1
Старый Вилде поднялся с первыми петухами. На дворе было еще темно; мелкий дождик шуршал по оконным стеклам. Накинув на себя что попало, лишь бы не рассмешить людей, хозяин, по своему обыкновению, пошел будить батраков. В сенях его догнала жена.
— Слышь, старик, куда ты?
— Куда, куда, — пробурчал он. — Людей будить. До свету, что ли, им дрыхнуть.
— Ты в своем уме, отец? Кого будить-то? Пургайлис и Бумбиер теперь ведь сами хозяева, ты над ними не властен.
Точно пелена спала с глаз Вилде, и он вспомнил, что все теперь по-другому, не так, как было еще месяц, неделю и даже несколько дней тому назад. Хозяин затворил дверь, вернулся в комнату, повесил на крюк пиджак и, надувшись, как индюк, присел на край кровати.
— Ложись, отец, поспи, — уговаривала его жена. — Девок я сама разбужу и с коровами управлюсь. Тебе после всех огорчений надо отдохнуть.
Вилде молчал. Не в его привычках было отвечать на расспросы, когда он был не в духе. Вилдиене посуетилась еще немного, поглядывая с опаской на мужа, и вышла. В кухне началась приглушенная возня. Стучали коромысла, звенели подойники. Дворовые собаки перебрехивались с соседскими.
Оставшись один, Вилде застонал от злости. Вот бы сраму было, если бы он постучался к батракам! Пургайлис не упустил бы случая посмеяться: «Перепутали адрес, гражданин Вилде, не вчерашний ли день здесь ищете? К вашему сведению, здесь живет новый хозяин, Пургайлис, ха-ха-ха!»
«Погоди, я те еще покажу! — грозится мысленно Вилде. — Долго ты не просидишь на этих десяти гектарах. Как прусака ошпарю… В бараний рог согну».
Несколько дней тому назад в усадьбе Вилдес произвели раздел земли: отрезали двадцать гектаров. Нельзя сказать, чтобы отошли лучшие участки, если не считать надел Бумбиера. Землемер оказался человеком сговорчивым. До обеда, пока отмеряли десять гектаров Бумбиеру, ставили межевые знаки, поговорить с ним не удалось. Председатель землеустроительной комиссии ни на шаг не отходил от землемера и во все вмешивался. Поэтому Бумбиеру и достались две пурвиеты самой лучшей огородной земли и семь пурвиет пашни, да и под сенокос отвели хороший участок, у самой реки, только потому, что он примыкал к его наделу. Бывший батрак теперь не смел взглянуть в глаза своему прежнему хозяину, как будто в чем-то провинился перед ним.
Но после обеда все пошло как по маслу. Этому в значительной мере содействовала хозяйка, позаботившаяся о вкусном обеде и сладких, крепких напитках. Вилде с веселым лицом угощал членов комиссии, уговаривая их подкрепиться как следует, чтобы после обеда закончить работу. Он сам разливал по большим рюмкам напитки, оказывая больше всего внимания председателю комиссии. Устав от обильного обеда, председатель прилег отдохнуть, и Вилде смог поговорить наедине с землемером, а тот был старинный знакомый, перед которым притворяться не приходилось.
— Слушай, Рудум, ты что это, хочешь меня вконец разорить? — начал Вилде. — Словно не нашел участков похуже. Уж очень у тебя зловредная цепь: при каждом броске — лучший участок долой. Так ты намеришь мне дорогу прямо в богадельню.
— Что я могу поделать? — развел руками землемер, кивнув на спящего председателя. — Глаз не спускает с меня. Если не послушаюсь, пожалуется в уезд…
— Ну, сейчас-то он тебе не помешает. Пока спит, можешь отмерить другому новохозяину. Когда проснется, дай подписать готовый акт.
Землемер был не из новичков.
— Еще наживешь неприятностей… начнет срамить на собраниях. А им только на зуб попадись — такое начнется…
— Ты погоди, Рудум, — вкрадчиво зашептал Вилде. — У меня с весны откармливаются восемь поросят. Выбирай любого. Сам и отвезу, скажи только когда.
— Ну, тогда быстрее за работу… пока спит, — заторопился землемер. — Надо сказать, чтобы не будили.
И пока председатель отдыхал, землемер с Вилде и остальными работниками за несколько часов успели отмерить второй надел — для Пургайлиса. Владением его стала голая залежь, клочок заболоченной земли, поросший ольшаником, и самый плохой участок луга — одни пни. Молодой батрак, работавший в усадьбе только второй год, конечно, не мог претендовать на такую же землю, какая досталась Бумбиеру: тот ведь пробатрачил здесь полжизни. Ничего не поделаешь, что справедливо, то справедливо.
— Уж лучше, Ян, совсем откажись, — всхлипывала жена Пургайлиса (он был женат с весны). — На что тебе болото, что с него получишь? Пусть они им подавятся.
— Не расстраивайся, Марта, — успокаивал еб муж, — я сейчас председателя позову.
— Не велено будить, — напомнил землемер Рудум. — Да вы напрасно спорите. Мы все делаем по инструкции, а там сказано, что землю надо отрезать по возможности так, чтобы не было чересполосицы. Если не верите, сходите в волость, прочтите. Можете отказаться, но я не уверен, дадут ли вам что в другом месте. Желающих получить землицу много.
— Почему вы не нарезали мне пахотную рядом с Бумбиером? — Пургайлис даже покраснел.
— Очень глубоко вклинивается в участок соседа, — стал объяснять Рудум. — В землемерной практике это не принято.
— Что ты орешь, Пургайлис? — вмешался в разговор старый Вилде. — Приложи только руки, и через пять лет твоя земля будет не хуже моей. Хочешь, чтобы мы, старики, лезли в это болото? А что тогда молодые будут делать? Ха-ха-ха! — смеялся он в лицо Пургайлису. Большой живот его дрожал, как студень, маленькие глазки хитро щурились от смеха.
— Видно, ворон ворону глаз не выклюет. — Пургайлис сплюнул и кивнул жене: — Пойдем, Марта, нечего с ними разговаривать.
— Не годится ругать орган советской власти, — покачал головой землемер.
— Советской власти? — Пургайлис посмотрел на Рудума с презрительной усмешкой так, что землемеру стало не по себе. — Я-то знаю, что такое советская власть. Это моя власть, я за нее жизнь положу, если понадобится! А вы… вы проходимцы, вы как камень на дороге встреваете под ноги советской власти, пока вас не отшвырнут в канаву…
У председателя с похмелья разболелась голова, и объясниться с ним не удалось. Рассеянно слушая Рудума, он подписал акт и предложил остальным сделать то же. Когда Пургайлис начал спорить, он вяло ответил ему:
— Не торгуйся, дружок, — как еще заживешь! Всем угодить я все равно не могу. Всегда кто-нибудь будет недоволен.
