1
За несколько дней до годовщины Октябрьской революции к директору лесопильного завода Петеру Спаре зашел один из старожилов сушильного цеха, Мауринь.
— Мне бы надо поговорить с вами, товарищ директор, — сказал седой старик, комкая в руках побелевший от древесной пыли картуз. На правой руке у него не хватало двух пальцев, остальные были с изуродованными ногтями, как и у многих рабочих, долго работавших на лесопилках.
— Так говори, Мауринь, — сказал Петер, отодвигая в сторону папку с делами. С лесопилки долетал скрежещущий шум машин. Шнррр-шнррр-шнррр — ворчали пилы, вгрызаясь острыми зубьями в древесину. Из окна директорского кабинета видно было все предприятие, начиная от запани, где разбирали плоты, и кончая складом готовых изделий, где подносчики укладывали доски в высокие штабеля. — Какое у тебя дело?
Мауринь неловко переступил с ноги на ногу и выразительно покосился поверх очков на бракеровщика Апсита, который сидел у окна.
— Я лучше попозже зайду, товарищ директор, когда вы свободнее будете. Мне надо… насчет семейных дел…
— Подожди тогда, мы сейчас кончаем. — Петер поговорил еще несколько минут с Апситом об ассортименте, который предстояло выпускать в ближайшее время, потом отпустил его и снова обратился к Мауриню: — Ну, садись, рассказывай, какие у тебя семейные дела.
Старый Мауринь положил картуз на подоконник и оглянулся на дверь кабинета, хотя она была затворена. Потом он перегнулся через весь стол и заговорил полушепотом:
— Хочу рассказать тебе, Петер, об одной находке. Сегодня после обеденного перерыва в сушильном цехе увидел. Я никому еще не говорил… Тебе лучше знать, как с этим поступить… Короче говоря, в углу сушилки, между досками, я нашел пятилитровый бидон керосина. Что тут можно подумать?
— Любопытно. Октябрьские праздники не за горами, и какой-то «доброжелатель» хочет преподнести нам подарок.
— Да, хорошенький подарочек, — загудел Мауринь. — Подумай только, ведь если бы сушилка загорелась, то за полчаса весь завод бы заполыхал. Никаким пожарным не потушить. Надо думать, что и в других цехах припрятаны такие подарки…
— Вполне вероятно, что так они в сделали, — согласился Петер.
— Что теперь делать, Петер? Убрать этот бидон?
Петер задумался на несколько секунд, потом тихо сказал:
— Нет, убирать его не следует. Когда они увидят, что мы нашли посудину, то другую спрячут так, что мы и не заметим. Может быть, уже и запрятали. Бидон сам собой загореться не может, — надо кому-то прийти и что-то сделать, чтобы керосин воспламенился. Если мы будем не смыкая глаз следить за всеми цехами и отделениями, то лиса попадет к нам в капкан. Важно не только предупредить пожар, но и разоблачить этих негодяев, чтобы обезвредить их навсегда.
— Верно говоришь, директор, — согласился Мауринь. — Иначе они своего добьются.
— Мы вот что сделаем: тебе надо будет потихоньку перелить керосин в какое-нибудь старое ведро, а в бидон налей чистой водицы. После этого поставь бидон на прежнее место и сообрази, как за этим местом присматривать. Только чтобы никто не заметил.
— Там, между штабелями, большие прогалы, свободно может человек спрятаться.
— А ты согласишься сторожить ночью?
— Что ж, если надо…
— Тогда оставайся на ночь в сушилке. А сейчас пойди и замени керосин водой. Никому ничего не говори. Я сам обойду цехи и поговорю с кем надо.
Мауринь ушел. Петер поднялся и подошел к окну. Он любил стоять здесь в свободные минуты, наблюдать знакомую картину. Плотовщики разбирали плоты и подгоняли бревна к спуску; подростки осматривали каждое бревно и вытаскивали гвозди и скобы. Длинные, отполированные руками багры блестели на солнце; розовели разгоревшиеся на ветру лица рабочих. Петер знал свой завод до мелочи, и технологический процесс был ему известен от начала до конца. Может быть, поэтому у него все так и спорилось. Его нельзя было обмануть, и ему никогда не приходилось обращаться за советом к старым специалистам. Технорук, инженер Валодзе, которому раньше принадлежало некоторое количество акций завода, вначале попробовал было кое в чем повлиять на директора, но, быстро убедившись, что его не проведешь, бросил свои попытки и стал работать хорошо. Нет, сейчас жаловаться на Валодзе не приходилось.
Неприятные «случаи» бывали и раньше, но с помощью старых подпольных товарищей, заводских рабочих, Петер до сих пор успешно предотвращал их. Какой-то негодяй устроился на работу у летков, по которым тащили вверх бревна к лесопильным рамам, и выводил из строя пилы. После четвертого случая его поймали, и с тех пор на этом участке все шло хорошо. Другой вредитель, работавший на строгальном станке, готовился взорвать его, что вывело бы завод из строя на длительное время.
Сейчас их всех разоблачили, но враг не успокоился. Классовая борьба становилась напряженнее с каждым днем, и вот враги народа собираются спалить завод — один из самых крупных лесопильных заводов Латвии, оснащенный по последнему слову техники. Ох, как бы они позлорадствовали!
«Ну, поглядим, кто из нас будет смеяться, а кто плакать», — подумал Петер. Он вышел из конторы и прошелся по всем цехам, останавливаясь на несколько минут поговорить то с одним, то с другим надежным проверенным рабочим, с которым в свое время вместе работал или был знаком по подполью.
— В сушилке обнаружена посудина с керосином. Враги что-то готовят к празднику. Хорошенько проверьте, нет ли чего и у вас.
Директор шел дальше, а рабочие незаметно осматривали все закоулки.
Всюду стоял запах древесины. Всюду видны были стружки и древесная пыль. Путь от запани до высоких штабелей теса и досок был длинным и сложным. Каждое бревно, пока оно не превращалось в готовую продукцию, несколько раз попадало под зубья пилы, много раз его касались рабочие руки. Его измеряли, распиливали, переворачивали, везли и переносили, пока, наконец, окончательно взвешенное и испытанное, разделанное по ассортименту, оно не попадало на склады. Тес и доски уходили одной дорогой — к большим штабелям; горбыли — в другое место; распиленные на короткие чурбачки обрезки складывались в поленницы, а мелочь попадала в топки заводских котлов. В конце концов ни одна щепочка не пропадала зря.
У лесной пристани стояли баржи в ожидании готовой продукции. Шпалы снова спускались в воду, из них собирали плоты, чтобы направить к пароходу, ожидающему их в каком-нибудь углу гавани. Часть досок проходила через сушилку в строгальный цех и дальше, в отделение ящичных дощечек.
В тот день бидоны с керосином нашли еще в двух местах. Рабочие, как было условлено, заменяли керосин водой, а посуду оставляли на прежнем месте. После этого они ни днем, ни ночью не спускали глаз с бидонов, продолжая незаметно поиски и в других закоулках. Кое-что обнаружили и на складе, кое-что нашли и в рабочем клубе. Намерения врага были ясны: вызвать очаги пожара одновременно во многих местах. Откуда бы ни дул ветер, он должен был погнать пламя на завод.
