1
Роберт Кирсис прочел письмо Ояра Сникера, разорвал его на мелкие клочки и бросил в плиту. Он смотрел на огонь, пока бумага не сгорела и пепел не смешался с золой.
Ансис Курмит вопросов не задавал и терпеливо ждал, когда Кирсис сам расскажет, что было в письме. Час тому назад он получил его от Валдиса Суныня. Паренек ушел ночевать к родственникам в Задвинье. Утром он придет за ответом.
Кирсис кивнул Курмиту, и они перешли из кухни в комнату. Сели в угол у наружной стены и, сблизив головы, начали разговаривать. Кирсис умел говорить так тихо, что за один шаг ничего нельзя было разобрать, но Курмит понял все.
— Тяжелая наступила пора, Ансис. Карательные экспедиции не дают покоя партизанам. Ояр пишет, что не выходит из боев — часть партизан перебазировалась на территорию Белоруссии и влилась отдельной группой в большую бригаду. Кое-кто из новеньких начинает вешать нос и думать о компромиссе: исход-де боев у Сталинграда никому еще не известен. Если немцы перейдут через Волгу, можно ждать всяких неприятностей на международной арене — слишком уж нахально бряцает оружием Япония. Турция тоже облизывается, глядя на Кавказ. Самая полночь сейчас, Курмит… самая-самая темень. Нам надо быть сильнее и активнее, чем когда-либо. Нельзя сказать, что Ояр смутился и пал духом… Этот будет бороться до последнего. Трудно им сейчас — ничего не скажешь, и мы на некоторое время перестанем посылать туда своих людей… таких, которые вынуждены скрываться. Придется прятать здесь по конспиративным квартирам, пока дела не улучшатся. Да и вообще пополнения ему хватает из местных жителей. А каждого человека, которому удалось зацепиться и легализоваться в Риге, надо в Риге же и использовать. Надо приучить их к мысли, что легче всего действовать там, где твой дом. Пусть трудно, пусть опасно, пусть жизнь висит на волоске — кому-то надо воевать и здесь. Куда же мы будем годиться, Ансис, если весь свой актив отправим в леса, а большая революционная Рига, цитадель пролетариата, будет смотреть сложа руки, как борется провинция.
— Никогда этого не будет, Роберт.
— Знаю, что нет. Для того партия и оставила нас здесь. Жестокий террор и успехи немецкой армии лишь кое у кого отняли надежду на скорую развязку. Их надо подготовить к трудному, тяжелому испытанию. Сейчас нужно бы несколько громких дел — пусть прогремит Рига, пусть немцы увидят, что силы народа не иссякли, что мы не сложили оружия. Задать жару Дрехслеру и Екельну, вогнать в истерику редакцию «Тевии», а то они слишком нахальным тоном разговаривать стали. У меня есть один славный план…
Курмит вопросительно посмотрел на Кирсиса.
— Недалеко от Воздушного моста есть немецкий склад оружия. На вид довольно невзрачный — сарай. К нему примыкает небольшой гараж, и там два шофера — наши. У нас имеется возможность вывезти оттуда два грузовика винтовок и патронов. Как ты считаешь?
— А выполнимо это?
— Все обдумано до последней мелочи. Только уж шоферам и сторожу придется после этого уйти в подполье. Подумай, какая суматоха подымется у немцев: два грузовика с оружием и боеприпасами в руках партизан! А как будет радоваться народ. Мы это сделаем, Курмит.
— Обязательно надо сделать, Роберт. Нельзя взваливать всю работу на одного Ояра.
— То-то и есть. Об этом узнают и наши товарищи в Саласпилском концентрационном лагере и в центральной тюрьме. Непременно узнают, и им будет легче.
Кирсис написал ответ Ояру; на следующее утро Курмит должен был передать его Валдису Суныню. После этого они поговорили о текущих делах: о первом номере нелегальной газеты, для которого Ояр прислал много свежего материала, о том, что надо предупредить товарищей относительно провокатора, пытавшегося проникнуть в их ряды; об организации новых конспиративных квартир. Старый учитель Заринь, дочь которого осенью 1941 года замучили немцы, соглашается устроить одного из шоферов у своей сестры, одинокой старушки. Екаб Павулан предложил организации материальную помощь: он продавал понемногу оставленное дочерью имущество — столовое серебро, хрусталь, картины и платья.