Едва комиссия уехала, как на хозяйскую половину проскользнул, с картузом подмышкой, Бумбиер. Низенький, тощенький, с седоватой всклокоченной бородкой, он походил на нищего, и это сходство еще усиливалось, когда он начинал говорить тягучим голосом попрошайки:
— Вы только не обижайтесь, хозяин. Разве я что просил у них? Сами навязали, прямо силком: «Тебе полагается, ты батрак, и так далее… Бери, раз дают». Я ведь не гонялся за этими хорошими участками. С меня хватило бы и одной пурвиеты где-нибудь на краю поля, картошку посадить. На что мне столько земли?
Вилде для виду сделал сердитое лицо:
— Что вам со мной разговаривать? Теперь ваша власть. Делите мою шкуру, как вздумаете.
Вышколенному за долгие годы батраку становилось прямо не по себе, когда на него сердился хозяин.
— Погодите, хозяин, я кое-что придумал. Кабы вы выслушали… Разве нельзя сделать так: пусть эти тридцать пурвиет будут записаны на меня, а мы оставим все как было. Вам лучше знать, что делать с урожаем. Я буду работать, как прежде работал, и знать про это никто не будет.
— Гм… — сразу подобрев, промычал Вилде. — Я подумаю.
— И налогов меньше платить придется. Пусть их приходят, проверяют.
— Совесть у тебя как-никак имеется, Бумбиер, — сказал хозяин. — Но, гляди, держи язык за зубами. Никто не должен знать, что мы того… На работы я тебя больше посылать не буду. Если что надо спросить, приходи ко мне сам, лишь бы люди ничего не знали.
Тяжело было хозяину первые дни, — даже прикрикнуть не на кого. К домику батраков ему и подходить не хотелось, таким вызывающим и смелым взглядом встречал его Пургайлис. Только когда на дороге попадался Бумбиер и вблизи не было людей, хозяин мог отвести душу: «Поди сгреби картофельную ботву, наколи дров… Почини изгородь возле хлева… Что я, каждую малость должен показывать?»
Когда удавалось хорошенько пробрать Бумбиера, у Вилде сразу легчало на сердце. В общем-то ничего почти не изменилось. Из-за десяти гектаров не стоило расстраиваться, и если папаша Вилде весь багровел при встречах с Пургайлисом и долго косился ему вслед, то потому лишь, что были затронуты его права собственника. Затронут принцип. Кулацкое сердце Вилде не могло ни забыть, ни простить. Нет, он никогда не простит Пургайлису.
2
Старый Вилде не мог уснуть. До его слуха доносился каждый шорох со двора, звук шагов, хлопанье дверей, дробный стук дождевых капель в оконные стекла. Тревожные мысли проносились в его голове. Как унять расходившееся сердце, когда видишь, что с тобой поступают несправедливо, а ты не смеешь ответить на это, как хотелось бы! Грудь распирает от накопившейся злобы, и такая она едкая, горькая, что готов схватить всех их за горло и трясти, до тех пор трясти, пока они не упадут перед тобой! И чтобы все это видели! Но нет, надо терпеть, молчать и делать веселое лицо, ибо сила не на твоей стороне.
Долго так не выдержишь. От одной мысли, что это останется навсегда, — десять лет жизни долой.
Герман тоже хорош… заделался уездным агрономом, исполняет все, что велят большевики. Будто и не воспитывался на традициях крепкой крестьянской семьи, будто и не он был строгим командиром айзсаргов, будто он не знает, как покрикивать на всю эту мелкоту. «Для того ли я учил тебя, Герман, чтобы теперь мне одному пришлось отстаивать честь семьи, честь сословия? Мягкотелыми вы стали, расчетливыми людишками, всего боитесь. А я вот не боюсь. Я все сделаю, и вы еще у меня поучитесь. Это я говорю, простой мужик Екаб Вилде. Я с ними повоюю, они еще узнают, какие у меня когти!»
— Эмма, Эмм… — Вилде приотворил дверь в кухню и тихо позвал жену. — Собери чего-нибудь на скорую руку.
— Куда опять? — спросила жена.
— У меня дела в волостном правлении. Надо съездить пораньше, пока народу меньше. Там ведь теперь всегда полным-полно этих гнид.
Он выпил кружку цикорного кофе, съел пару яиц, потом обул новые сапоги, надел брезентовый балахон, чтобы не промокнуть в дороге. До волостного правления было около двух километров, но хозяину не пристало идти пешком. Бумбиер запряг выездную лошадь и помог Вилде усесться в рессорную бричку. Всю дорогу Вилде заставлял лошадь идти легкой рысью. Когда красивая лакированная бричка въехала во двор волостного правления, предутренние сумерки еще не рассеялись и писарь Каупинь, выглянув в окно, не сразу узнал прибывшего. Он вышел на крыльцо и крикнул:
— Кто так рано пожаловал?
Вилде оставил лошадь у коновязи и пошел к дому. Низенький, толстый, с бычьей, в складках, шеей и маленькими черными усиками, Каупинь стоял на крыльце, словно страж, охраняющий границы волости. Узнав Вилде, он сразу стал любезнее:
— Господин Вилде? Что это в такую рань поднялись? Мы только что начинаем шевелиться. Не случилось ли чего?
— Доброе утро, господин писарь, — поздоровался с ним Вилде. — Надо с вами кое о чем поговорить. Позже, когда съедется народ, к вам не подступишься.
— Заходите, — пригласил Каупинь. — В доме, правда, еще не убрано, но если уж так рано приехали в гости, не обессудьте. Хе-хе-хе!
Мадам Каупинь торопливо приглаживала раскосматившиеся волосы и виновато улыбалась:
— А мы только что со сна… Проходите в залу… Я сейчас…
В кухне на плите шипело сало. По запаху Вилде определил, что к завтраку пекут оладьи. Каупинь был большим любителем покушать.
— Только не подумайте, что я приехал к завтраку, — засмеялся он. — Подкрепился дома как следует. Если вы сами не завтракали, — закусывайте, я подожду.
— Ну, как же это можно, — возражал Каупинь, но есть ему очень хотелось, и, предвидя, что разговор с Вилде затянется, он решил позавтракать, а то, глядишь, еще кто-нибудь нагрянет. — Пойдемте, покушайте с нами.
— Спасибо, господин Каупинь, — категорически отказался Вилде. — Человек не скотина.
— Вот какой несговорчивый…
Вилде присел на диван и стал ждать. Дневной свет постепенно брал верх над электрическим.
«Все за счет волости», — завистливо подумал Вилде, глядя на горевшую электрическую лампочку. Немного погодя его мысли снова вернулись к этому. Он поднялся, выключил свет — и сразу как-то легче на душе стало.
