. При разгрузке первых пароходов такой начинающий форман еще похож на человека, он еще узнает своих бывших товарищей, в разговоре с ним еще не надо выбирать слов. Но посмотри, что будет, как только окончится испытательный срок и мелкий карьерист почувствует под ногами твердую почву! Тотчас у него появляются свои капризы, он становится заносчивым, а мы стараемся скорее узнать, что ему по вкусу, что не по вкусу. Выведав это, мы приспосабливаемся.
Карл замолчал. Выговорившись, он освободился от горечи, что накипела в нем.
Они подошли к Понтонному мосту. Карл собирался идти в Задвинье.
— Где ты живешь, Витол? — спросил он, останавливаясь.
Волдис покраснел.
— Валяюсь по ночлежкам.
Карл опять тихо свистнул.
— Ну да, ты только что вернулся с военной службы. Верно, все, что имеешь, — на тебе? Не стесняйся же, ты не девица, — я ведь понимаю тебя.
— Не поможешь ли ты мне купить рабочий костюм попроще. Мне надо что-нибудь почище, чтобы переодеваться по вечерам.
— Это можно. Сегодня у меня есть время. Купи подержанный костюм. Я тебе помогу поторговаться.
Они свернули к барахолке. Оценив дружеское отношение Карла, Волдис чистосердечно рассказал ему о своем положении. Карл тоже рассказал кое-что о себе. Он посещал среднюю школу, хотел учиться дальше, мечтал об университете; но умер отец, и Карл остался один-одинешенек. Работал на фабриках, в мастерских, теперь очутился в порту. Нужда и непосильный труд вытравили, наконец, всякую охоту учиться. Теперь он больше не задумывался над такими высокими материями.
— В конце концов кому-нибудь приходится делать черную работу. Если ее никто не будет выполнять, вся жизнь остановится. По-настоящему, нас должны бы прославлять как героев, добровольно взявших на себя эту тяжелую участь, нам бы следовало давать ордена и после смерти вписывать наши имена в особую книгу. Но кто это сделает? На нас смотрят, как на животных, как на обыкновенную рабочую скотинку.
Этот человек умел ненавидеть. Он знал, кого ненавидеть. Волдис не понимал еще его чувств. Он еще не осознавал, что мир разделен на два лагеря, и все несправедливости ему казались случайностью. Волдис все еще думал о каких-то компромиссах и надеялся на что-то лучшее.
На барахолке их встретили спекулянты. Обуреваемые коммерческим пылом, они стремились опередить друг друга. По крайней мере из двадцати лавчонок одновременно высунулись светловолосые и темноволосые головы. Навстречу друзьям выбегали оживленно жестикулирующие пожилые женщины, а когда они проходили мимо какого-то обувного ларька, им, по-деловому улыбаясь, молодая девушка, более сдержанно, чем ее мать, предложила свой товар. Весь ряд заволновался, десятки глаз выжидательно смотрели на покупателей.
— Молодой человек, что вы желаете? Идите сюда, заходите! Не нужна ли вам рубашка, брюки, шляпа, носки, непромокаемая куртка? Взгляните, за это денег не берут, пощупайте товар! Хорошие штиблеты, лоцманские сапоги. Брюки из Манчестера, блузы, фланель, бумазея, шерсть, хлопчатка.
Торговцы противоположного конца ряда внимательно следили за каждым шагом покупателей. У них словно с груди камень свалился, когда они увидели, что посетители нигде не останавливались. Молниеносно они придумывали волнующие обращения. Неприятно было только, что они не знали, что нужно этим парням. Торговцы двинулись им навстречу, присматриваясь, на каких товарах останавливались глаза молодых людей. Присмотревшись, они вернулись в свои лавчонки, убрали в сторону сорочки и носки и разложили на виду брюки и блузы. Они перебрасывали эти вещи с руки на руку, расправляли и расхваливали. Наконец одному из них удалось привлечь внимание Волдиса и Карла.