Сославшись на то, что для проверки хода социалистического соревнования ему необходимо все время оставаться на заводе, Петер Спаре проводил на работе круглые сутки. Спал он в кабинете на диване. Туда же ему приносили из столовой еду. Беспрерывно визжали пилы и гудели строгальные станки, горы досок и теса подымались все выше, а зоркие глаза напряженно вглядывались в темноту.
2
Технорук завода, инженер Валодзе, был большой педант. Бывало, при старых хозяевах, он каждый день обходил завод, заглядывал в каждый цех и проверял, все ли в порядке. Не было такой мелочи, которой бы он не заметил. Халатности и разгильдяйства Валодзе не переносил. Незавернутый кран, из которого капала вода, оставленный не на месте инструмент действовали ему на нервы. Он не кричал, не ругался, но каждый раз вносил какие-то заметки в свою записную книжечку. На другой день эти заметки доводились до сведения виновника, а в дни получки их действие довольно чувствительно отзывалось на его бюджете. До национализации завода рабочие часто поговаривали о том, какими способами Валодзе зарабатывает свое жалованье. Теперь, конечно, он стал намного терпеливее, но все понимали, что особой любви к новым хозяевам он не питает.
Шестого ноября, когда работу на заводе приостановили до утра девятого ноября, Валодзе произвел свой обычный инспекторский осмотр. Он начал его с самого дальнего конца, со склада. Подозвав ночного сторожа, Валодзе обошел с ним большие штабеля досок и теса. Его расстроил лежавший на земле обрезок доски. Он подобрал его и прислонил к штабелю, потом тщательно вытер руки «концом», который оторвал от большого пучка, лежавшего в наружном кармане его рабочего халата. Чистоплотность Валодзе могла послужить темой для анекдотов. Десятки раз в течение дня он мыл руки, а проходя по цехам, всегда брал с собой пучок концов.
Вытерев руки и бросив конец возле штабеля, Валодзе пошел дальше.
Сушилка была заперта. Валодзе позвал сторожа и велел открыть двери. Включив свет, он обошел уложенные ряды досок, внимательно ко всему присматриваясь, выискивая, к чему бы придраться. Он заглядывал во все углы, но все было в образцовом порядке. Там, где был спрятан бидон с горючим, он опять вытер руки и бросил грязный конец на пол.
Так он обошел все предприятие, заставляя сторожей и задержавшихся начальников цехов сопровождать его.
— Глядите! — ядовито восклицал инженер, если находил какой-нибудь непорядок. — На что это похоже? К празднику надо так прибрать, чтобы самому приятно было. А это что? Все только и думают, как бы поскорей уйти домой.
И снова он что-нибудь подбирал, клал на место, потом вытирал руки концами и, словно невзначай, ронял их на пол, и всегда поблизости от бидона. В конторе он бросил последний комок концов в корзину для бумаги, снял рабочий халат, обмахнул пыль с ботинок и надел серое, в полоску, демисезонное пальто. Пожелав дежурному счастливых праздников, технорук уехал домой.
Часы показывали половину седьмого.
Как только Валодзе уехал, к Петеру Спаре начали приходить один за другим рабочие, несшие в этот день по цехам секретную вахту. Каждый из них приносил с собой пучок концов.
— Ну и рассеянный же у нас товарищ инженер, — сказал старый Мауринь, — ругает непорядки, а сам накидал везде вот таких махров. Как раз возле бидона, Петер.
— Очень любопытно, Мауринь. А ты в том месте пол вытер?
— Ножом выскреб, ни одной пылинки не оставил.
— Отлично. Этот пучок положи во дворе рядом с сырыми горбылями. Для предосторожности надо подложить под него лист жести. Посмотрим, что из этого выйдет.
Из других цехов и отделений люди приходили с такими же пучками. Их клали на тот же лист, возле горбылей. Получилась изрядная кучка. Все пучки издавали какой-то странный запах.
Петер с несколькими рабочими обошел весь завод. Он расспрашивал ночных сторожей и начальников цехов и постепенно, шаг за шагом, проделал тот же путь, который до него совершил Валодзе. В тот вечер Петер проявил, пожалуй, еще больше педантизма, чем его технорук, — он не пропустил ни одного конца, хотя бы тот валялся в самом темном углу.
— Чистота прежде всего. На что это похоже? К празднику все должно блестеть и сиять…
Когда уж сам директор так ополчился на эти концы, старый сторож склада готовых изделий тоже покряхтел, поискал и, наконец, достал такой же конец из-под штабеля теса, после чего торжественно вручил его начальству. Кто знает, может пригодиться. Петер Спаре и не подумал над ним посмеяться.
Вернувшись в контору, Петер позвонил в Наркомвнудел.
Вскоре на завод приехало несколько сотрудников наркомата.
В полночь концы, пропитанные химическим составом, воспламенились. Они горели сильным, ярким пламенем. Вспыхнули и сложенные рядом сырые горбыли, а лист жести накалился докрасна.
— Что бы осталось от завода, загорись эти концы возле бидонов с керосином! — возмущенно повторял Петер.
Угрюмые лица и сверкающие ненавистью глаза рабочих красноречивее слов говорили, что, попадись им сейчас в руки инженер Валодзе, живым бы он не ушел.
— «Если мне не досталось, то пусть не достанется и советской власти», — так он, наверное, рассчитывал! — гневно крикнул какой-то рабочий. — Только не выгорело. Смеяться будем мы, а ты еще повизжишь, паршивый пес.
— Сегодня мы с ним так поговорим, что до конца жизни будет помнить.
В это время в окне конторы блеснул отсвет пламени.
— Рано еще радоваться, товарищи! — крикнул старый Мауринь. — Берите скорей огнетушители, и надо проверить, не тлеет ли еще где-нибудь. Он эти махорки по всем углам разбросал!..
Загоревшуюся корзину для бумаги удалось легко потушить, но в это время загорелось в шкафу, где хранились халаты служащих и технического персонала. Горел рабочий халат технорука.
— Вынесите его, пусть сгорит, — сказал Петер, но работники Наркомвнудела заявили, что халат надо сохранить. Огонь затушили, а остатки халата бережно завернули в газету и отнесли в машину.
Бригада рабочих еще раз обошла все цехи, отделения и склады. Теперь можно было отправляться домой отдохнуть, встретить праздник, который после этой ночи стал для них вдвое дороже.
Усилив на всякий случай сторожевые посты, Петер отпустил домой остальных рабочих, а сам отправился с работниками Наркомвнудела на квартиру к Валодзе.
Он испытывал глубокую, неизмеримую радость. Спасены огромные ценности, у врага выбит ядовитый зуб, а главное — завод будет работать.
Когда все кончилось и Валодзе, продолжавший разыгрывать оскорбленную невинность, был взят под надежную охрану, на востоке уже занималась заря. На фасадах домов полыхали красные флаги. Начинался день, впервые свободно празднуемый в Латвии, день Великой Революции.
— Куда теперь? — спросил шофер.
— Домой… куда же еще, — ответил Петер. Голос его внезапно потерял звучность, в глазах потух живей блеск.
3
— Когда тебя ждать домой? — каждое утро спрашивала Элла, прощаясь с мужем.