Чего Каупиню не хватает? Живет в тепле, работа костей не ломит, получает твердое жалованье. А сколько еще побочных доходов за составление прошений, за всякие услуги… Пятнадцать лет тому назад, когда поступил сюда, кожа да кости был. Маленький, плюгавый, вьюном вертелся за своей конторкой. Теперь у него и брюшко, и красные щеки, и за душой кое-что есть. Уже восьмой год, как приобрел на выкуп усадьбу, и теперь, поди, рассчитался. И хорошо, что он сам хозяин, лучше знает, чью сторону держать, с кем идти заодно. За это время сменилось много волостных старшин, чуть не дюжина, а Каупинь сидит прочно, он словно камень, крепко вмурованный в фундамент волости. Пусть приходит какая угодно власть — он останется на месте, без него ни туда ни сюда. Волостные старшины только вывеска, их дело подписывать бумаги и прикладывать печать. Настоящим хозяином волости всегда был Каупинь и остался им посейчас. Ни одно постановление, ни один документ не изготовляется без его ведома и участия, и, чего бы ни добивался волостной старшина, выходило всегда так, как хотел Каупинь. Взять хотя бы Эллера — бедняка-хибарочника, которого недавно выбрали в председатели волислолкома. Сначала вздумал было брыкаться, в точности как необъезженный конь. Каупинь сперва отошел в сторону, — пусть-де побрыкается, — и на целый месяц погасит светильник своей мудрости, пока Эллер не понял, что без писаря ничего не сделать. И вот Каупинь держит его в руках, того самого красного Эллера, который ни одному хозяину дохнуть не давал. Озолотить надо такого человека — право, он того стоит.
Писарь, икая, вошел в комнату. Его встретила утренняя трель канарейки. Каупинь подошел к клетке, почмокал губами.
— Ну, Янцит, как поживаешь? Кушать хочется, кушать? Надо заработать, Янцит. Просвисти еще разочек свою песенку, тогда покормят. Тью-тью…
И пташка свистала, заливалась восторженным щебетом. Пухлое лицо Каупиня расплылось в улыбке:
— Молодец, Янцит!
Потом он присел рядом с Вилде на диван.
— Так в чем дело, господин Вилде?
— Все насчет хозяйства. Какой я теперь хозяин? Тридцать гектаров, вместе со всеми болотами и напаханной залежью. Лучших участков лишился.
— Гм-да, — хмыкнул Каупинь. — Я вот тоже не знаю, как быть с усадьбой. Батраков и батрачек теперь держать нельзя, сейчас же зачислят в эксплуататоры. Надо будет из Курземе стариков вызвать, пускай хозяйничают. И жене придется работать. Иначе разделят и насажают всякой братвы.
— А у меня разделили и братва уже сидит, — вздохнул Вилде. — И бог его знает, удастся ли когда их выдворить.
— Поживем — увидим, — усмехнулся Каупинь. — Ничто не вечно под луной.
— Нет, что вечно, то вечно, но когда еще мы этого вечного дождемся? Работы на волость, подводы, налоги… как их выполнять, когда землю отнимают? И почему мне одному отдуваться, когда нас теперь трое хозяев?
— Почему одному? — Каупинь побарабанил растопыренными веером пальцами по своему округлому мягкому колену. — Три хозяина, три исполнителя. Так и разложим.
— А вы уже об этом подумали? — оживился Вилде. — А Эллер что?
— А что Эллеру говорить? Когда будем производить разверстку, уговорим его съездить в уездный исполком согласовать разные вопросы, а за это время подпишем с заместителем распоряжение. Заместитель свой человек, с ним столковаться можно.
— Еще о чем хотел вас попросить, господин Каупинь. Ваше слово ведь решает. Нельзя ли сделать так, чтобы ремонт дальнего участка дороги пришелся на долю Пургайлиса? Он настоящий коммунист… пусть погнет спину, тогда увидит, как сладко быть хозяином… У него и лошадь уже есть.
— Это можно.
— И если какая дальняя поездка… скажем, на эти самые лесоразработки, тоже надо будет послать Пургайлиса. Если уж Советы ему так милы, пускай потрудится для своей власти.
— Дельно оказано, господин Вилде, я учту.
— По закону я уже староват, чтобы меня гонять на общественные работы, — продолжал Вилде. — И у жены года вышли. Так что с нас взятки гладки. Бумбиер совестливый человек, его надо пожалеть, а Пургайлису только подваливайте, господин Каупинь. Чем больше, тем лучше.
— Хе-хе-хе! Чем больше, тем лучше… — захохотал Каупинь.
— Ха-ха-ха! Пусть ему достанется за его сердечную любовь к большевикам, — рассмеялся и Вилде.
Они поняли друг друга. Понизив голос, поговорили и о других делах, намечая планы саботажа. Неизвестно, до чего бы они договорились, если бы их хитроумные измышления не прервала мадам Каупинь, просунувшая в дверь голову:
— Приехали двое господ из уезда: агроном Вилде и заместитель председателя Вевер. Что им сказать?
— Ко мне? — спросил Каупинь.
— Вевер тебя спрашивал.
— Тогда пусть заходят. Удивительно, как мы заговорились, даже не слыхали, как подъехали.
Каупинь застегнул пиджак и встал с дивана.
3
С агрономом Германом Вилде Каупинь был уже знаком. Здороваясь с ним, волостной писарь фамильярно улыбнулся:
— Опять в наши края пожаловали? Это хорошо. Родную волость забывать не следует.
Заместителя председателя уездного исполкома он видел впервые и не знал, как с ним держаться. Лицо серьезное, даже суровое, тон начальственный. Начищенные до лоска сапоги Вевера сильно облипли грязью, брюки галифе и карманы туристского полупальто были так набиты, что это округляло его стройную фигуру. Старая лиса Каупинь угодливо поклонился и пожал ему руку.
— Здравствуйте, товарищ Вевер… Прошу садиться. Может, выпьете горячего кофейку?
— Благодарю вас, гражданин Каупинь, — суховато, но вежливо ответил Вевер. — От горячего кофе не откажусь.
Он скользнул подозрительным взглядом по старому Вилде, который и не подумал встать, чтобы поздороваться с ним.
Поймав вопросительный взгляд Вевера, Герман поспешил представить:
— Это мой отец, я уже говорил тебе.
— А-а, рад познакомиться, господин Вилде, — улыбнулся Вевер и сам подошел к нему. — Мы с вашим сыном давно знаем друг друга, и я довольно много слышал про вас. Как дела с молотьбой? Не потребуются ли толочане, когда пиво будете пить?
После таких слов ни Каупинь, ни старый Вилде не могли понять, что собой представляет Вевер. Почему он одного называет гражданином, другого господином? Не издевается ли? Вопросительно посматривали они на Германа, но тот только посмеивался и делал таинственное лицо. Наконец, как бы поняв, что такое положение долго продолжаться не может, агроном спросил:
— Можно здесь поговорить по душам? Лишних ушей нет?