— Золотые люди, — сказал Кирсис. — Сами бьются из последнего, живут впроголодь, а организации готовы отдать все. Каждую неделю ходят регистрироваться в полицию, знают, что шпики Ланге следят за каждым их шагом, и все равно идут на риск. А ведь давно ли Павулан и слышать ничего не хотел про политику! Вот как жизнь переучивает людей.
Уговорились, что Курмит навестит нескольких членов организации и семьи сочувствующих им — стариков Спаре, тут же в Чиекуркалне, Рубениса — в Задвинье, родителей Руты Залите в Старом городе и некоторых других, кто нуждался в дружеском слове и товарищеской поддержке. Надо рассказать им об эшелоне немецких солдат, который партизаны Ояра недавно спустили под откос, о разгроме полевой комендатуры в Видземе, о суде над предателями народа. Надо предупредить старика Рубениса, чтобы он немного попридержал свой острый язык и не глумился так откровенно над дамами из «народной помощи», которые рыщут по квартирам, собирая для немецких солдат теплые вещи; за такие шуточки могут упрятать в Саласпилский лагерь.
Когда Курмит ушел, Роберт Кирсис с полчаса еще побыл дома. Потом оделся и отправился в вечерний обход. Обыкновенный служащий коммунальных предприятий, с портфелем, ходил из квартиры в квартиру, выписывая счета за электричество и газ. Завернул в небольшой гараж и, справив служебные дела, поговорил немного с одним из шоферов.
— Машины в порядке, — сказал шофер. — Можем принять груз в любое время. Когда начальство прикажет выехать?
— Завтра ночью. Там уже все подготовлено.
— Мы погрузим ночью, а выедем с утра, — сказал шофер. — Тогда меньше будут обращать внимание.
— Правильно, — согласился Кирсис. — Жаль только, что машины придется бросить в лесу. Можно бы привезти в город дров. Дети мерзнут.
— Конечно, жалко, да что же поделать.
— Спрячьте так, чтобы потом можно было найти. Самим когда-нибудь пригодятся.
— Конечно, — согласился шофер. — Заедем в такую чащу, куда не заглядывают лесники. Верно говоришь, друг, самим когда-нибудь пригодятся.
Так работал Роберт Кирсис — спокойно, тихо, не суетясь. Ланге и Штиглиц давно гонялись по его следам, разыскивали легендарного «Дядю», который стал для Риги олицетворением борьбы, но еще ни одному провокатору не удалось проникнуть в ряды организации. И пока это было так, «Дядя» мог спокойно ходить по улицам Риги, ободрять уставших, сдерживать чересчур горячих, мог играть с огнем и со своей судьбой. Возможно, что именно эта сверхсмелость и оберегала его от провала. Но он всегда был готов к худшему. Роберт Кирсис и душой и телом принадлежал партии. В борьбе за дело партии, за благо народа он видел единственное оправдание своей жизни.
2
За угловым столиком в кафе Зандарта сидели самые избранные посетители. После продолжительного отсутствия снова появился здесь Освальд Ланка со своей женой. Эрих Гартман, которого они застали в кафе, тоже подсел к ним — и стал рассказывать о своей последней книге, которая вот-вот должна была появиться в латышском переводе.
— А о чем ты в ней пишешь, о любви или о войне? — спросила Эдит Ланка.
— В первой части только о любви. Во второй части я напишу о войне. Я покажу своего героя в Риге, Ленинграде и Москве. В конце книги я его повезу в Сталинград и сделаю губернатором Приволжской области.
— Жаль, что ты только еще собираешься писать ее, — заметила Эдит. — Ты бы мог поехать с Освальдом и кончить книгу в самом Сталинграде.
— Ты едешь? — встрепенувшись, спросил Гартман Освальда Ланку. — Значит, это уже факт? Но почему же нам ничего не сообщают?
— О чем? — не понял Ланка.
— Да о взятии Сталинграда. Насколько мне известно, это событие отметят особенно торжественно — войсковыми парадами, с фанфарным маршем и речью самого фюрера. В редакциях газет уже сверстаны экстренные номера. Редакционную статью прислал сам доктор Геббельс.