— Не знаю, дорогая, трудно сказать. Позвоню около четырех, — отвечал он.
Завтракали они вместе, но ужинать часто приходилось врозь. В доме отца Элла привыкла к устоявшемуся порядку: вставали там в установленное время, ложились — тоже, и никакое событие не могло нарушить этот порядок. А если Петер один вечер придет в десять, другой — после полуночи, а случается, и под утро, то как тут приспособиться? Элла ждала до десяти, потом ужинала и ложилась спать.
Осенью Петер поступил на курсы по подготовке в высшие учебные заведения и каждый вечер проводил несколько часов в аудиториях. И он и его товарищи жадно набрасывались на открывавшиеся им знания, стараясь в несколько месяцев наверстать упущенное за многие годы. Среди них Петер был далеко не самый старший, да и знал он не меньше других. Некоторые предметы он прошел в годы тюрьмы, в ему достаточно было систематизировать свои знания, чтобы потом, в университете, успешно усваивать специальные курсы. Труднее всего давалась математика, но тут ему помогали Айя и Жубур. Вот почему в директорском портфеле вместе с деловыми бумагами всегда лежало несколько учебников и тетрадей.
Учился Петер рьяно, не отступая, жертвуя ночным отдыхом. Где не успевал за рабочую неделю, наверстывал в воскресенье. Как хорошо, что после выхода из тюрьмы он был несколько месяцев на легкой работе и набрался достаточно сил. Этой зарядки должно хватить до следующей весны, а тогда снова можно подправить здоровье.
Нельзя сказать, чтобы с Петером или с его товарищами кто-нибудь нянчился. Большинство преподавателей подготовительных курсов были работники старой школы, которая готовила резервы буржуазной интеллигенции. Многим из них еретической казалась сама мысль о подготовке в ударном порядке пролетарской интеллигенции, о выращивании научных кадров социалистического общества. Иной профессор формально прочтет лекцию, формально объяснит новый материал и спешит дальше, ничуть не интересуясь, насколько слушатели восприняли материал.
Ничего не поделаешь: и здесь продолжалась борьба двух миров. Молодая сила не хотела сдаваться: «Как ни изворачивайтесь, а мы свое все равно возьмем!» Тайный саботаж старых педагогов только подзадоривал ее.
Раз в неделю Петер участвовал в заседаниях райисполкома. Председателем был Юрис Рубенис, и Петер иногда помогал ему разрешить какой-нибудь запутанный вопрос. Практика ответственного работника была еще невелика, по каждому поводу за советом не побежишь. Но они всегда старались опираться на испытанную мудрость партии, которая безошибочно привела рабочий класс к победе.
Во время национализации случалось, что кому-нибудь вдруг бросался в глаза особнячок на краю города, принадлежащий какому-нибудь специалисту, инженеру или врачу. Формально, принимая во внимание размеры жилой площади, объект можно было национализировать — и нетерпеливые на этом настаивали, — но политически и экономически это ничего не давало. Надо было стать выше мелочных интересов и решать по существу. Зачем из-за нескольких лишних квадратных метров превращать в «пострадавшего» полезного для советского общества специалиста? Надо было понимать, что советская власть мерит не на метры и не на копейки.
В то же время надо было держать ухо востро и с теми, кто всячески старался обойти советский закон, укрывая от народа похищенные ценности. Росло количество артелей и кооперативов. С каждым днем все больше собственников производили раздел имущества. Крупная собственность делилась на десять и больше частей. Тут уж не помогали никакие трюки подпольных адвокатов, — народ должен был получить то, что завоевал.
Эта работа растила людей. Каждое решение по такому запутанному вопросу было проверкой ясности их классового сознания, испытанием их политической зрелости. Иной раз, когда им удавалось предотвратить вовремя серьезную ошибку, Петер и Юрис чувствовали себя так, как будто успешно выдержали экзамен по трудному предмету.
После заседания — обычно это бывало поздней ночью — Юрис звонил к Айе.
— Мы только что кончили. А ты не думаешь кончать?
— Я ждала твоего звонка, чтобы вместе пойти домой, — отзывалась Айя.
У райкома комсомола они поджидали Айю и втроем шли по улицам города, замершего на несколько часов. Они полной грудью вдыхали прохладный ночной воздух, рано выпавший снег мягко поскрипывал под ногами, а над городом сияли крупные зимние звезды.
Когда они подходили к квартире Рубенисов, Айя говорила:
— Подымись с нами, Петер. Поужинаем вместе, тогда тебе не придется беспокоить Эллу.
— Верно, Петер, — подтверждал Юрис. — Поболтаем с полчасика.
Они поднимались на четвертый этаж, и пока Айя хозяйничала в кухне, Петер с Юрисом обменивались дневными впечатлениями или просто отдыхали. Растянувшись на диване, Петер прислушивался к шагам сестры, наблюдал согласную жизнь маленькой семьи, и хорошо становилось у него на душе. «Как они оба — и Айя и Юрис — понимают друг друга с полуслова, с одного взгляда. Что дорого и близко одному, никогда не будет пустяком для другого. Они одинаково смотрят на мир, у них одни желания и цели. Прекрасная, полноценная жизнь. А я?»
Айя, кажется, начинала понимать, что у Петера не все благополучно, и старалась окружить его вниманием, которого ему так не хватало дома. Она не расспрашивала его, не пыталась проникнуть ему в душу с любопытством, которое так больно ранит каждого человека. Ее сестринская нежность была естественна и чиста.
Будь у нее немного больше времени, Айя попробовала бы ближе сойтись с Эллой, вывести ее из круга узких обывательских интересов. Но Элла в присутствии Айи всегда становилась обидчивой, настороженной и жалась в угол.
Обычно Айя провожала Петера до самого подъезда и, прощаясь, будто нечаянно гладила по плечу. Долго смотрела она, как он удалялся по улице, едва освещенной сиянием зимних звезд. Ей было жаль брата.
Чем ближе подходил Петер к своему дому, тем тяжелее становилось у него на душе. Не хотелось расставаться с холодной ночью, свежее дыхание которой ласкало ему лицо.
Долго звучал звонок. Заспанные глаза Эллы недоверчиво глядели на него.
— Ужин я поставила в духовку. Наверно, все высохло.
— Ничего, дружок. Ложись спать… я поем.
Петер ковырял вилкой в тарелке, делая вид, что ест, потом садился за письменный стол и занимался несколько часов.
Так проходили дни… недели и месяцы.
— У тебя в голове одна работа, — обижалась Элла. — К жене никакого интереса. Тебе, видно, нужна только кухарка.
4
Кафе было переполнено. На первый взгляд здесь ничто не изменилось. За столиками сидела та же публика и так же, как раньше, пила кофе, курила, читала газеты, болтала и скучала. Только более внимательный наблюдатель мог заметить, что смелее в громче разговаривали теперь те посетители, которые до семнадцатого июня были самыми молчаливыми; другие же сидели с непроницаемыми лицами и больше прислушивались, чем говорили сами, хотя раньше их голоса звучали громко и уверенно. Только Гуго Зандарт прочно стоял на своем месте, массивный, незыблемый, как сама жизнь. Он любезно улыбался посетителям; тех, кто поизвестней, приветствовал несколькими угодливыми фразами, а к самым почетным даже подсаживался на несколько минут.