— Не беспокойтесь, — ответил Каупинь. — Моя жена не из любопытных, а если что и услышит, не проболтается. А будем говорить потише, тогда и она ничего не услышит.
Герман Вилде продолжал, понизив голос:
— Господин Вевер из наших. С ним можно говорить так же откровенно, как и со мной. Но боже вас упаси проговориться кому-нибудь.
Отчужденность и натянутость, царившие в начале разговора, исчезли, словно по мановению руки. Каупинь стал еще более угодливым, но теперь его угодливость была вполне искренней. Старый Вилде с почтительной симпатией поглядывал на Вевера. А тот плутовато улыбался, как после удачно сыгранной шутки. Все почувствовали себя привольнее.
— Какими судьбами попали в наши края? — спросил старый Вилде сына.
— Дела, отче. Мы с господином Вевером проверяем по заданию уездного исполкома, как проходит земельная реформа. Много ли новохозяев появилось, как они себя чувствуют, сколько кулаков разорено. Как видите, задание интересное.
— Третий день в дороге, — добавил Вевер.
— Как же вы, на лошадях? — спросил Каупинь.
— У нас мотоцикл с прицепом, — объяснил Вевер.
А Герман добавил:
— Мой… из полка. Хотели отобрать для милиции, а я отдал господину Веверу. Таким только образом и удалось спасти.
— Вы, наверно, захотите поговорить с председателем землеустроительной комиссии? — спросил Каупинь.
— Сначала с вами, — сказал Вевер. — Вы ведь секретарем в этой комиссии?
— Стало быть, я, господин Вевер. Председатель ходит с землемером по усадьбам. Не знаю даже, где его найти.
— Он нам и не особенно нужен, — махнул рукой Вевер. — Искать его не будем. На этот раз если гора не идет к Магомету, то Магомет тоже не пойдет к горе. Ха-ха-ха!
Мадам Каупинь внесла кофе и сливки. Поставив на стол белые чашки с золотыми каемочками, она тут же исчезла. Почтенная компания, не теряя времени, принялась за кофе. Вполне понятно, что центром ее стал Вевер, но объяснялось это не его служебным положением, хотя в уезде он был заместителем председателя исполкома, видным работником, официальным лицом. Каупинь и его единомышленник видели в нем своего главаря. Старый Вилде, и тот внимательно глядел на гостя и глубокомысленно покачивал головой после каждого замечания Вевера.
Герман Вилде был единственным человеком в уезде, который знал, что Вевер раньше назывался Кристапом Понте, но об этом он не сказал даже отцу.
По указке бывшего начальства, Понте в начале лета перебрался в уездный город и поступил на работу в один из отделов. Он очень скоро обратил на себя внимание. Неутомимый, расторопный, он с одного взгляда угадывал мысли начальства, никогда не отказывался от длительных и утомительных поездок по волостям. К моменту установления советской власти Понте был уже на хорошем счету, и ему предложили пост заместителя председателя уездного исполкома. Вначале он, правда, отказывался, отговариваясь тем, что ему не хватает опыта («слишком высокая должность, нельзя ли что-нибудь поменьше»), но после настойчивых просьб дал себя уговорить и взялся с таким увлечением за работу, что за короткое время стал правой рукой председателя. Ему доверяли, его уважали.
Понемногу Понте стал вредить на свой страх и риск; характер не позволял ему пропустить удобный случай. Однажды, когда пожарную машину сдали в ремонт, а руководство добровольного пожарного общества уехало на собрание, наступил самый подходящий момент для пожара на элеваторе. Он сгорел дотла… Как-то председатель велел ему познакомиться с уездным архивом, и Кристап Понте обнаружил там много материалов, компрометирующих бывших волостных старшин, писарей и отдельных хозяев, по чьим доносам преследовали, увольняли с работы и арестовывали прогрессивно настроенных учителей и служащих. Он постарался, чтобы эти бумаги не попали в руки коммунистов, а имена и адреса доносчиков записал в памятную книжку. Вот почему он мог с улыбкой, глядя в глаза, обращаться к своим собеседникам: «В позапрошлом году вам не нравилось, что учитель Гредзен похвально отзывается при учениках о Советском Союзе. Вы сразу оке донесли об этом. Значит, вам и сейчас не по душе начинания советской власти».
Уличенные в первый момент терялись и краснели, но, сообразив, что говорится все это не в укор, неловко улыбались и готовы были подтвердить свою приверженность прежним идеалам новой подрывной работой.
Понте накачивал их. Он-де получил указания свыше. Пришло время взяться за дело, понемногу выпускать когти. Земельную реформу, где только возможно, надо проводить в таком искалеченном виде, чтобы вызвать недовольство и злобу у новоселов, и запугивать их разными слухами — пусть не хватают землю, не наскакивают на старых хозяев.
Все распоряжения советской власти, внушал он, надо выполнять формально и не спеша. Чем тише — тем лучше. Надо не перечить, а жалить, кусать и грызть, где только возможно. Предприятия и магазины, подлежащие национализации, надо очищать от товаров и оборудования. Пускай получают голые стены.
Ловкий, опытный, матерый вредитель, Кристап Понте инструктировал своих сообщников и внушал им уверенность, что не все еще потеряно. «Надо надеяться и перетерпеть, друзья, мы еще заживем в свое удовольствие».
Проинструктировав Каупиня и старого Вилде, выслушав рассказ писаря о том, как проходит земельная реформа в волости, Герман и Понте сели на мотоцикл и двинулись дальше. Работы в эту горячую пору было много.
— Мы свой хлебец даром не едим, — сказал Понте, когда мотоцикл тронулся. — Почему бы нам не позволить себе небольшое развлечение? Поедем к Микситу, Герман. Давно я не охотился.
— Вот это кстати, — согласился агроном.
Брызги грязи разлетались во все стороны. Собаки с лаем выбегали на дорогу, а они неслись все быстрее и быстрее, словно спасаясь от своей судьбы… или несясь ей навстречу.
4
С того времени, как в доме Миксита произошло знаменательное совещание с участием министра Никура, в лесника вселился дух гордыни. Теперь он еще выше закручивал кончики усов, а взгляд у него стал как у ястреба, который высматривает с верхушки дерева добычу. Понятно, что особе, которая участвовала в секретнейших государственных делах, не терпелось доказать свою принадлежность к высшим государственным сферам. Неплохо бы получить в полное распоряжение целый полк солдат и прислуги, которыми можно было бы командовать. А здесь, в лесу, много не покомандуешь. Жена, дети, молоденькая прислуга-латгалка и несколько охотничьих собак — неподходящий материал для подобных демонстраций. Но Миксит не вешал головы. Чтобы он сам стал рубить дрова, носить воду в конюшню, — нет, до таких дел он не снисходил.