— Я и сам не знаю, почему нам ничего не сообщают, — пожал плечами Освальд Ланка. — Сталинград вчера был почти весь в наших руках. Все так и ждали, что сегодня будет официальное сообщение. Наверно, не все еще подготовлено к празднованию победы. Но когда бы ни сообщили, дня через два я со своей группой сажусь в самолет и направляюсь прямехонько в Сталинград.
— На постоянную работу?
— Разовое задание, — многозначительно произнес Ланка. — Чистка. Надо помочь начальнику сталинградского гестапо навести порядок в новой области. В Риге основную работу мы уже закончили: в тюрьмах и концентрационных лагерях больше нет места… пока Екельн не прикажет освободиться от балласта. Ну, а на Волге очень и очень нужны люди, знающие русский язык. Можно, конечно, привлечь русских белогвардейцев — в качестве переводчиков и бургомистров. Некоторые пригодятся и для агентурной службы, но чистку надо произвести собственными руками. Вот боюсь только, Эдит будет скучать без меня, — он с улыбкой кивнул на жену.
Белокурая красавица шутливо-меланхолически ответила ему:
— Что ж, ты меня приучил к этому. Надеюсь, ты вернешься скорее, чем в прошлый раз.
— Увлекательно, страшно увлекательно… — возбужденно повторял Гартман. — Я тебе завидую, Освальд. Больше всего мне хотелось бы увидеть, как над городом взовьется флаг Великогермании. События такого масштаба происходят не чаще раза в столетие. Я попрошу тебя, Освальд, записать свои впечатления. Ты ведь многое увидишь. Отдельные факты, сценки… Мне твои заметки пригодятся для книги.
— Положим, я плохой писака, — ответил Ланка. — Мне легче десять раз сделать что-нибудь, чем один раз описать сделанное. Впрочем, попытаюсь. Интересного много будет.
Теперь заговорил Зандарт, который все время стоял возле столика и слушал, разинув рот, каждое слово Ланки.
— Если там нужны люди по части русского языка… я русский язык знаю ничего. Если дадут какую должность получше — по снабжению или по торговле, — я тоже соглашусь поехать. Только там, наверно, холодно очень, в Сталинграде? Придется брать с собой шубу и фетровые сапоги.
— Куда ты, Гуго? Без тебя Рига не обойдется, — сказала Эдит.
Зандарт по-своему понял ее слова и выпятил грудь.
— Да, я, конечно, могу пригодиться и здесь. Не мешало бы только получить должность какую-нибудь — так больше веса. В мои годы нежелательно как-то сидеть без дела, пока другие строят новую Европу. Ведь каждому порядочному человеку хочется положить свой кирпич в ее фундамент.
— Да ты сегодня, Гуго, выражаешься, совсем как государственный деятель, — засмеялся Ланка.
— Великие победы на фронте сделали всех нас поэтами и мечтателями, — разрубая рукой воздух, заговорил Эрих Гартман тоном, в котором не было ничего мечтательного. — Представьте себе всю головокружительную широту перспектив, которые открываются немецкому народу! Сегодня мы властны переделать по своему желанию всю Европу, но мы можем быть уверены, что фюрер не остановится у порога Азии. Иран, Индия, Китай… Весь черный континент… Потом и Америка. Вот оно, призвание нашего поколения! Воплощение мифа! Взлет немецкой нации на высоты истории! Александр Македонский и Наполеон от зависти перевернутся в своих гробницах. В наших руках будут все источники сырья, все рынки. Миллиард людей будет производить на нас ценности, а мы — властвовать. Что может быть прекраснее и упоительнее власти? Все мочь, все изведать и ни за что не платить! Не тревожьтесь, господин Зандарт, на сегодняшний вечер это не распространяется, вам за все будет уплачено.
Или это было действие коньяка, или ожидание триумфа немецкой армии, но сегодня у них было действительно приподнятое настроение. Улыбка не сходила с лица Эдит, Гартман мысленно созерцал будущее, Зандарт сиял, а Освальд Ланка, как это подобает практику, отечески-снисходительно внимал им.
В дверь вошел Кристап Понте. Что-то в нем было необычное: он с пришибленным видом пробирался между столиками. Освальд Ланка подозвал его и, не дав опомниться, задал вопрос, который Понте меньше всего хотел бы сейчас услышать:
— Как поживает Сильвия? Что, она все еще там… на Мариинской?
Он знал, что Сильвии уже три дня нет в живых, но вся соль шутки состояла в том, чтобы заставить самого Понте рассказать об этом.