— Молодой человек, я вижу, вам нужны рабочие брюки! Взгляните, что может быть лучше этого? Это настоящий заграничный товар, чертова кожа. Уверяю вас, ее никогда не износить! Какие вы желаете? Синие, зеленые, коричневые? Заходите сюда, заходите, что за торговля на улице?
Верзила, про которого нельзя было сказать, что природа обидела его мускулатурой, почти насильно втащил обоих покупателей в лавчонку.
— Вам нужны синие брюки? Пожалуйста, примерьте, это будет в самый раз. У вас хороший рост, и я вам даю подходящие брюки, чтобы вы не походили на кулика.
Карл с видом знатока начал торговаться. Рассматривал, мерил, ругал. То ему материал казался слишком тонким, то швы расползлись, то цвет был линялый. Ему было трудно угодить.
— Сколько вы хотите за это тряпье? — спросил он небрежно. — Только не запрашивайте, я цену знаю.
— Как можно такой товар называть тряпьем? Это настоящая чертова кожа. Ну, я вам скажу окончательную цену, чтобы не торговаться. Я отдаю даром, зарабатываю каких-нибудь двадцать пять сантимов. Как для своего старого покупателя, отдам за пятнадцать латов! Молодой человек, молодой человек! Да не убегайте вы сразу, вернитесь, я уступлю за четырнадцать латов пятьдесят сантимов… Ну, сколько вы дадите? Торговля остается торговлей, назовите свою цену.
Громадная фигура торговца загородила выход. Карл повертел брюки и блузу, сделал кислое лицо и сказал:
— Я скажу вам свою цену. Хотите — отдавайте, хотите — нет. Только больше не торгуйтесь. Я не прибавлю ни сантима.
— Ну, сколько, сколько? Говорите же?
— Восемь латов.
Ни один актер не изобразил бы лучше чувства негодования и глубокой обиды, с какой семипудовый детина вырвал из рук Карла брюки и, повернувшись к нему спиной, с сопеньем ушел в угол.
— Что я вам — обезьяна, чтобы надо мной смеяться?! Разговор окончен. Идите, молодой человек, и поищите за восемь латов такой товар, а потом вернитесь и плюньте мне в лицо!
Внезапно он опять подбежал к Карлу и принялся бить себя кулаком в грудь.
— Постыдитесь вы… постыдитесь!.. Вам даром отдают! Постыдитесь! Последнее слово — двенадцать латов! И больше нечего говорить. Ну, по рукам, сделайте почин!
— Пойдем, — Карл сделал знак Волдису и вышел из ларька.
Они еще не успели дойти до двери, как великан схватил их за плечи и потащил обратно. Его негодование как рукой сняло. Усталый, как после тяжелого припадка, он стоял перед ними тихий и грустный и еле слышно говорил:
— Ну, сколько вы мне по-настоящему дадите? Назовите окончательную цену, вы ведь не дети.
— Кто же за это тряпье больше даст? Ну, пусть будет девять латов. Если хотите продать — заворачивайте.
— Мил человек, прибавьте еще! Немножечко прибавьте. Ну, говорите, сколько прибавите? Одиннадцать латов, десять с половиной…
Они опять направились к выходу.
— Десять латов! — в отчаянии крикнул несчастный великан.
— Заверните!
Отчаяние торговца сменилось веселым оживлением. Быстро и ловко заворачивая покупку, он не переставая говорил и иногда что-то нетерпеливо кричал жене, не уделявшей достаточно внимания проходящим покупателям.
— Когда вам опять что-либо понадобится, приходите ко мне. Я вам, как постоянному клиенту, уступлю подешевле, с ручательством за качество. Будьте здоровы, спасибо! Всего хорошего!
Не меньшую борьбу пришлось выдержать и в другой лавке, где Волдис купил за три лата серую кепку. Затем они вернулись к торговцу, у которого купили брюки. Волдис решил сразу же переодеться во все новое.
— Забыли что-нибудь, господа? — приветливо встретил их новый знакомец. — А, переодеться! Пожалуйста, пожалуйста! Будьте так добры, заходите!