— Жена, вычистила мои охотничьи сапоги? — кричал он, вставая с постели. — Где они? Давай их сюда!
— Что ты меня гоняешь! — возмущалась Микситиене. — Я у тебя не на побегушках. Барин какой, не может себе сапоги почистить…
— У меня важные дела, — отвечал «государственный деятель». — Если я стану заниматься всякими пустяками, главные дела останутся в загоне.
— Пошел бы лучше навоз вывез на поле. Коровник до того полон, что скоро зайти нельзя будет.
После таких замечаний Миксит отказывался от дальнейших требований, — нет пророка в своем отечестве.
Прислуга Ядвига после первой же агрессивной попытки со стороны хозяина собрала в узелок свои вещи.
— У вас жить стало невмоготу.
Хорошо еще, что хозяйке удалось уговорить обиженную девушку.
— А ты его не слушай, Ядвига. Он ведь в последнее время такой полоумный стал, словно белены объелся.
Микситу оставалось только одно — муштровать собак. Собаку можно свистнуть, стегнуть плетью, ей можно приказывать, на нее можно покричать. Несчастные создания, боязливо поджавшие хвосты, смиренно повизгивали и лизали руку своему повелителю.
Одним словом, в Микситах наступали новые времена. Новые времена наступили и для всей страны, но Микситу до этого не было дела. Советская власть дальше опушки леса не проникала. О дремучий бор, как о каменную стену, разбивались все свежие ветры, не тревожа это царство безмолвия, где, подобно маленькому королю, расхаживал Миксит. Отправляясь в обход своего участка, он мог полным голосом ругать большевиков и советскую власть, никто не слышал его. Откуда взялась эта вражда, чем его обидела советская власть — этого он не знал и сам.
По указанию Никура, Миксит несколько раз в неделю проверял тайные базы. В «зеленой гостинице» уже находилось с полдюжины пансионеров — один директор департамента, два высших айзсарговских чина и несколько тузов из охранного управления. Они смертельно скучали и заставляли доставать им то газеты, то еще что-нибудь. Особенно донимал директор департамента, который испытывал постоянную тоску по горячительным напиткам. Чтобы всем угодить, Микситу приходилось побегать, но это доставляло ему удовольствие, тем более что ему уже кое-что перепало, а впереди была самая главная награда.
Неделя не проходила без того, чтобы в лесу не появлялся поздний одинокий путник.
— Не укажете ли дорогу в «зеленую гостиницу»? — спрашивал один.
— Мне нужно несколько поленьев дров, — говорил другой.
Миксит предлагал им ночлег, а рано утром отводил их к лесничему Ницману или к главному лесничему Радзиню.
Это была легкая и приятная работа. Но в тот день, когда Миксит услышал тарахтение приближающегося мотоцикла, ему стало не по себе.
Наверное, милиция… И чего им здесь надо? Как бы не пронюхали про «зеленую гостиницу».
Вскинув на плечо двустволку, он вышел на дорогу встретить мотоцикл. «Если милиция, лучше встретить подальше от дому, подальше от лишних глаз и ушей».
Из-за поворота дороги показался мотоцикл с прицепом. Приблизившись к Миксту, он убавил ход и остановился.
— Здравствуйте, господин Миксит, — весело приветствовал его Понте. — Гостей не ждали?
— Хм… Добрый день, — сдержанно ответил Миксит. — Откуда мне знать, что вы за гости!
Понте снял большие защитные очки.
— Мы хотим попасть в «зеленую гостиницу» и получить несколько поленьев дров. Можете вы нам помочь?
Миксит быстро сдернул с головы форменную фуражку и приветствовал прибывших глубоким поклоном.
— Милости прошу, уважаемые господа. Чем могу услужить? Прямо в «зеленую гостиницу» или немного отдохнете у меня?
Понте слез с мотоцикла. За ним и Герман Вилде выбрался из прицепа и стал прохаживаться, разминая затекшие ноги. От быстрой езды обоих изрядно растрясло.
— Немного закусить не мешало бы, — сказал Вилде.
— Познакомьтесь, господин Миксит, — заспешил Понте. — Это главный уездный агроном, господин Вилде. Меня вы, наверное, помните?
— Как не помнить, — ответил Миксит. — Еще когда здесь был в последний раз господин Никур…
— Ну вот, значит, старые знакомые.
— Обед приготовить?
— Особенного ничего не надо, — сказал Понте. — Закуску мы с собой прихватили. Разве по чашке горячего кофе или молока.
— Как же не подкрепиться после такого пути? — удивился лесник.
— Вечером, господин Миксит. Мы намерены походить с ружьем. Вы нам разрешите застрелить козулю?
— Почему бы нет? — улыбнулся Миксит. — Хорошим людям можно разрешить. С собаками или как?
— Без собак, дорогой Миксит, — ответил Понте. — Поменьше шума.
— Тогда я вас проведу к старой вырубке. Там можно устроить настоящую бойню.
В этот день в доме лесника все шло, как в доброе старое время, когда сюда приезжали на охоту важные господа. Миксит командовал женой и прислугой, мальчишкам велел смыть грязь с мотоцикла. В кухне на плите шипело сало, а в гостиной звенели стаканчики. Пили, конечно, не молоко, а напитки покрепче. Миксит угощался вместе с гостями и за обедом рассказал Понте все, что тому нужно было узнать.
— Передайте от меня привет господам Ницману и Радзиню. Если кто из них поедет в уездный город, пусть обязательно заходит ко мне, есть серьезный разговор.
— Где же вас искать?
— В уездном исполкоме. Спросят заместителя председателя Вевера. Это я и есть. Чему вы удивляетесь, Миксит? Разве мы не можем занимать ответственные посты?
— Я, право, и не знал, что вы… — Миксит заерзал на стуле.
— Большевик? Ха-ха-ха! — смеялся Понте. — Такой же большевик, как и вы, Миксит. Ни на волос больше. Умным надо быть, милый друг. Без ума и хитрости в нынешнее время далеко не уедешь. Посмотрите на господина Вилде. Он командовал батальоном айзсаргов, а сейчас главный агроном уезда. Разве мы его порицаем за это? Наоборот. Хорошо, что и у нас есть люди с весом. Если большевики захотят назначить вас лесничим, не вздумайте отказываться, господин Миксит. От всего сердца рекомендую соглашаться на любую должность.
После обеда они часа три побродили с ружьем. Каждый застрелил по самцу козули и по нескольку ворон, но тех даже с земли не подняли. Вечером в Микситах шло веселье. Вдали от любопытных взоров Понте мог отвести душу и дать нервам отдых от постоянного напряжения. Наговорившись вдоволь с лесником и агрономом и слегка охмелев от выпитого, Понте разошелся: захотелось дать простор и тайным порывам.
— Миксит, что это за женщина? Молоденькая, круглолицая.
— Это моя работница Ядвига.
