Шел снег. В воздухе мелькали крупные слипшиеся, мокрые хлопья, похожие на комки грязной ваты. Было безветренно, и сырой холодный туман бессильно повис над улицами и площадями.
Волдис сидел за столом и глядел в окно. Цепная собака во дворе сердито отряхнула мокрый снег и полезла в конуру. По тротуару спешила женщина с кувшином молока; она вышла на улицу без чулок, и тающий снег крупными каплями стекал по голым ногам. Скверная сегодня погода, ненастная и холодная.
В углу у затопленной печурки сушились дырявые носки и пара перчаток, распространявшие неприятный запах мокрой шерсти. Декабрь. Два раза выпадал снег, но на второй день он уже таял. И сегодня будет то же самое?
Волдис встал и принялся ходить по комнате. Подошел к печке, поворошил дрова. Долго смотрел он в одну точку, силился думать, сосредоточить внимание на чем-нибудь определенном, но мысли разбегались, бесцельные, серые, поверхностные.
Вот уже две недели, как он не работал. Каждый день с утра отравлялся в порт, обходил все пароходы, торопливо возвращался в город и до самых сумерек дрог у дверей конторы, выпрашивая и разыскивая работу, и, ничего не добившись, усталый, возвращался вечером домой. Самая тяжелая работа не утомляла его так, и никогда он не чувствовал себя таким разбитым, как в эти дни безработицы
В порту наступило затишье. Пароходы приходили с углем, выгружали его и спешили в Финляндию, чтобы успеть до наступления зимних холодов вывезти грузы из замерзающих северных портов. Там торопились, там платили высший фрахт и судовладельцы совершали выгодные сделки. А в Риге росла безработица, рабочие проедали свои скудные сбережения и с тревогой смотрели в будущее.
Порт приходилось навещать ежедневно, независимо от того, были виды на получение работы или нет; третьего дня Волдис не пошел, просидел весь день дома над книгами и упустил пароход: именно в этот день пришло шведское моторное судно и набирали рабочих. Карл получил работу на этом судне. Огорченный неудачей, Волдис собирался махнуть рукой на поиски работы и выждать, когда настанут лучшие времена. У него еще оставалось немного денег, возможно, что их хватит до наступления холодов. Когда северные порты замерзнут, навигация в Риге оживится. Но на душе все же было неспокойно, и он каждое утро вместе с рабочими снова шел в порт.
Вечерами лампа на столе Волдиса никогда не гасла раньше полуночи. От умственного напряжения он чувствовал себя очень утомленным. Сквозь летний загар начинала проглядывать желтизна. Кое-кто из товарищей уже спрашивал, здоров ли он. Но он не был болен.
Волдису вспоминался день рождения у Риекстыней. Туда пришли две девушки, молодые учительницы, подруги Милии по школе. Они курили, сами просили подливать им вина, не уклонялись от объятий мужчин и вели себя неизмеримо смелее и настойчивее, чем девушки-работницы, которые привыкли ежедневно выслушивать разные непристойности,
Милия проводила Волдиса до калитки.
— Приходи ко мне как-нибудь… или я приду к тебе, — сказала она ему и потребовала, чтобы он ее поцеловал.
И он, не желая обидеть женщину, поцеловал ее.
Спустя несколько дней Милия пришла к нему. Через неделю явилась опять.
— Так лучше, — сказала она. — Хорошо, что ты не приходишь ко мне. Здесь спокойнее, и никто не будет знать про наши встречи.
Она оставалась у Волдиса несколько часов, потом он ее провожал до трамвая. Он не был влюблен в нее, но по вечерам чувствовал себя без нее одиноким.
Волдис не нес никакой ответственности. Никакие юридические и моральные законы не запрещали ему эту близость. И все же, несмотря на все доводы, которые он приводил в свое оправдание, временами его охватывало чувство какой-то вины.
В минуты раскаяния Волдис пытался найти какой-нибудь выход, освободиться от этого мучительного чувства. Он не считал себя виноватым, но Карл… Как Волдис его обманывал! Какой сетью лжи он опутал своего единственного друга! Он хотел поговорить с Карлом, рассказать ему все, но как только пытался начать разговор о Милии, Карл сразу превращался в мечтателя и превозносил любимую женщину, как хвастливый ребенок. У Волдиса не хватало мужества разрушить эти иллюзии; измученный и подавленный, он замолкал, предоставляя Карлу витать в наивных мечтах.