Жена его вышла. И через несколько минут Волдис из оборванного бродяги превратился в скромного, прилично одетого парня. Да, теперь он походил на сотни и тысячи таких же блузников, кормивших этот большой город, — на тех, кто топил паровые котлы, кто зажигал электрический свет, приводил в действие машины; кто привык подчиняться, всегда только подчиняться, делать не то, что хотелось, а то, что приказывали.
— Вы теперь совсем как шофер! — ликовал торговец.
Друзья вышли на улицу. У Понтонного моста они остановились.
— Пора по домам! — сказал Волдис, протягивая руку, но Карл так глубоко задумался, что не заметил протянутой руки.
— Где ты теперь думаешь работать? — спросил он немного погодя.
— Не знаю, где придется. Меня здесь никто не знает.
— Одному тебе будет трудно получить работу. Ты еще не знаешь, как надо подходить к форманам. Я тебе немного помогу. Приходи завтра к половине седьмого на набережную. Лучше всего сюда, к мосту, побродим по порту. До свиданья!
— До свиданья!
Карл вскочил в трамвай, а Волдис не спеша направился к центру. На углу у «Якоря» он купил газету и неторопливо зашагал с высоко поднятой головой.
Как приятно быть чистым!
…Привычная картина: крестьяне запрягали лошадей и уезжали домой. Вновь прибывшие пили чай из увесистых чашек и ели баранки. Тема разговоров: свиньи, масло, айзсарги, семена, скотные дворы, вечеринки в доме волостного правления, торги, торги, торги!
Волдис вошел в свою комнату. Там уже были новые соседи: серое полусукно, картузы с лакированными козырьками, забрызганные дорожные сапоги, недоверие и повернутые к нему спины; позже покряхтыванье, сдержанное любопытство и рассказы о себе.
Волдис, сделав вид, что не замечает своих новых соседей и не слушает их споры о том, чья рота айзсаргов оказалась лучшей на последних маневрах, принялся за газету.
«Хоть бы скорее вырваться отсюда! Когда наконец я буду один!»
Он читал объявлении.
Квартиры, квартиры, квартиры… «Угол для молодого человека… Угол для интеллигентного господина… Меблированная комната для барышни, с отдельным ходом… Квартира из шести комнат — плата за полгода вперед, ремонт. Пять, четыре, три комнаты с ванной и без ванны…» Люди, поместившие эти объявления, предпочитали порядочных, спокойных и, главное, бездетных жильцов. Все для спокойного господина, интеллигентной дамы, бездетной супружеской четы. Только не для детей, не для маленьких сорванцов, которые слишком звонко выражают свою жизнерадостность и своим криком действуют на нервы спокойных господ и нервируют интеллигентных дам. Фи! Дети — нет!
Наконец Волдиса заинтересовало одно объявление: «Сдается меблированная комната тихому и непьющему господину. Улица Путну, номер 29, квартира 8. Смотреть от 17 до 21».
Часы показывали половину седьмого. Волдис вырезал объявление, спрятал рабочий костюм под кровать и вышел. В его распоряжении оставалось около двух часов. Расспрашивая полицейских, извозчиков, он узнал, что улица Путну находится где-то вблизи Экспортной гавани[18] и добираться туда лучше всего на саркандаугавском[19] трамвае. Он сел в трамвай и стал ждать, когда кондуктор назовет нужную ему улицу.
Комната, своя собственная комната! Не казарма, не барак для беженцев, не постоялый двор, в которых прошло почти три года его жизни, а своя собственная комната. Для тихого, непьющего господина…
Волдис сошел. Тихая узкая уличка. Невысокие, не выше двух этажей, дома, один старее другого. Красные черепичные крыши, однообразные желтые и зеленовато-желтые стены. Узкий, мощенный кирпичом тротуар. Бакалейная лавка на углу, рядом — маленький газетный киоск. Дальше — сапожная мастерская, парикмахерская, утюжка крахмального белья, за ними какое-то предприятие, механическая мастерская, баня или мельница, с непрерывным гудением, шипением и пылью.