— Где она спит? Можно к ней прийти ночью? Шума не подымет?
— Не знаю, как…
— Какой же ты хозяин, если не знаешь своей дворни! Плохой ты хозяин. На твоем месте я бы давно к ней подъехал.
— Я ведь женатый, — смиренно ответил Миксит.
— Действовать надо так, чтобы жена не узнала. Вот увидишь, как я попробую.
Понте действительно попробовал. Но тщетно стучался он в дверь Ядвигиной каморки, тщетно ласковыми словами пытался убедить девушку, что для нее большая честь принять в объятия такого видного деятеля, как Кристап Вевер. Дверь не отворилась, а в ответ послышалась угроза:
— Я сейчас буду кричать. Если вы не дадите мне спать, завтра же пойду жаловаться в милицию.
Тогда Понте попытался обратить все в шутку и уныло вернулся к хозяевам. Ему оказали великую честь — он спал на той же кровати, на которой отдыхал в свое время министр Никур. По своему положению Понте уже приближался к Никуру, вот только у женщин он еще не пользовался таким успехом, как министр. «Вызвать, что ли, из Риги Сильвию? — засыпая, думал Понте. — Давно бы пора это сделать. Так жить немыслимо».
5
Субботним вечером в конце октября Петер Спаре поехал со своей молодой женой навестить ее стариков. Осенняя распутица кончилась. Твердая подмерзшая земля звенела под ногами. В том месте, где дорога сворачивала от шоссе к Лиепиням, Петер и Элла вышли из машины и пошли пешком. Петер с наслаждением вдыхал прохладный осенний воздух. Слышались крики запоздалых перелетных птиц; откуда-то доносился гул молотилки. Одинокими казались двое крестьян, копавших картофель. У лип и берез листва почти облетела, только на некоторых деревьях еще трепетали последние пожелтевшие листья.
И свежестью и печалью веяло от этой осенней картины. Петеру стало грустно. Он задумчиво шагал по дороге, уступив Элле пешеходную тропинку. Странно, но им не о чем было говорить. Когда до усадьбы Лиепини осталось шагов сто, Элла остановилась, схватила за руку Петера и умоляюще посмотрела на него.
— Петер…
— Что, милая? — тихо отозвался он.
— Прошу тебя, не надо быть таким грустным, они подумают, что мы поссорились. Можно ведь о чем-нибудь поговорить…
— Хорошо, постараюсь быть веселее, — ответил Петер. — Хотя ты сама знаешь, что все в порядке. Просто я немного устал.
Это была правда. В последнее время Петер слишком уставал от работы, от недосыпания, а главное — от той безысходной пустоты, которую он чувствовал в отношениях с Эллой. Оба они чувствовали ее, но каждый переживал по-своему. Главное, им не о чем было говорить друг с другом. Когда Элла передавала мужу разговоры приятельниц-соседок, Петер старался слушать, но слова ее не доходили до его сознания. Когда же Петер рассказывал о своем заводе или пробовал обсуждать с нею политические события, скучающий взгляд Эллы показывал, что она не понимает его. Тогда они умолкали, и каждый думал о своем. Так становилось даже легче. Однако отсутствие духовного общения давало себя знать все сильней и сильней.
Возможно, что эта неслаженность была временной; жизнь их еще не вошла в колею, они еще не приноровились друг к другу. А может быть, это было уже непоправимо? Понимая, что семейная жизнь складывается плохо, оба старались скрыть это от посторонних глаз, но это не всегда удавалось.
Залаяла собака, но, узнав своих, сразу умолкла. Пестрый кот спрятался под крылечком. Многочисленными, только ей одной понятными приветствиями встречала родная усадьба Эллу. И странно: все привычное, обыденное, начиная от колодезного ворота и кончая старым жерновом перед сенями, казалось ей теперь удивительно милым. Приятен был даже запах вареной кормовой свеклы, который доносился из кухни.
Радости стариков не было границ. Мамаша Лиепинь от растерянности не знала даже, за что приняться.
— Садитесь, дети, я сейчас… Ах, где же у меня голова! Заходите же в дом. Эллочка, пальто вешай сюда… Сегодня у нас баня топится. Может, попаритесь? Нет, нет, сначала поужинаем. Что же ты смотришь, отец, тащи скорее пиво и ветчину. Или погоди, неси только пиво, за ветчиной я сама схожу. Ты ведь и не знаешь, какой кусок лучше.
Оживление, возня, суматоха. Наконец, все было готово. Они вчетвером сели за стол. Аппетитные ломти ветчины были разложены по тарелкам. От блюда с горохом шел пар. Однако пиво собственного приготовления, как его ни хвалили, не хотело пениться и отдавало чем-то кислым.
Чем-то кислым отдавали в тот вечер и разговоры. Когда семейные новости иссякли, старый Лиепинь перешел к общественным проблемам:
— Ты только подумай, Петер, у нашего соседа Лиепниека сорок пурвиет отрезали. А земля какая, хоть на хлеб вместо масла мажь! И кому же она досталась — хибарочнику Закису, у которого куча детей.
— Закису? — негодующе повторила Элла. — Это который круглый год работал по усадьбам?
— Этому самому. Теперь хвастается, что следующей весной не придется гнуть спину за других. Пусть, мол, в сенокос на него не рассчитывают, теперь он сам хозяин, — пренебрежительно посмеиваясь, продолжал старик.
— Право, жалко, такое прекрасное хозяйство разорили, — вздохнула мамаша Лиепинь.
— Петер, разве это правильно? — обратилась к мужу Элла.
— Сколько еще осталось земли у Лиепниека? — спросил Петер.
— Сколько закон разрешает — девяносто пурвиет, — ответил Лиепинь. — Такая усадьба… Машины… Четыре лошади… Круглый год работали два батрака и две девки. Разве в Латвии не осталось уже необработанной земли? Обязательно надо сажать на готовенькое? Ведь этому самому Закису можно было отвести какую-нибудь вырубку или край болота. Пусть потрудится, постарается, тогда ему эта землица еще милее станет, да и государству выгода. Чужими трудами пользоваться — хитрость небольшая.
— Да Закис проработал на этой земле всю свою жизнь, — возразил Петер. — Пока у него своей земли не было, он обрабатывал чужую. За это время он бы и вырубку превратил в пашню.
— Повезло, прямо повезло человеку, — сказала мамаша Лиепинь. — Может, он бы здесь и не получил ничего, если бы не выстроил свою хибарку рядом с усадьбой Лиепниека.
— Ну, и девяносто пурвиет тоже не мало, — заговорил опять Петер. — Лиепниеку впору с ними справиться.
— Да ведь хозяйство-то разорили и у нас одним соседом больше стало, — не унимался Лиепинь. — С должности волостного старшины Лиепниека тоже сняли, а чем он был плох? Я по крайней мере жаловаться не могу. А что дальше будет, когда эта голытьба начнет править, — один господь ведает.