Что же в действительности изменилось? Кафе называлось клубом, а владелец его служил в союзе художников. Заведующей клубом числилась Паулина Зандарт, муж по собственной охоте помогал ей, когда позволяли дела. А дел у него было не меньше, чем прежде. Черная биржа, ипподром, гостеприимные апартаменты Оттилии Скулте отнимали уйму времени, а Зандарт не привык пренебрегать своими обязанностями.
Теперь ему принадлежали только три лошади. Остальных он заблаговременно передал в собственность тренеру Эриксону и наездникам. Это совсем не значило, что он не мог больше вмешиваться в дела конюшни, не мог ворчать, если что-нибудь было ему не по вкусу. Вероятно, по привычке наездники слушались его по-прежнему, а по воскресеньям, после состязаний, они приходили к бывшему хозяину и рассчитывались с ним за полученные призы. Разница состояла в том, что прибыль наездников теперь возросла, так как Зандарт великодушно уменьшил свою часть.
Усадьбу с конным заводом Гуго переписал на брата, который хозяйничал там уже седьмой год, но право распоряжаться всеми делами опять осталось за Зандартом. Сила привычки такова, что ее нельзя стряхнуть одним нотариальным актом; кроме того, Гуго Зандарт вовсе не стремился сбросить со своих плеч бремя прежних забот. Он походил на того рыбопромышленника, который, не желая отдаляться от родной стихии, сидел в одном из павильонов центрального рынка, получал твердый оклад и сам отвешивал покупателям окуней, сырть и другую рыбу.
Квартира Оттилии Скулте была тем раем, где уставший Гуго отдыхал от забот и волнений. Если Зандарту удавалось получить новые сведения, Эдит Ланка доставляла ему очередные радости. Когда агентурных сведений не поступало, он удовлетворялся каким-нибудь заурядным созданием. Привлекательность этих похождений теперь возросла еще больше, так как их надо было скрывать не только от законной жены, но и от всех людей, — советская власть объявила жестокую войну всем этим тайным притонам, и некоторые сводницы уже сидели за решеткой. Одним словом, перемены в жизни страны основательно задели Зандарта, и сердце его было преисполнено злобой и ненавистью. Поэтому ему было особенно приятно, когда в кафе заходил кто-нибудь из знакомых, ущемленных не меньше его.
— Господин Мелнудрис, что же это вы больше ничего не пишете? Честное слово, давно не читал ни одной вашей строки.
Бывший придворный писатель Ульманиса, ежегодный лауреат Культурного фонда, оглядел зал, устало улыбнулся и вздохнул:
— Что я теперь? Теперь требуется иная мудрость. Ни один редактор не желает печатать мои вещи.
— Ай-ай-ай, — вздохнул Зандарт. — Но вы ведь что-нибудь пишете? Что не годится сегодня, пригодится в будущем.
— Вы правы. Для меня не писать — значит не жить.
— Точь-в-точь как я. Если бы мне пришлось отказаться от любимого дела, от кафе и ипподрома, я был бы конченный человек. Рыба нуждается в воде, господин Мелнудрис[50].
— А волку нужен лес, — многозначительно добавил Мелнудрис.
Захлебываясь, хихикая, они шепотком передавали друг другу клеветнические сплетни о новой власти, о коммунистах. Они наслаждались мечтами о мести, о политическом реванше, — иначе они не могли представить свое дальнейшее существование. Конечно, такому господину, как Мелнудрис, было гораздо труднее свыкнуться с мыслью, что он бездарность, литературный халтурщик, чем жить мечтой о возврате прежних времен.
— Конечно, я пишу, — сказал он, откидывая назад длинные седеющие волосы, придававшие ему артистический вид. — И, насколько мне известно, из наших никто не прохлаждается. Алкснис скоро кончит новую книгу, но издателям он ее предлагать не собирается. Поэтам легче. Стихотворение можно перепечатать на машинке и пустить по рукам. А что делать со своей рукописью романисту?
— А нельзя ли… издать за границей? — намекнул Зандарт.
— Кто ее там будет читать? Сначала надо перевести, а много ли у нас переводчиков?
— Я думаю, в Германии с удовольствием издадут несколько полезных книг. Особенно если написать про большевиков и красных комиссаров.
— Без поддержки ничего не добьешься, — недоверчиво покачал головой Мелнудрис.
— Я разузнаю, если вы ничего не имеете против. Ведь это же грех — зарывать такой талант в землю. Можно напечатать под чужим именем. Никто не узнает.
— А стиль? Автора узнают по стилю с первой же страницы… — Мелнудрис был непоколебимо уверен, что обладает каким-то стилем.
— Стиль можно немного того… изменить.
— Гм… да… Это, пожалуй, можно.
Вдруг Зандарт встал и еще издали поклонился Прамниеку, который входил в зал.
— Подумайте о том, что я сказал, господин Мелнудрис. Я разузнаю, — возможно, что и выйдет.
Радушно улыбаясь, Зандарт пошел навстречу Прамниеку.
— Здравствуй, Эдгар. Почему ты никогда не приведешь с собою Ольгу? У меня для вас всегда наготове лучший уголок у окна.
— Очень мило с твоей стороны. А ты все не худеешь? Вот увидишь, когда-нибудь умрешь от разрыва сердца, и мне придется провожать тебя на кладбище.
— А почему ты не поправляешься, Эдгар? Твои картины теперь в моде… Говорят, ты хорошо научился работать красной краской? Новый стиль — так, что ли?
— Перестань повторять, как попугай, чужие слова. Дай лучше чашку горячего кофе, согреться с мороза.
— Да, на дворе мороз изрядный. Если не отпустит, в следующее воскресенье на ипподроме опять посыплются рекорды. Я думаю записать Регента на новогодние соревнования. Как по-твоему, стоит?
— Стоит, стоит, Гуго. Только скажи, какое ты велишь ему занять место, чтобы знать, на какую лошадь ставить.
— Это я тебе перед стартом скажу.
5
Индулис Атауга взволнованно шагал из угла в угол, заложив руки за спину, и говорил. При этом он смотрел на пол и только иногда нервно и быстро поворачивал голову вбок, не глядя на собеседника. Он был похож на актера, разучивающего роль.
Старый Атауга с пасмурным лицом сидел в кресле. Казалось, он думает о чем-то своем, не слушая сына, давая ему возможность наговориться. Такая у него была манера. Но Индулис отлично изучил своего отца. Первые полчаса тот зевал и рассеянно смотрел по сторонам, обращая внимание на что угодно, только не на сына. Потом он начал барабанить по столу короткими толстыми пальцами, привыкшими считать деньги, и Индулис понял, что старика проняло и теперь он обдумывает услышанное, а может быть, и свой собственный ответ. Теперь надо действовать, не давать ему соскользнуть обратно, в состояние безразличия. Как только он произнесет первое слово, хотя бы это был односложный звук, похожий на мычание животного, тогда все будет в порядке, тогда можно спорить, убеждать, объяснять, доказывать. Тяжелее всего бороться с молчанием, когда не знаешь мыслей другого человека. Может быть, он давно уже убежден, согласен с тобой, и ты ломишься в открытую дверь, а может быть, он готов отвергнуть все твои предложения и только зря дразнит, наслаждается гласом вопиющего в пустыне.