Он не понимал, что хирург не должен обращать внимания на боль, испытываемую пациентом, когда вырезает больной орган, чтобы спасти человека. Оберегая больного от боли, нельзя вылечить болезнь. Но Волдис не только оберегал Карла. Он ведь сам был виновником. Какими глазами Карл после этого будет смотреть на него? Надо было сказать об этом с самого начала, а теперь уже поздно — зло укоренилось. Человек имеет свойство любить других, никогда не забывая любить самого себя. Умник частенько сам делает глупости, не переставая все же поучать окружающих…
Положение в порту с каждым днем ухудшалось. Наступили холода, замерзли северные гавани, сковало и Рижский залив. Осиротел берег Экспортной гавани. Два-три рейсовых парохода еженедельно кое-как пробирались в гавань, изредка появлялось какое-нибудь случайное судно. Гавань, где еще недавно царили оживление, лихорадочная деятельность и суета, сейчас казалась вымершей. Грустно становилось при виде пароходов, на которых еще гремели лебедки. Казалось, наступило воскресенье — длинное, бесконечное воскресенье, и этот изредка раздающийся шум кощунственно нарушал его покой.
Волдис каждое утро ходил в порт. Набережная кишела людьми — все они искали работу. В порту стали появляться чужие, незнакомые лица. Летом эти люди были сплавщиками, работали на лесопильных заводах, на стройках, рыбачили. С окончанием сезонных работ весь этот легион безработных хлынул в порт, где еще могла подвернуться какая-нибудь работа. Постоянные портовые рабочие косились на непрошеных конкурентов, форманы тоже не упускали случая излить на них желчь.
— Где вы были летом? — ехидно спрашивали они, когда безработные становились уж слишком назойливыми. — Куда я вас суну, у меня своих людей, которые работали здесь все лето, девать некуда. Что мне с ними делать? Впрок солить?
После такого отпора безработные стали сдержаннее, они уж не так смело подходили к форману. Конфузливо старались они присоединиться к постоянным портовым рабочим, следили за каждым их шагом, как тени бродили за ними по пятам.
Однажды утром Волдис встретил в порту Карла. Они не виделись с неделю, потому что Карл все это время работал на пароходе в Кипсале.
— Не надо выпускать из вида стивидора Рунциса, — сказал Карл, отводя Волдиса в сторону. — Он на этой неделе ожидает три парохода.
— Кто тебе сказал? Я вчера слышал, как Рунцис говорил, что ничего не ожидает.
— Он так всегда говорит, чтобы отделаться.
— А как же ты узнал?
— Из газет. «Латвияс саргс»[35] извещает об ожидаемых пароходах за целую неделю вперед. Да и от лоцманов можно это узнать, надо только уметь подойти к ним.
Если двое отошли в сторонку и о чем-то шепчутся, значит у них есть секреты. Незаметно, будто прогуливаясь, мимо них проходил то один, то другой, прислушивался к их разговору. Как бы между прочим, случайно, безработные ходили следом за обоими приятелями, останавливаясь там, где останавливались они, поднимаясь вслед за ними на пароходы. Друзья ни шагу не могли сделать без провожатых.
Многие из дрожавших здесь и прыгавших с ноги на ногу, чтобы согреться, были без работы уже целый месяц, а некоторые и больше. Они по уши завязли в долгах у лавочников, и им никто больше не отпускал в кредит. Если они теперь не получат работу, им придется затянуть пояс еще туже или воровать. Они стали раздражительными, нервными и думали только об одном. Не торопясь, как профессиональные бездельники, прохаживались они около элеваторов в ожидании момента, когда на переезде покажется знакомая упряжка.
Волдис тоже невольно испытывал чувство зависти, глядя на счастливчиков, которые работали. Они могли по крайней мере не заботиться о сегодняшнем дне, через каждые два дня они получали девять латов аванса. У Волдиса осталось не больше двадцати латов. Скоро придется платить Андерсониете. Только теперь он в полной мере понял значение слова «забота», понял бессилие человека без постоянного заработка и зависимость его от случайностей. Любой, самый мелкий, ничтожный служащий, получающий за свою работу какие-нибудь гроши, был в десятки раз счастливее его.