У самого Лиепиня земли не отрезали, и должностей он не занимал, но всегда старался тянуться за крупными хозяевами, во всем брал с них пример.
Во время ужина Петер испытывал тягостное чувство. На правах родственника тесть ворчал на каждое начинание советской власти, всюду он видел непорядки, все ему не нравилось. Глумясь, рассказывал он, как в волостном исполкоме проводили первый митинг новохозяев и подняли красный флаг.
— Первым делом они сожгли портрет Ульманиса. Ну зачем это нужно? И зачем понадобился арест полицейского надзирателя? Такой ласковый и вежливый человек. Бывало, каждый раз, как встретит меня, всегда здоровается: «Как поживаете, господин Лиепинь?»
— Наверно, что-нибудь натворил, — сказал Петер. — Зря никого не арестуют.
— Ну, один раз человек поймал помощника учителя с воззваниями и под Первое мая подкараулил мальчишек, — они подымали на сосну красный флаг. Стоило ли за это арестовывать?
— Действительно, какие безжалостные, — поддержала отца Элла. — Если за такие мелочи начнут мстить, то все порядочные люди от вас отвернутся.
— С этим помощником учителя я два года просидел в одной камере, — стараясь говорить спокойно, начал Петер, но срывающийся голос выдавал его волнение. — А этих ребят в полицейском участке высекли нагайками до потери сознания, потому что они не признавались, откуда взяли красный флаг.
— А почему тогда не признались? — простодушно удивлялась Элла. — Признались бы, и никто бы их не тронул.
— Тогда ведь такие времена были, — объясняла мамаша Лиепинь. — Тогда иначе и нельзя было.
Петер понимал, что говорить с этими людьми бесполезно. Многие годы уйдут на переделку их сознания. Замкнулись они в своей старой толстой скорлупе и на все смотрят глазами прошлого. Очутившись в кругу семьи, Элла тоже почувствовала себя хозяйской дочкой. По правде говоря, она и в городе жила настроениями отцовской усадьбы, и эти настроения мешали ей понять ту правду, за которую боролся ее муж, которой он отдал себя целиком.
Так прошел вечер, так прошло и следующее утро. После завтрака мамаша Лиепинь с Эллой сели в рессорную тележку и поехали в церковь.
— Не подумай, Петер, что я туда за чем-нибудь… — оправдывалась Элла. — Мне только хочется повидаться с подругами.
Когда женщины уехали, Петер оделся и пошел побродить. «Куда, к каким людям ты попал? — спрашивал он себя. — И они еще считают себя правыми? Ох…» Он жадно вдыхал свежий воздух. За стенами душных комнат, за стенами усадьбы Лиепиней, где из всех углов вставали тени прошлого, он почувствовал себя лучше. Подавленное настроение постепенно рассеивалось.
6
Хибарка была сколочена из горбылей, бракованных полусгнивших досок, расколотых жердей — и больше походила на дровяной сарай. Односкатная пологая крыша, жестяная труба, два крохотных оконца, низкая дверь, в которую можно было войти только нагнувшись. С одной стороны к хибарке примыкала небольшая пристройка из материалов попроще. Там находилось главное богатство Индрика Закиса: лошадь, корова и подросший поросенок.
За постройкой сразу начинался кустарник. Небольшой ручеек журчал в ольшанике, неся к реке свои прозрачные воды. Русло ручейка в одном месте образовало колдобину, где новохозяева черпали питьевую воду, — колодец еще не был вырыт. На одинокой березе, украшавшей это бедное поселение, была прилажена новая скворешня, но обитатели ее уже улетели и только вороны и воробьи оглашали воздух карканьем и чириканьем.
— Заходи, — предложил Закис Петеру Спаре после недолгого разговора во дворе. — Здесь еще простудишься. Придется мне отвечать за твое здоровье.
Закис был стройный, сухощавый человек средних лет. По случаю воскресенья подбородок его был гладко выбрит; густые каштановые усы не отличались цветом от огрубевшего под ветром и солнцем лица. Какие у него были руки — большие, огрубевшие, с сильными узловатыми пальцами, привыкшие управлять всякими орудиями, начиная от рукоятки плуга и кончая багром плотовщика и киркой камнелома. Когда-то Петер Спаре целое лето проработал с ним на сплаве, там они и познакомились.
— Все сам построил? — спросил он новохозяина.
— А то кто же, — ответил Закис. Белые крепкие зубы его блеснули под усами. — Куда ни глянь — все сделано своими руками, но мне ведь помогает мое войско — слышишь, возятся! Только самого главного помощника нет, пошел учиться на лейтенанта в пехотное училище. Я так считаю: если уж мальчишке хочется стать военным, чего же держать его — пусть учится.
Жена Закиса, на лице которой тяжелая работа давно вытравила румянец, неприязненно взглянула на мужа, когда тот ввел в маленькую кухоньку гостя. Таков уж женский нрав, — не радуют гости, если они приходят не вовремя, когда в доме еще не прибрано. Зато у детей появление Петера вызвало живейшую радость. Младший еще не вполне доверял своим ножонкам и держался за материн подол. Все они с напряженным вниманием уставились на незнакомца и серьезно, будто выполняя трудную работу, поздоровались с ним за руку. Младший после этого проковылял до ближайшего угла и залился смехом.
— Сколько же у тебя их? — спросил Петер, с улыбкой оглядывая детей.
— Тут четверо, а двое уже выпорхнули из гнезда, — ответил Закис. — Один в военном училище, а старшая работает в Риге и будущей зимой кончает вечернюю среднюю школу. Как видишь, господь бог не поскупился на новые побеги для древа нашего рода. Что ты все вздыхаешь, мать? — обернулся он к жене. — Это Петер Спаре, мой старый товарищ, из породы сплавщиков. Как же, вместе лес сплавляли, а потом Ульманис посадил его в тюрьму за то, что он господам неприятности причинял.
После такого представления лицо Закиене прояснилось, и она перестала стесняться неприглядности своего жилья.
В комнате было столько всякого скарба, что для людей уже не оставалось места. Старая деревянная кровать занимала угол за платяным шкафом, на котором дозревали громадные тыквы. Две детские кровати стояли у наружной стены, у окна — маленький столик с письменными принадлежностями и книгами. Посередине комнаты — круглый стол, дальше старый сундук — свидетель юных дней Закиене. Насколько можно было при такой тесноте соблюсти чистоту и порядок, настолько они и соблюдались. Пахло землей и плесенью.
— Долго ты еще будешь жить в этой хибарке? — спросил Петер Закиса.
— Пока не отстрою дома на горе. Лес мне уже отпустили, будущей зимой надо срубить и вывезти. Так годика за два и кончу. А разве моя хибарка хуже батрацкого помещения у какого-нибудь кулака, где живут в куче по две-три семьи? Здесь я живу по крайней мере как хочу, и никто меня не тревожит.