А дело слишком серьезно. Нельзя выпускать старика, не добившись от него ответа.
— Пойми, отец, что меня заставляют говорить с тобой исключительно родственные чувства. Как я могу допустить, чтобы на политическую арену выступил чужой человек, первый встречный? Не думай, что у нас не хватает людей. Нам достаточно кликнуть, и сразу отзовется сотня желающих. Я не хочу, чтобы благодарность досталась первым попавшимся людям. Впоследствии придется делить с ними завоеванное. Я хочу, чтобы мой родной отец стал министром в правительстве, которое мы сформируем после изгнания большевиков. Ты меня понял?
— Хм… — единственный звук слетел с губ старого Атауга, и даже не с губ, а через нос, так как рта он по-прежнему не раскрывал. Но это «хм» означало, что старик все понял и ждет, что будет сказано дальше.
Индулис продолжал:
— Именно министром. И в этом нет ничего невероятного. Чем ты хуже других? Разве у тебя нет практического опыта, нет здравого смысла, политической интуиции? Я готов заявить кому угодно, что всего этого у тебя в избытке и тебе предстоит сделаться одной из самых импозантных фигур в кабинете. Только не позволяй другим вытащить у тебя из-под носа этот кусок. Выпрямись во весь рост, покажи в решающий момент свои убеждения. Потом ты можешь сколько угодно божиться и доказывать свою преданность, — никто тебе не поверит. А сейчас ты достигнешь всего ценой одного благородного жеста.
Кресло заскрипело. Старый Атауга повернулся, посмотрел на сына. Индулис остановился, внимательно глядя на отца. Наступил решающий момент.
— Насчет министерства… — спокойно, бесстрастно даже начал старый Атауга. — Какое же министерство вы мне дадите?
— Какое сам захочешь. — Индулис сделал широкий жест в знак готовности положить к ногам отца весь мир. — Ты сам можешь выбрать.
— Только не иностранных дел. У меня с этими языками что-то не получается.
— Конечно, конечно, — согласился Индулис. — За это возьмется кто-нибудь другой. Тебе больше подойдут торговля или финансы. Или государственный контроль? Это очень прибыльное дело. Все захотят жить с тобой в ладу.
— Нет, тогда лучше торговлю. В торговле я больше понимаю. Помнится, у министра там замечательный кабинет, — я раз побывал. Тут же рядом туалетная и, кажется, ванна.
— О какой ты ерунде думаешь! У тебя будут дела поважнее. Может быть, тебя назначат заместителем министра-президента, тогда ты станешь вторым лицом в правительстве. Я смогу гордиться таким отцом. Как только кончу ученье — решено! — по уши уйду в политику. Вы меня назначите послом в какую-нибудь интересную страну… во Францию, в Италию. Поможете сыну пробить дорогу, ваше превосходительство?
— Придется помочь, — улыбнулся старый Атауга, — раз он у меня такой молодец.
— А разве нет?
Они шутили, но радужные планы всерьез завладели всеми их помыслами. Старый Атауга, правда, когда-то сам подумывал о таких вещах, но дальше председателя Камеры торговли он не метил. Пророчество Индулиса окрылило его честолюбие. Старый делец воспарял в своем воображении все выше и выше — до самых высоких слоев стратосферы.
— Хм-да, это не плохо, — за все эти вечные хлопоты. Только выйдет ли? У других языки проворнее. Они меня перекричат, они постараются занять лучшие места. Оставят какой-нибудь департаментишко, например, или должность городского головы.
— Не беспокойся, отец. Тогда мы спросим этих крикунов: «Где вы были, когда мы расчищали эту землю?»
— Верно, Индул. Пусть скажут, где они тогда пропадали.
Старый Атауга еще некоторое время витал в стратосфере, потом, спустившись на землю, задал практический вопрос:
— Сколько же вы просите за это?
— Нужды у нас большие. Кое-кого из наших мы отправляем за границу. Каждому надо не меньше ста долларов. С пустыми: руками их на пароход не посадишь.
— Вот зачем ты устроился в таможню? Из-за пассажиров?
— До сих пор я только разведывал обстановку, а сейчас как раз пришло время отправить нескольких человек.
— А если не удастся?
— Удастся, отец. Все обдумано до последней мелочи, все учтено. «Ретина» — самый подходящий пароход для этой цели.
— Надо поглядеть, много ли у меня этих долларов.
— Годятся и другие деньги. Люди, которых мы держим в Латвии на конспиративном положении, нуждаются в рублях. Потом расходы по руководству… ты ведь понимаешь? В нашей усадьбе можно устроить одну из главных баз. Будущей весной придется перевести штаб в пашу дачу на Взморье. Пусть пропишутся как дачники, никто же не запрещает сдавать лишние комнаты. Ты, отец, не бойся, они сумеют устроиться так, что никто ничего не подумает. Может быть, и Джек к тому времени проберется в партию. Надо ему поторопиться с этим. У нас была бы великолепная вывеска.
— С Жубуром у него ничего не получилось. Сейчас пытается протиснуться с другой стороны. Не так-то это легко. Никто не хочет за него поручиться.
— Ну, если бы он был немного настойчивей, его дело с вступлением в партию давно было бы в шляпе, — рассердился Индулис. — Мещанин так и останется мещанином. Хотеть — хочет, а рискнуть боится. Разве так чего-нибудь достигнешь?
— Нельзя сказать, чтобы Джек не рисковал, — возразил старый Атауга. — Квартирами он довольно удачно спекулирует. Если поймают, шутить с ним не станут.
— В этом-то и беда, что дальше спекуляции он ничего не видит. Дайте ему на чем-нибудь спекульнуть, кое-что приобрести, кое-что сбыть, — а больше ему ничего не надо. Я бы с его биографическими данными давно был комиссаром.
— Не у всех, Индулис, твоя сноровка.
— Фания тоже… — кипятился Индулис. — Как появился ребенок, все на свете забыла. Мы все думали, что Бунте будет плясать под ее дудку… Вот тебе и дудка! Никто не дудит, никто не пляшет, а нам с тобой приходится тянуть весь этот воз.
— Зато мы больше получим.
— Получить-то получим, но лучше, если и другие немного приложат руки. Почему мы одни должны быть неграми?
— Ты же сам сказал, что мы эту землю расчищаем.
— Правильно, правильно. Значит, договорились, отец. Ты согласен финансировать нашу организацию?
— Уговорил. На хороших процентах согласен. Теперь только сами держите слово.
— Ты будешь министром, отец, — торжественно проговорил Индулис. — Это я тебе обещаю от имени организации.
Так бывший домовладелец Атауга стал участником контрреволюционного заговора.
Получив от отца первый взнос, Индулис три четверти суммы сдал кассиру организации, а остальные деньги без малейших колебаний положил в свой карман. Уговорить старика было не легко, такой труд чего-нибудь да стоил. Теперь можно позвонить приятельнице из ресторана «Максим — Трокадеро».