Навстречу шла молодая девушка с корзиной в руках, бледная от пудры, а может быть, и от малокровия. Мелкими твердыми шагами прошла мимо Волдиса — скрип, скрип, скрип. Проходя мимо, бегло и серьезно посмотрела в лицо и еще тверже зашагала дальше.
«Девушка с характером», — подумал Волдис.
Он обернулся и встретился с девушкой взглядом. «Странно, здесь люди интересуются друг другом. Оглядываются вслед прохожим…»
Двадцать девятый номер оказался двухэтажным домом, ничем не отличающимся от окружающих зданий. Такая же зеленовато-желтая окраска, черепичная крыша, небольшие окна — скучная старинная постройка. Вход со двора. Высокие деревянные ворота, свежевыметенный двор, ряд дровяных сарайчиков вдоль забора. В углу двора хрипло лаяла черная лохматая собака на цепи, и, потревоженные ею, в одном из сарайчиков гоготали гуси. Ни деревца, ни кустика или цветочной клумбы. Никто не вышел навстречу Волдису, и собака, очевидно решив, что она выполнила свой долг, забралась в конуру. Постепенно утихли и гуси.
Волдис обошел все три двери. Где здесь могли быть меблированные комнаты?
Из средней двери вышла пожилая женщина с помойным ведром. Недоверчиво поглядев, хотела пройти мимо.
— Извините, сударыня, — обратился к ней Волдис. — Где здесь квартира номер восемь?
— Дверь направо, второй этаж. Первая дверь, прямо против лестницы.
В квартире номер восемь Волдиса встретила седая женщина в очках, с вязаньем в руках. Оглядела его с ног до головы.
— Вы, наверно, насчет комнаты?
— Да, я прочел в газете…
— Пожалуйста, идите посмотрите.
Комната, о которой говорилось в объявлении, оказалась длинным, узким, похожим на коридор помещением с низким потолком, пестрыми, изрядно потрепанными обоями, за которыми наверняка обитали клопы. Единственное окно выходило во двор, но была видна и часть улицы. Отдельный ход на лестницу. Мебель состояла из узкой железной кровати, вешалки, маленького столика без скатерти, одного стула и таза на деревянной скамье.
— У нас здесь жил слесарь, — рассказывала хозяйка. — Недавно он уехал в Лиепаю, нашел там на заводе хорошее место. Плиты, правда, нет, но, если вы захотите, я могу два раза в день готовить чай. Слесарь всегда брал чай. Сахар покупайте сами. А зимой можете топить эту печку. Трубы идут в наш дымоход.
— Хорошо, хорошо. Сколько это стоит?
— С чаем?
— Ну конечно.
— Слесарь платил двадцать латов. — Седая женщина испытующе посмотрела на него сквозь очки, не прерывая вязанья.
Двадцать латов… Постоялый двор обходился в тридцать. Явное преимущество!
— Когда я могу переехать?
— Хоть сегодня вечером.
— Я так и сделаю.
— Да, но… кхе… — она замялась. — Надо бы задаток. Слесарь всегда платил за месяц вперед.
Опять слесарь! Долго еще тень этого человека будет маячить здесь? Он оставил свои традиции: пил два раза в день чай и платил за месяц вперед. Волдису придется идти по проторенной дороге. Двадцать латов, которые Волдис без долгих размышлений вручил женщине, сразу подняли его престиж в глазах будущей хозяйки. Она расчувствовалась, начала рассказывать о себе. Ее имя — госпожа Андерсон, — да, именно так и сказала. Живет одна. Сын дункеманом на корабле, постоянно в дальних плаваниях и в Риге появляется не чаще двух раз в год. Недавно был дома. Теперь вернется не раньше конца ноября, когда замерзнут финские порты. «Мой Эрнест» — так называла она сына.
— Здесь вам будет спокойно…
В тот же день Волдис перебрался в новое жилище. Госпожа Андерсон взбила матрац, внесла маленькую керосиновую лампу и оставила Волдиса одного.
— Керосин вы должны покупать сами, — заявила она, уходя.
Наконец-то он устроился! Теперь можно будет подумать о будущем. Пятиэтажный город ждал, чтобы его покорили…