— Это верно, Закис, — согласился Петер. — Лучше жить в такой хибарке, чем в батрацкой у кулака. Но долго с постройкой дома ты не тяни. Детишки растут быстро, каждому нужно свое местечко.
— Ну, теперь горевать нечего, — все лето буду работать на себя. Землю мне нарезали неплохую. Если приложить немного труда, не только сами сыты будем, можно будет кое-что и на рынок свезти.
— Скажи, за что это тебя так ненавидят соседи? — с улыбкой обратился к нему Петер. — Наверно, насолил им?
— Что тут поделаешь, когда они такие важные, хозяин на хозяине, ни одного бедняка. Неприятно ведь, когда голодранец затесывается в такую компанию? Спеться-то и не удается. Но еще хуже, если голодранец не желает пресмыкаться перед ними, не ползает на брюхе. Тот самый Лиепниек, от чьей земли мне нарезали… разве я не знаю, откуда взялась эта земля? У самого двое сыновей и дочь, но никто никогда не видел, чтобы они когда-нибудь брались за плуг или за косу. Круглый год живут в Риге, служат в учреждениях, как полагается хозяйским детям. А в Лиепниках батрачат латгальцы и поляки. В сенокос и во время уборки приглашают еще нашего брата, хибарочников. Те и скосят, и уберут, и обмолотят. Как ты думаешь, приятно Лиепниеку, что какой-то Закис живет у него под носом и не бежит к нему по первому свисту, а готов лучше в лес идти деревья валить или бревна сплавлять, чем гнуть спину на его полях? Вот это их и берет за живое.
— Мне тоже так кажется, — улыбнулся Петер.
— Иной раз Лиепниек предлежит моим мальчишкам наняться к нему в пастухи или в полубатраки, а я говорю: пускай немного подождет, потому что нам выгоднее поехать втроем на лесоразработки или заниматься дома кустарным ремеслом — плести корзины, делать бураки или собирать ягоды. От таких слов у хозяина, бывало, глаза становятся, как у злой лошади. Как только нас не обзывали — и лодырями и бродягами, и все же мои дети у него в пастухах не ходили, а за лето зарабатывали больше, чем его пастухи. А уж глумились-то, когда я своих старших послал в Ригу учиться. Подумайте только — хибарочник Закис учит своих детей! У самого целых штанов нет, а он детей в школу посылает! Тут уж от злости и зависти кулацкое сердце чуть не лопнуло.
— Ясно, с чего у них желчь разливается, — рассмеялся Петер, с удовольствием слушавший этого простого, прямодушного человека. — Ты у них как бельмо на глазу.
— Да так уж получается. Но им все же удалось позлорадствовать на мой счет. В тридцать седьмом году, в канун Первого мая, мой Аугуст, вот который сейчас в военном училище, вывесил с одним парнишкой на верхушке сосны у самого шоссе красный флаг. Полицейский надзиратель их подкараулил и арестовал. Зверски избил и все допрашивал, от кого получили флаг, а те ни слова. Да, тогда, верно, богатеи вволю посмеялись и порадовались, что наконец-то Закису попало. Ну и что же? А флаг этот я сам из Риги привез и совсем не жалею, что так сделал. Жалко только Аугуста — пришлось ему вытерпеть зверскую порку.
— Да, вот полицейского надзирателя недавно арестовали, а моя теща проливает слезы о хорошем человеке, — помрачнев, сказал Петер. — Не могу понять, чего этим старикам нужно. Никто их не трогает, ничего у них не отнимают, а они все время хнычут и стонут.
— Уцепились они за полы богатеев и больше ничего не видят, — сердито буркнул Закис. — Не могут отстать, а те и тянут их за собой. Разве со временем поумнеют. А ты не слыхал, как прошлой весной на меня мамаша Лиепинь рассердилась?
— За что это?
— Из-за сущих пустяков. Надо сказать, теща твоя большая ханжа. Ни одной службы не пропустит, для нее во всем свете нет большей мудрости, чем пасторские проповеди… А я прошлой весной из одного озорства заколол в страстную пятницу бычка. Мамаша Лиепинь раззвонила об этом по всей волости. Потом пастор в пасхальной проповеди так меня проклинал, что, будь в его словах хоть щепотка пороху, крыша на церкви бы подпрыгнула. Лиепиниене после этого все лето от меня отворачивалась. Вот такие-то мои дела с соседями.
— Ну, теперь тебе на них наплевать. Ты самостоятельным стал.
— Теперь что, — у Закиса даже глаза заблестели, — теперь я встану на ноги. Только бы как-нибудь до нового урожая перебиться, а там в Закисах начнется иная жизнь. Ведь ты понимаешь, что это значит, когда человек сам себе хозяин, когда больше никто не смеет ни ругать тебя, ни гонять, как собачонку… когда твои дети могут смело смотреть в глаза всему миру, — ведь он теперь принадлежит им, и никому не удастся их ограбить. Пускай теперь Лиепниек и остальные богатеи поломают головы, подумают, как получить урожай со своей землицы, когда самим приходится погнуть спину. Ведь латгальцы и поляки тоже не захотят больше поливать своим потом их поля. Оттого-то они так и злобствуют. Я-то со своей землей управлюсь, а вот как они управятся! Право, хорошие времена настали, Петер. Хорошие и справедливые. Советская власть всех наделяет по заслугам.
Они вышли в поле и обошли все хозяйство Закиса. Закиене с детьми тоже пошла за ними. Отрадно было Петеру слушать, как вся семья строила планы на будущее: «Вон там мы посеем рожь, здесь картофель, а в той стороне будет выгон для телят. А новый дом будет стоять на пригорке, окнами на солнышко».
Петер отдыхал душой среди этих людей. Гнетущей духоты, которую он ощущал все время в доме тестя, как не бывало. Он снова увидел на деле правоту своего класса, он был горд, что участвовал в его борьбе и победе.
По дороге домой Элла рассказывала, что слышала в церкви:
— Новым председателем волостного исполкома все недовольны. Добраться до него невозможно. Старый Лиепниек повез было ему кусок окорока и попросил освобождения от работ по ремонту моста, а председатель взял и послал его с этим окороком к милиционеру да еще велел составить протокол за то, что хотел дать взятку. И что это за люди…
— Правильно сделал, — ответил Петер. — Я бы тоже так поступил.
Элла растерялась от такого ответа и надолго замолчала. А Петер с довольной улыбкой глядел в окошко машины.
Вид мелькавших мимо осенних полей больше его не угнетал. Это была его земля, его — жизнь входила здесь в силу. Он радовался и гордился этим.
— Раньше все — же больше порядка было… — попыталась еще раз начать разговор Элла, но Петер не отвечал.