Он знал, что может и чего не может себе позволить, и целый год спокойно занимался своими делами, не зная мучительной тревоги за будущее, чувства безысходности.
Да, безысходность! И не по его вине. Волдис, так же как и все эти оборванные люди, хотел работать. Он по первому зову, не жалея себя, впрягся бы в самую тяжелую лямку, мерз, потел, ушибался, — только бы избавиться от ярма безработицы, в десять раз более тягостного, чем самая тяжелая работа. Безработный — это отверженный, лишний, ненужный человек. Ему предстоит погибнуть в полном сознании, с широко открытыми глазами, постепенно пережить и перечувствовать во всех подробностях ужасы надвигающейся нужды. Все они переживали это много раз. Они понимали, что значит такое состояние, когда человек готов на все, когда ему нечего терять. Такой человек не помнит о своих правах, забывает свое достоинство. Он готов продаться за кусок хлеба, он готов терпеть любые насмешки, любые издевательства, только бы избежать голода хотя бы сегодня. А если он этого не может перенести, тогда или ищет подходящую веревку, чтобы повеситься, или идет на большую дорогу встречать запоздалых одиноких прохожих.
Послышался звон бубенцов. Костлявая кляча, пытаясь изобразить бойкую рысь, уныло тащила сани, в которых развалился стивидор. У первого парохода он вышел из саней и поднялся на палубу.
Из-под всех навесов и щелей вылезали люди. Медленно, не торопясь, они направлялись к кораблю. Собралась целая толпа. Перешептываясь, они окружили сходни и, не спуская глаз, глядели на плотного немолодого человека, отсчитывающего форману деньги для выплаты аванса и выслушивающего сообщение о ходе работ.
— Пойдем наверх, поговорим.
— Нет, лучше подождем здесь, внизу.
— Тогда будет поздно. Как только он спустится, — сразу в сани, и будьте здоровы! И рта не успеешь открыть.
— Станем на дороге — лошадь на нас не пойдет.
Другие уговаривали извозчика:
— Когда хозяин усядется, ты трогай лошадь не сразу. Урони кнут или сделай вид, что запутались вожжи, пока мы не поговорим с ним.
— Не знаю, удастся ли…
— А ты попробуй.
Через четверть часа стивидор кончил свои дела. Увидев толпу, он повернулся к ней спиной и закурил сигару. Он до последнего слова знал все, о чем его будут просить. Положение создавалось неудобное, надо обдумать, как держаться: отмолчаться, или огрызнуться, не пускаясь в дальнейшие разговоры, или отделаться соленой шуткой? И нужно было спешить — в порту ожидали еще два парохода. Стивидор сделал мрачное, непроницаемое лицо и торопливо стал спускаться по трапу Но этот маневр не помог. При его приближении почтительно приподнялось около полусотни шапок и раздался гул робких приветствий. И тотчас толпа выдвинула вперед несколько человек, более смелых, умеющих разговаривать с хозяевами.
— Господин Рунцис, разрешите вас спросить! — решительно начал одни из вожаков.
— Ну, в чем дело? — отрывисто бросил стивидор, направляясь к извозчику.
Стивидор спешил скорее сесть в сани. Вожаки остались позади, и когда один из них очутился лицом к лицу со стивидором, тот уже закрывал ноги полостью, толкал извозчика в спину, чтобы трогал. Но у извозчика, как назло, выпал из рук кнут.
— Господин Рунцис, вы ожидаете прибытия пароходов, не могли бы вы поручить нам погрузку? — спросил вожак торопливо, вцепившись обеими руками в сани.
Но кучер уже поднял кнут, и лошадь тронулась. Рунцис только махнул рукой, обернулся и крикнул:
— Идите к другим. Что вы обращаетесь только ко мне? Разве у меня одного прибывают пароходы? Мне хватит своих рабочих.