«Что-то скажет девчурка о викенде[51] на Балтэзере?»
Не застав приятельницы, Индулис ничуть не расстроился. Разве на свете нет больше женщин?
Он набрал другой номер, и через несколько секунд до его слуха донесся нежный, вкрадчивый голосок маленькой поэтессы Айны Перле.
— Айна? У тебя нет желания, деточка, проехаться по свежему воздуху? Прокатиться по красивым местам, чтобы подкрепить твое вдохновение. Согласна? Ты сама прелесть, моя маленькая, моя великая поэтесса. Буду ждать тебя у подъезда.
6
Были времена, когда Айна Перле и не глядела на таких поклонников, как Индулис Атауга. Он довольствовался тем, что встречался с ней в обществе и мог кое-когда сделать комплимент ее поэтическому таланту. В ту пору сердцем ее владел гордый лев, его превосходительство Альфред Никур. Он умел любить и повелевать, и, хотя Айна знала, что в обширном сердце Никура ей принадлежит лишь маленький уголок, — и тот в порядке аренды, — ей льстило внимание государственного деятеля. Это внимание обладало и чисто материальным весом. Разве иначе она добилась бы премии Культурного фонда? Разве расточали бы ей любезности самые известные редакторы?
Индулис Атауга был довольно отчаянный водитель, но, зная его удачливость, Айна Перле спокойно наслаждалась быстрой ездой, — глядя на бегущие мимо заснеженные сосны и дымящие трубы крестьянских домов. Как мираж, промелькнули встречный воз с сеном, кучка идущих из школы детей, вышедшая на опушку леса козуля. Западная сторона небосвода окрасилась пламенным багрянцем, предвещая ветер, в роще завели свой спор вороньи стаи, которые не могли прийти к согласию в выборе верхушки березы для ночлега.
Как завороженная, Айна коснулась рукой локтя Индулиса. Он взглянул на нее, улыбнулся и снова стал смотреть вперед, на несущуюся навстречу ленту дороги. Но мысли Айны были заняты прошлым. Она думала о последнем разговоре с Никуром. «Мы тебя озолотим, если ты сделаешь то-то и то-то». Где сейчас Никур и где обещанное золото? Донесся как-то невнятный слух из-за моря, из Скандинавии, где он отдыхал от государственных трудов, набирался сил для дальнейшей борьбы, от которой еще не отказался. Разумеется, он там не один, — какое-нибудь смазливое создание радует, наверно, своей близостью неугомонное сердце этого ветреника. «Ей близость, а мне одни обещания, да и те он едва ли сдержит, раз полученное задание еще не выполнено. Ах, это совсем не таксе легкое задание…» Нельзя сказать, чтобы Айна Перле не старалась. Еще весной, в ожидании перемен, она пробовала сблизиться то с одним, то с другим из завтрашних государственных деятелей, но ее чарующие улыбки на них не действовали. Они вежливо выслушивали ее, вежливо улыбались ее радикальным высказываниям, так же вежливо провожали до дверей и больше не приглашали. Ее женские чары действовали на них не больше, чем на слепых. Многообещающие жесты Айны оставались без отклика. Деревяшки какие-то, а не люди! Может быть, им что-нибудь известно? Иначе почему же во время переворота ей не удалось подняться на гребень общественной волны? Два раза она пыталась достичь вершины, стать политической фигурой, и оба раза в самый решающий момент что-то невидимое, но непреоборимее преграждало ей путь.
Ее стихи печатались в газетах и журналах, иногда ей давали возможность выступить по радио, — но ведь это только литература. Обещание, данное Альфреду Никуру, осталось невыполненным. За что же он озолотит ее?
Убедившись, что игрою в любовь большевиков не пронять, Айна перестроила свои планы и попыталась осаждать крепость с другой стороны. Чтобы обратить на себя внимание, она старалась активно участвовать в каждом культурном начинании. Приглашали ее, нет ли, но она бывала на всех собраниях писателей и художников: на совещаниях о подготовке к декаде латышского искусства в Москве, на дискуссиях о проблемах культуры — и везде аккуратно брала слово. Таким образом ей удавалось попадать в разные комиссии, ее имя начало часто появляться в печати. Это уже было кое-что, но не к этому стремилась Айна. О всех подготовляющихся мероприятиях она узнавала тогда, когда об этом знало уже большинство, а на черной политической бирже, где она рисковала своим капиталом, такая информация не имела никакой цены. Надо было узнавать или угадывать намерения противника хотя бы несколькими днями раньше, чем они становились достоянием широкой гласности, — тогда можно было использовать ситуацию, выбросить на рынок свои акции и понизить курс акций противника до минимума. Айна Перле не могла похвастаться, чтобы это ей хоть раз удалось. За что же Никур озолотит ее?
Одно время она чувствовала себя ужасно одинокой. Старые друзья, неправильно истолковав ее активность, сторонились ее и при встречах ограничивались сдержанными поклонами, а в тех кругах, куда она старалась пробиться с семнадцатого июня, у нее не могло быть ни одного близкого по духу человека. Может быть, это было с ее стороны не очень правильно, но Айне Перле больше ничего не оставалось, как открыться некоторым старым знакомым. После этого Мелнудрис перестал избегать ее, а Алкснис охотно болтал с нею в кафе. У всех троих были общие заботы и общие цели. С удовольствием вспоминали они о прошедших днях славы и мечтали о будущем. Ведь тяжело жить без мечтаний.
Индулис Атауга свернул к лесу и повел машину извилистой просекой. Ветви сосен образовали над узкой дорогой сплошной зеленый свод, сквозь который кое-где лишь проникал солнечный луч. Внизу стоял полумрак. Когда нельзя уже было различить дорогу, Индулис остановил машину под громадной сосной.
— Отдохнем немножечко, — сказал он, с особенным выражением глядя на Айну. — Выйдем из машины, а то затекли ноги.
Место показалось Айне знакомым. Сумрак и тихий шум вековых сосен пробудили в ней воспоминания о других прогулках. Направо от дороги, как огромный ствол орудия, лежало повалившееся дерево. И вдруг Айна вспомнила такой же зимний день год тому назад. Тогда другая машина точно так же свернула с шоссе, въехала в лес и остановилась с подветренной стороны громадной сосны.
«Отдохнем немного, — сказал тогда Альфред Никур так же выразительно, с улыбкой глядя на нее. — Выйдем из машины, у меня ноги затекли».
Как все повторяется! Как похожи эти люди, принадлежащие к одной общественной группе! По одному и тому же пути, одинаковыми средствами добиваются они одной и той же цели. Разница только в том, что у Никура были маленькие усики, которые щекотали при поцелуях, а Индулис Атауга брился.
— Какая ты чу́дная, — целуя ее, шептал он сотни раз слышанную ею фразу.
— И ты чудный, милый мой баловник, — автоматически отвечала она, точно так же, как это делала сотни раз в подобных случаях. В их жизни ничто не движется вперед. Они просто существуют, они носятся по заколдованному кругу, возвращаясь через некоторое время к исходной точке… Одни и те же вожделения, одни и те же способы их удовлетворения. И каждый раз какой-то кусок жизни отламывается, сгорает — и его нет; и в конце концов их жизнь походит на дерево, с которого облетела вся листва. Остаются одни воспоминания.