— Ни на какой Мариинской улице ее больше нет… — пробормотал он. — Но меня это ни с какой стороны не касается. Что она мне — жена? Случайная знакомая, помогала весело проводить время, когда водились деньги.
— Так где же она? — театрально протянул Ланка.
— В морге наверно, если не успели зарыть… — Вопросы Ланки раздражали Понте: знает ведь все, зачем спрашивает? Так бы и заехал в морду, да руки коротки: Ланка — начальник, с ним надо быть вежливым.
— Как это? — продолжал разыгрывать удивление Ланка. — Почему в морге? Еще недавно эта жрица греха пила из чаши наслаждений и вдруг — в морге. Какой финал…
— Совсем странно получилось, — развел руками Понте. — Позавчера с ней спал майор из гренадерского полка. Неизвестно, с чего началось, но она подралась с ним, укусила и исцарапала всего. Майор говорил, что она хотела задушить его. Ну… револьвер был при нем. Один выстрел в голову, другой в грудь — и конец.
— Да зачем же она стала драться?.. — пожала плечами Эдит. — Раз попала в такое место — должна подчиняться правилам. Сумасшедшая какая-то… А что с майором?
— Их полк отправили вчера на Волховский фронт, — ответил Понте. — Наверно, уехал с полком. Ну и пусть его едет. Мне что.
— Лучше будет воевать, — засмеялся Гартман. — Гуго, вы мне не дадите бутылочку своего бенедиктина? Мне он понравился.
— С превеликим удовольствием, — отозвался Зандарт и рысцой побежал в буфет.
3
Государственный муж, украшенный множеством титулов, — генерал-комиссар Латвии, государственный советник, бригаденфюрер и доктор, Дрехслер с утра был в отличнейшем расположении духа. Комиссар-старшина Витрок доложил, что в Риге все готово к торжествам: гарнизон прорепетировал всю программу парада, редакции газет ждут только сигнала, чтобы спустить в ротацию специальный номер с триумфальными передовицами и фотографией Адольфа Гитлера, обрамленной лавровым венком. Жены генерал-директоров из латышского «самоуправления» соперничали с супругами немецких комиссаров и генералов СС в фасонах новых бальных платьев. Но давалось это нелегко: ведь как ни верти, а немецкие дамы «оккупировали» лучших портных, и женам латышских чинов пришлось довольствоваться тем, что осталось.
В полдень хорошее настроение Дрехслера было изрядно подпорчено неприятным донесением: в районе Воздушного моста прошлой ночью ограбили склад оружия и угнали в неизвестном направлении два больших грузовика с винтовками, автоматами и патронами. Разглашать этот факт нельзя, начнется паника, некоторые с перепугу не явятся на торжество, и триумфальный парад придется проводить без зрителей.
«Теперь жди крупных неприятностей, — думал генерал-комиссар. — Несколько сот винтовок и автоматов в руках партизан, может быть здесь же, в Риге. И как раз теперь, когда наступает мирное, веселое житье».
Он вызвал генерал-майора полиции Шредера, начальника политической полиции Ланге и префекта рижской полиции Штиглица.
— Итак, где же ваша помощь армии и фюреру? — распекал их генерал-комиссар. — В центре Риги бандиты могут делать все, что им вздумается. Сегодня они грабят склады оружия, завтра обратят это оружие против нас. Господин генерал-майор, доктор Ланге, господин Штиглиц, вы уверены в том, что нынешней ночью партизаны не схватят вас самих и не уведут в лес? И можно ли спокойно руководить генералгебитом[19] в таких условиях? Что ни день — нелегальные листовки, что ни час — диверсии, акты саботажа. Господа, я не могу объяснить это иначе, как бездеятельностью, как летаргической спячкой полиции.
— Господин генерал-комиссар, — осторожно заговорил Ланге. — Мы каждый день арестовываем около ста человек. Я уверен, что скоро все большевистские элементы будут изолированы и никаких инцидентов не произойдет.