— Разве только они одни хотят есть? — крикнул кто-то в толпе, но сани были уже далеко. Люди пошумели и… двинулись вслед. У следующего парохода они опять окружили сходни, ожидая стивидора, и повторили наступление. Пока хозяин разговаривал со штурманом и грузоотправителем, они благоразумно держались в сторонке, не мешая проделывать все те несложные, общеизвестные формальности, за выполнение которых стивидор и получал солидное вознаграждение. Но как только он спустился вниз, ему не дали проходу.
Теперь вопросы посыпались со всех сторон. Некоторые, потеряв всякую надежду, начинали дерзить, осыпали Рунциса упреками и насмешками. Стивидор принял непроницаемый вид: ничего он не знает ни о каких судах, где только люди набираются таких сплетен.
Карл не вытерпел, протиснулся вперед и выкрикнул, еле сдерживаясь от смеха:
— Разве «Латвияс саргс» врет?
Стивидор побагровел, как свекла, бросился к саням, не сказав больше ни слова. Вот они, теперешние рабочие! Они скоро будут ходить на биржу и собирать там разные сведения.
Атаку повторили и у третьего парохода, но стивидор упорно отмалчивался.
Однако терпение рабочих не имело границ. Что из того, если несколько дней придется пошататься по набережной! На ремне много запасных дырочек, подтянем пояс потуже.
Кончив очередное утреннее дежурство, рабочие двинулись в город, чтобы продолжать осаду контор стивидоров.
— Знаешь, Волдис, мы так долго не выдержим! — пытался шутить Карл. — Нас вши заедят. Надо куда-нибудь в другое место сунуться.
— На лесной склад, на выгрузку вагонов?
— Вряд ли там что-нибудь получится. Там тоже много таких, что только этим и живут круглый год.
— Дурацкое положение! Я скоро буду полным банкротом.
— Ты думаешь, у меня дела лучше?
— Запишемся в безработные.
— Мало радости. Попытаться можно, но пока подойдет наша очередь получить работу — наступит весна.
***
Биржа безработных была полна, как улей, и полицейскому хватало дела; он, не останавливаясь, шагал из конца в конец по коридору.
— Не стойте в коридоре! — накидывался он на безработных. — Ступайте в зал ожидания; сидите и ждите, когда вас позовут.
Этот неуютный дом был настоящей выставкой нищеты. Пасталы, туфли, громыхающие «танки» на деревянных подошвах и калоши, ветхие заячьи треухи, замусоленные кепки и шляпы. Молчаливые и болтуны, мрачные нелюдимы и голосистые говоруны наполняли зал ожидания.
Не зная здешних порядков, Карл с Волдисом присоединились к толпе ожидающих. Воздух был синий от табачного дыма, лица людей, стоящих поодаль, расплывались, как в тумане. Все помещение гудело, жужжало, смеялось, кричало, бурлило. Внезапно все стихло. Вышел молодой человек в синем кителе и начал выкрикивать фамилии.
Троих направили в Саркандаугаву на дорожные работы, семерых — ровнять дюны к Даугавгривской крепости[36], четверых — на очистку улиц.
Вызванные откликнулись. Чиновник ушел, сказав, чтобы они явились в канцелярию.
Друзья некоторое время наблюдали за безработными. Многие на них только на короткое время появлялись на бирже труда, в ожидании конца кризиса, но было много и таких неудачников, для которых рынок труда не улучшался и летом, в самый разгар сезона, — это те, что не имели профессии и вынуждены были всю жизнь пробавляться случайным заработком.
В конце коридора стояли женщины; большая часть их приходила с лесопильных заводов, закрывавшихся на эти месяцы. Волдис вспомнил Лауму: неужели и ей придется познакомиться с этим мрачным домом и томиться в нем неделями в ожидании куска хлеба?
— Долго приходится ждать, пока подвернется работа? — спросил Волдис у какого-то пожилого человека.
— Да не меньше месяца. А кто же это выдержит — потолкается-потолкается, подыщет где-нибудь работу и уходит. Если ничего не подвернется, придется ожидать здесь. Я больше ждать не могу.
— У вас, наверно, есть что-нибудь на примете, тогда дело другое.
— Нынешней зимой в лесу работы хватит. Надо ехать. Никому только неохота уезжать из города. Да и не у каждого найдется подходящая одежда и нужный инструмент.
Друзья переглянулись и отошли в сторону.