Когда они прошлись немного по сумрачной лесной дороге и возвращались обратно, Айна подумала, что он непременно заговорит о повалившемся дереве. Он заговорил. Они присели на него, прижавшись друг к другу. Некоторое время они молчали. Наконец, взгляд Индулиса стал настойчиво искать глаз Айны, губы его дернулись, но он сдержался.
— Тебе не холодно? Пойдем лучше в машину.
Все то же, все то же! Смущенное возвращение к машине, машинально напеваемый вполголоса мотив и бурное заключение.
И снова ревел мотор, сменяли друг друга лесные картины, а где-то на берегу озера стояло одинокое заведение, куда горожане приезжали рассеяться в свободные вечера. Во втором этаже была удобная комната с видом на замерзшее озеро. Немой и равнодушный ко всему на свете официант накрыл стол, откупорил бутылки и скрылся так же бесшумно, как появился.
Индулис Атауга запер дверь на ключ.
— Правда, чудесно?
Айна рассеянно смотрела на темнеющее озеро. Немного погодя она ответила:
— Я бы хотела остаться здесь навсегда.
Стучали ножи и вилки. В бокалах искрилось вино. Время от времени было слышно, как ручные часы Индулиса отсчитывали секунды. Тик-тик-тик… Незаметно, по каплям, как тающая сосулька, иссякала их жизнь.
7
Однажды вечером Феликс Вилде, возвращаясь домой с пакетом продуктов, которые он всегда закупал на несколько дней, встретился почти возле своего дома с Аболом. Толстячок, не говоря ни слова, втолкнул его в ближайшие ворота и быстро, взволнованно зашептал:
— Благодари бога, что я встретил тебя на улице. Целых полчаса дежурил… Тебе нельзя возвращаться домой. На лестнице устроена засада. Я сам чуть не попался им в лапы; слава богу, что ученный-переученный.
— Предательство? — спросил Вилде, всматриваясь в замерзшее лицо Абола. — Кроме тебя и Риекстыня, больше знать некому…
— Лучше бы Риекстынь не знал ничего. Прошлой ночью его взяли. На заседании коллегии пытался протащить никуда не годный проект завода — помнишь, который делал инженер Малит. Наверно, пронюхали, что дело пахнет вредительством. Малит тоже сел. Вот и выходит, что Риекстынь не умеет держать язык за зубами, выдает все, что ему известно.
— Черт бы его взял! Мы все были уверены, что Риекстынь один из самых надежных. Теперь все пропало.
— Все пропало. Тебе надо скорее смыться, исчезнуть с горизонта и переждать, пока мне с Понте удастся сорганизовать новое гнездо. А что, у тебя в квартире ничего такого компрометирующего нет?
— Я не такой дурак, чтобы хранить в квартире вещественные доказательства.
— Тогда все более или менее в порядке. Теперь какие будут указания?
Вилде некоторое время что-то обдумывал.
— Пока держи связь с Понте. Я как-нибудь постараюсь, дам ему знать о себе. От него ты получишь указания относительно дальнейших действий. Ясно?
— Ясно, шеф. Теперь мне можно идти? Здесь долго оставаться не годится. И тебе советую скорее убраться подальше от этого места.
— Будь здоров и действуй, как я тебе сказал. — Вилде пожал Аболу руку и, когда тот перешел улицу, нырнул в безлюдный переулок. Там он бросил покупки в мусорный ящик и через проходной двор большого дома вышел на другую улицу. Избегая освещенных мест, он скоро достиг Артиллерийской улицы и размеренными шагами направился в сторону Гертрудинской церкви. Как он теперь раскаивался, что вовремя не догадался подготовить несколько резервных квартир где-нибудь в Задвинье или за Воздушным мостом. Тогда не пришлось бы бродить по улицам и придумывать, где провести первую полную опасности ночь. Потом-то, конечно, все устроится, но пока надо подождать, выяснить, кто еще арестован. Если бы где-нибудь удалось приютиться — хоть на несколько дней, хоть на одну эту ночь!
— Какая проклятая обстановка, — сердился он, и ему все больше становилось не по себе.
После спектакля Мара задержалась в театре и вернулась домой лишь около полуночи. Жила она на Цесисской улице, в маленькой квартирке из двух комнат на пятом этаже. Утром не надо было идти в театр, и, умывшись, она взялась за книгу Станиславского.
Книжная полка Мары была полна новых, советских книг. Больше двадцати лет, всю сознательную жизнь Мары Павулан, этот мощный, чистый идейный родник был ей недоступен, а сейчас из него можно было пить и пить, утоляя давнюю жажду. Каждая прочитанная книга была как порыв бури, рассеивавший часть той непроглядной мглы, которая до сих пор скрывала правду о жизни, о людях. Все являлось в новом свете — без ложных прикрас, но тем ярче, глубже, полнее.
Мара все чаще спрашивала себя: как могла она, как вообще мог развитой, интеллигентный человек обходиться без этих книг? Это все равно, что жить на уединенном острове, среди океана, куда не доходит ни одна весть о том, что творится в мире. До сего времени она обходилась ошибочными представлениями и о смысле своей жизни и о смысле процесса развития человечества. Теперь только она начала видеть по-настоящему жизнь народа. Читала она запоем, как и тысячи других, пробужденных к сознательной жизни латышей. С каждым днем они становились богаче духом, взгляд их охватывал невиданные горизонты, и никакая сила уже не могла заставить их вернуться к узости прежнего кругозора и удовлетвориться им.
Часы пробили три. Мара загнула страницу и хотела лечь спать, но старый великан Станиславский рассказывал так чудесно, что не было никакой возможности оставить главу недочитанной. Она взбила скомкавшуюся подушку, удобнее откинулась на нее и продолжала чтение.
В это время на лестнице послышался шорох, как будто кто-то отыскивал в темноте кнопку звонка.
Мара накинула на плечи халат и вышла в переднюю. Чуть слышно задребезжал звонок.
— Кто там?
— Открой, пожалуйста. Это я, Феликс.
— Что вам угодно? — голос Мары звучал твердо и холодно.
— Я только на минуточку, — тихо ответил Вилде через дверь. — Я должен сообщить тебе нечто чрезвычайно важное. Будь добра, впусти, раскаиваться тебе не придется.
Молчание. Наконец, Мара ответила:
— Подождите немного. Я приведу себя в порядок.
Она надела платье, кое-как сколола волосы и вышла отворить дверь.
Она едва узнала Вилде. Поношенный полушубок и круглая шапка-ушанка совершенно изменили его наружность.
— Не удивляйся, — попытался улыбнуться Вилде. — Разное случается в жизни. Позволь мне освободиться от этих непривычных атрибутов.
— Пожалуйста, — сдержанно ответила Мара, словно не замечая протянутой для пожатия руки. — Но я не желаю, чтобы вы называли меня на «ты». Между чужими это не принято.
Вилде дернул плечом.
— Как вам угодно, но от этого ничто не изменится.
— Что вам от меня надо? — спросила Мара.
— Надеюсь, вы не заставите меня говорить в передней? — обводя глазами стены, сказал Вилде. — Или вам неудобно принять меня в комнатах? Мужчина, да?