— Что значит изолированы? — Дрехслер помутневшими от ярости глазами посмотрел на Ланге. — Кто же тогда ограбил склад оружия? Может быть, полиция? Гестапо? Кто печатает и распространяет листовки? Не я ли? Господа, не надо быть наивными и считать наивными других. Мы должны день и ночь держать глаза открытыми, если хотим удержаться и исполнить волю фюрера в этой угрюмой, недружелюбной и непокорной стране, где нам с вами приказано ввести новый порядок. Но что я могу сделать один, если мои ближайшие сотрудники убаюкивают друг друга? Господа, я требую, чтобы в течение двадцати четырех часов оружие было найдено, а бандиты пойманы. Достаньте их, где хотите! Я не желаю слышать ваших доводов о трудности, о невыполнимости задания. Я требую… от имени фюрера. До свиданья, господа…
С кислыми лицами, укоризненно косясь друг на друга, высокопоставленные посетители покинули кабинет генерал-комиссара. Но уже через час о похищении оружия говорила вся Рига; Люди перешептывались и улыбались; давно не видно было в городе столько веселых лиц, а придраться было трудно: ведь во всем «Остланде» готовились к победным торжествам по поводу взятия Сталинграда. В такой момент даже латышу не запретишь радоваться.
После обеда Дрехслер принял представителей «народной помощи». Пришли несколько дам во главе с самим руководителем, Павасаром-младшим. Делегация доложила о результатах сбора теплых вещей и денежных пожертвований. Цифры были не слишком значительные — хорошо, если хватит на один батальон. Генерал-комиссар выразил официальную благодарность и в ответном слове указал, что надо активизировать сбор пожертвований и собирать не только одежду и белье, по все, что может пригодиться для снабжения армии и промышленности: старую резину, металлический лом, дверные ручки, подсвечники. Если не будут давать добровольно, надо ссылаться на распоряжение генерал-комиссариата.
— Мы, например, приговорили одну женщину к четырем годам принудительных работ, — сказал Дрехслер. — Она скрывала несколько пар шерстяного белья и овчинный полушубок. Об этом случае надо рассказывать населению, в особенности рабочим. Пусть знают, что ждет скупцов. Великогермания вправе требовать, чтобы все население Остланда поддержало ее благородную борьбу за новый порядок во всем мире.
Павасар — сын пастора и корпорант — обещал принять во внимание указания генерал-комиссара и попросил позволения опубликовать в прессе отчет о сегодняшнем приеме.
— Такие факты имеют колоссальное политическое значение, господин генерал-комиссар. Общество должно знать, что все мы стремимся к одной цели, что у нас общий язык.
— Да, конечно, мы вместе боремся и вместе будем делить плоды победы, в соответствии с личными заслугами, — сказал Дрехслер, отпуская делегацию.
Когда Павасар со своими дамами удалился, генерал-комиссар подумал, что не мешало бы организовать в ближайшее время встречи с разными другими делегациями — от рабочих, от крестьян, от интеллигенции. Можно устроить так, что они придут к генерал-комиссару с поздравлениями и заверениями своей преданности, с хлебом-солью и каким-нибудь подарком в национальном духе. За завтраком можно поговорить о единстве великих целей, о единодушии, столь необходимом для достижения этих целей. Можно же раздобыть в Латвии пять-шесть подходящих для этой цели образчиков рабочих и крестьян, хотя бы из числа агентов Ланге или Штиглица. Шеф пропаганды хорошенько их проинструктирует: пусть говорят, о чем следует, и не задают щекотливых вопросов о заработной плате, о продовольственных нормах. На двухстах тридцати граммах хлеба в день чернорабочему, конечно, не разжиреть, и заработок у него вдвое меньше, чем у немецких рабочих, но всем, кто об этом говорит, можно легко заткнуть рты. Пусть спросят единоплеменников-крестьян, почему они не дают в достаточном количестве хлеба, мяса, масла и других продуктов? Латвия — страна аграрная, ей надо обходиться своим хлебом, ведь не ввозить же его извне. Значит — виноваты латышские крестьяне. А крестьянам, которые хнычут по поводу непосильных норм сдачи продовольствия, можно сказать: ваши братья — латышские рабочие — должны есть, разве вы захотите, чтобы они умирали с голоду? Никто ведь не знает, сколько хлеба, сала и масла увозят в Германию и сколько оставляют для местного населения. И хорошо, что не знают, — меньше разговоров.
Под вечер Дрехслер дал аудиенцию первому генерал-директору латышского «самоуправления», ведающему внутренними делами, — генералу Данкеру и генералу Бангерскому, с которыми он замышлял несколько важных начинаний.