— Волдис, чего мы будем здесь киснуть? Лучше соберемся с духом да поедем в лес. По крайней мере на пропитание заработаем.
Волдис задумался. Уехать из города — значит прервать все, что он затеял: книги, лекции… Но что делать! Все равно когда-нибудь нужда заставит бросить.
— Тогда надо подумать об инструменте. У тебя есть пила и топор?
— Нет. Это можно купить. Нам нельзя долго задерживаться, потому что, если мы проживем последний сантим, нам не на что будет выехать. А киснуть здесь, право, нечего.
— Значит, регистрироваться не будем?
— Нет смысла.
— Так и быть! — Волдис хлопнул Карла по плечу. Новое решение наполнило его энергией, и вместе с ней вернулась жизнерадостность, совсем было покинувшая его в последнее время.
— Чего нам, двум холостякам, горевать! — говорил Карл. — Сколько заработаем, тем и обойдемся. По крайней мере будем сыты и как-нибудь дождемся весны.
— Надолго мы поедем?
— Надолго ли? Как понравится. Кто нас может удержать? Набьем полный кошелек и вернемся домой.
Будущие лесорубы весь день ходили по лесопромышленным конторам. Они купили номер газеты «Яунакас зиняс», прочитали объявления и обошли все адреса, где требовались рабочие. Но везде их опережали латгальцы[37] — они были настоящие лесорубы и до тонкостей знали условия работы во всех лесах Латвии. Они только поглаживали пышные бороды, когда лесоторговцы называли им свои цены. Их нельзя было провести.
В одном месте требовались лесорубы в отъезд на север, в Видземе. Там обещали приличную сдельную оплату, жилье, обеспечивали подвоз продуктов. Только… расходы на проезд обещали возместить через месяц работы. Латгальцы уже были осведомлены о том, что там ни черта нет: лес плохой, продукты дороги, а квартиры очень далеки от лесосеки. Контора заинтересована в том, чтобы заманить туда людей, а там уж волей-неволей придется отработать положенный срок.
— Ну их к дьяволу! — отплевывались латгальцы. — Пойдем лучше на станцию. Там потолкуем с браковщиками.
Наши друзья, не найдя ничего определенного, прекратили поиски.
— Лучше сделаем, как латгальцы, — сказал Карл. — Пойдем с утра на станцию и уедем. А там где-нибудь найдем работу.
— Но тогда нам надо собрать вещи.
— Конечно.
Купив у Попова хорошую пилу, марки «И-К», два топора и пару напильников, они обнаружили порядочную брешь в своем скромном бюджете.
Потом друзья пошли на набережную, запаслись на рынке продуктами — копченой свининой, несколькими караваями хлеба, сахаром, салом. Теперь у каждого оставалось всего несколько латов.
— Вот видишь? — сказал Карл. — Если бы мы подождали еще несколько дней, вообще никуда бы не уехали. Что у нас осталось? Еле хватит на проезд.
Уговорившись встретиться утром на станции, они расстались.
Вечером Волдис уложил в мешок продукты, две смены белья, носки, рукавицы, топор, потом собрал все тетради, бумаги и книги, запер в коричневый сундучок и поставил его под кровать. После этого зашел к Андерсониете и поделился с ней своими планами.
— Пусть комната останется за мной, сколько бы времени я ни пробыл в отъезде. Если застряну надолго, напишу и, когда вернусь, заплачу за все время.
Андерсониете ничего не имела против. Она пообещала никому не сдавать комнату Волдиса, тем более что в качестве залога оставался выходной костюм жильца.
Волдисом в этот вечер овладела какая-то непонятная грусть. Было жалко расставаться с городом. Предстоящее путешествие пугало своей неопределенностью. Все опять обрывалось. Надолго ли? Кто мог знать… Милия не приходила целую неделю. Карл сообщит ей сегодня эту новость. Лаума… Волдис с удовольствием поговорил бы с ней сегодня, но было уже поздно, да может, это и к лучшему.
Проклятый пятиэтажный город! Жадная мачеха, выгоняющая своих пасынков в зимнюю стужу на улицу, чтобы они создавали ценности для нее и для тех счастливчиков, которые попали в число ее любимцев… Жадный, жадный город!..