Он цинично усмехнулся.
— Вас это не касается, — ответила Мара. — Я перед вами не отвечаю. Но если вам так удобнее — пожалуйста.
Она отворила дверь в гостиную, которая служила ей кабинетом и столовой. Проходя мимо зеркала, Вилде взглянул в него и пригладил волосы. Сняв полушубок и ушанку, он стал прежним элегантным господином, каким его знала Мара. Те же холеные Ногти, те же тщательно подстриженные усики, искусно завязанный узел галстука… Ох, как она знала, что скрывается под этой оболочкой!
— Что вам угодно? — спросила она в третий раз, когда Вилде сел. Сама она продолжала стоять.
— Что мне нужно? — Вилде несколько секунд не отвечал, будто задумавшись. — Ничего особенного и в то же время очень многое, Мара… Я хочу тебе… я хочу вам доставить великолепный шанс, хочу выдать вексель на будущность.
— Говорите яснее, я вас не понимаю.
— Ах, все еще не понимаете? Ну, хорошо, по-деловому так по-деловому. Разрешите закурить?
— Курите.
Вилде закурил, несколько раз подряд глубоко затянулся ароматным дымом (у него все еще водились контрабандные сигареты) и заговорил тихо, каким-то вороватым тоном:
— За какие-нибудь несколько месяцев советской власти вы уже успели основательно скомпрометировать себя. По-моему, это не особенно дальновидно с вашей стороны.
— Ваше мнение меня нисколько не интересует.
— Сегодня — нет. Но через некоторое время может заинтересовать. Неужели вы думаете, что большевики удержатся в Латвии? Что здесь все так и останется на веки вечные? Я придерживаюсь других взглядов.
— Дальше? — насмешливо спросила Мара.
— Как бы тогда вам не пришлось раскаяться в своем увлечении большевиками. Мы все видим. Мы знаем, как кто ведет себя сегодня, наматываем себе на ус. Когда времена изменятся, — а я уверен, что они непременно изменятся, — то каждому придется дать отчет в своем поведении при большевиках.
Пока Вилде говорил, Мара все время стояла возле двери в переднюю и, даже отвечая, не переставала обдумывать одну мысль, появившуюся у нее несколько минут назад. В тот момент, когда Вилде обернулся к соседнему столику в поисках пепельницы, она одним быстрым движением заперла дверь, а ключ опустила в карман.
— Ну, и что же дальше? — повторила она свой вопрос.
— Тогда вам будет плохо. Вы слишком скомпрометированы. В лучшем случае вам придется уйти из театра и стать судомойкой в какой-нибудь столовке. В худшем случае тюрьма раскроет перед вам свои гостеприимные ворота.
— Чего вам все-таки от меня надо?
— Я хочу вам помочь. Пусть мы сейчас чужие, все-таки нельзя выкинуть из сердца воспоминаний о прожитых вместе счастливых годах.
— Не напоминайте, пожалуйста, мне о них, — поморщившись, сказала Мара. — Для меня это самые постыдные воспоминания.
Вилде сделал вид, что не слышит ее слов, и продолжал уже спокойнее:
— Я не хочу, чтобы с вами тогда случилось что-нибудь плохое. Я могу вам помочь. Я уже сегодня хочу дать вам возможность обеспечить свое будущее, заранее заслужить в наших глазах право на прощение. Что, не хотите? — Вилде наблюдал за ней. — Предрассудки мешают? Не стоит терзаться, товарищ Мара Павулан. После глубоко об этом пожалеете.
— Мне от вас ничего не надо, — сказала Мара. — Но я желаю знать, чего вам надо от меня. Признайтесь, вас сюда загнала печальная необходимость?
— В известной мере. Но это не означает, что у меня не было другого выхода. Мне могли помочь многие другие люди. Но я желал предоставить вам чудесную возможность реабилитироваться. Поэтому и пришел прямо к вам.
Мара медленно, не глядя на Вилде, пошла к двери в спальню.
— Уже половина четвертого. У меня вовсе нет желания болтать с вами до утра. Говорите скорее, что вам надо. Я хочу спать.
— Хорошо, я вас не буду долго беспокоить. За мной следят. Меня хотят арестовать. Мне хитростью удалось вырваться из их когтей. Тебе придется спрятать меня в своей квартире… по меньшей мере на несколько дней, пока я не выберусь из Риги.
— Что вы сделали? — живо обернулась к нему Мара.
— Я не успел сделать, но намерения у меня кое-какие были. Они узнали об этом. Сейчас мне грозит тюрьма. Да будет тебе известно, что я не простой солдат, а одно из главных лиц тайной организации. Ты получишь благодарность от ее руководителей. Никому не придет в голову проверять твою квартиру. Риска никакого.
Мара хотела ответить, но, ясно понимая, что сейчас Вилде способен на все, — физически он во всяком случае сильнее, — быстро проскользнула в спальню и заперлась на ключ. И тогда уже сказала:
— Вы пришли не по адресу, господин Вилде. Я не желаю вам помогать.
— Ах, ты не желаешь? — прорычал он за дверью. — Может быть, ты желаешь, чтобы я задушил тебя своими руками?
— Попробуйте.
Он попытался открыть дверь. Она не поддавалась. Тогда он подбежал к другой двери, толкал ее, дергал, тряс за ручку.
— Открой, Мара, — шипел он. — Выпусти меня. Мои друзья знают, где я нахожусь. Если со мной что-нибудь случится, они тебе отомстят. Слышишь? Тебя застрелят в первый же вечер, когда ты будешь возвращаться из театра.
Мара прислонилась к стене. «Теперь ты должна показать, кто ты… настоящий друг или нет? Только ли на словах ты с ними, или же всей душой? Жубуру, Силениеку… им никому не нужны твои слова. Остановиться на полдороге? Господи, до чего это трудно…»
Она понимала, что находится на распутье, что дальше будет только один путь, один до самого конца.
За стеной то грозил, то молил негодяй, который когда-то считался самым близким ей человеком. Для него во всем мире не было ничего святого. Всю свою жизнь он шел против своего народа, — шакал, предатель, омерзительный шпик. Но сейчас он бессилен, он все равно что со связанными руками… Лежачего не бьют.
Как огненные стрелы, пронзали ее мозг тысячи мыслей. Вилде стучался в дверь, молил и проклинал. Нет, даже перед пропастью он остался тем же мерзавцем, каким был всю свою жизнь. Громадным усилием воли Мара стряхнула с себя чувство замешательства, и вдруг все стало для нее ясным. Она решилась. Был только один путь, и с этого дня она всегда, без колебаний будет идти по нему.
— Мои друзья увезут тебя в лес и повесят на первой сосне, — угрожал за дверью Вилде.
— Я не боюсь ваших друзей. Слушайте, Феликс Вилде. Сейчас вы услышите мой ответ.
Уверенными шагами она подошла к ночному столику и сняла с телефона трубку. Набрала нужный номер.
— Народный комиссариат внутренних дел? Говорит актриса Мара Павулан. В моей квартире находится государственный преступник Феликс Вилде. Он заперт в моей квартире и не может убежать. Пришлите скорее своих работников, иначе он здесь все разнесет.