«Самоуправление»… какая превосходная, остроумная выдумка! Несколько директоров, которые работают под руководством немцев и делают все, что приказывает генерал-комиссар; во главе каждого директората стоит какой-нибудь латыш, до мозга костей преданный Гитлеру, — а со стороны выглядит так, будто латыши сами управляют всеми своими делами, как будто они сами решают все экономические и политические вопросы. О том, что все эти генерал-директоры — старые агенты Гитлера, знать никому не следует, фамилии у них латышские, и некоторые факты из их биографии тоже свидетельствуют о их принадлежности к латышской национальности. Конечно, избрание генерала Данкера главным директором и неофициальным главой «самоуправления» нельзя назвать особенной удачей, но ничего лучшего под руками не оказалось. В качестве генерала популярностью он не пользовался, большую часть первой мировой войны провел в германском плену, и его имя мало кому что говорило. Но с ним можно было быстро прийти к согласию, он каждое желание угадывал чутьем, как умный пес. Мягкосердечием он тоже не отличался и не мешал Ланге и Екельну спокойно вешать и расстреливать латышей, не надоедал своим заступничеством и поручительствами.
Генералы были в штатском, но в обществе генерал-комиссара старались щегольнуть военной выправкой. По внешности они представляли полную противоположность друг другу: Данкер — щупловатый, сутулый, с острой крысиной мордочкой и угодливо-бегающим взглядом; у Бангерского — тяжелая квадратная голова, бычья шея, широкие плечи, и держался он прямо, как старый солдат. Однако были они два сапога пара. В 1916 и 1917 годах Бангерский командовал латышскими стрелковыми полками, и за ним числились большие заслуги по уничтожению этих полков. В боях у Тирельских болот он гнал на верную гибель своих даугавгривцев[20], а затем и первую бригаду. Впоследствии он командовал корпусом у Колчака и руководил карательными экспедициями против мятежных сибиряков, которые не желали признавать власть белого адмирала. В этих экспедициях Бангерский перебил немало своих земляков-латышей, которых империалистическая война забросила в те края.
Именно такие люди были нужны Дрехслеру; более подлых предателей своего народа, чем Бангерский и Данкер, трудно было найти.
Генерал-комиссар принял их любезно. Речь шла об организации латышского добровольческого легиона.
— Рейхскомиссар господин Лозе имел по этому поводу беседу с Гиммлером, — сказал он. — Рейхскомиссар в высшей степени сочувственно отозвался об участии вашего полицейского батальона в боях на Волховском фронте и обещал нам свою поддержку. Недавно об этом докладывалось фюреру. Идея создания легиона встретила положительный отзыв в высших сферах, и в ближайшее время мы можем ожидать приказа фюрера. Мне кажется, настоящий момент весьма благоприятствует этому. После победы у Сталинграда вербовка добровольцев пойдет успешно. Вы составили список командного состава, господин Бангерский?
Бангерский стремительно вскочил со стула и встал навытяжку.
— Так точно, господин генерал-комиссар. Уже подыскали командиров для всех полков и начальников штабов. Батальонных командиров у нас больше чем нужно. В ближайшие дни смогу представить на рассмотрение и утверждение весь материал.
— Благодарю, — с улыбкой ответил Дрехслер, и Бангерский так же стремительно сел.
— Жаль, что у нас нет еще официального приказа о создании легиона. Хорошо бы получить его одновременно с известием о взятии Сталинграда. Оно вызовет такую волну ликования, такое патриотическое воодушевление, что штаб легиона не поспеет регистрировать добровольцев.
— Вы правы, господин генерал-комиссар, — сказал Данкер, вскакивая чуть медленнее Бангерского. — Все захотят обеспечить себе какие-нибудь заслуги до окончательной победы. Даже те, кто следит за конъюнктурой. Имя генерала Бангерского гарантирует успех этого мероприятия в народе.
— Особенную популярность приобретет оно благодаря победному звону колоколов, который в ближайшее время прозвучит по всей Европе, — присовокупил Дрехслер. — Сразу же откроется путь в Азию, Индию и Китай. Навек прославятся те, кому судьба позволит пройти этот путь. Дай бог, чтобы и ваш легион был в числе этих избранных.
— Почему бы этому не быть, господин генерал-комиссар? — сказал Данкер.
В этот момент в кабинет без стука вошел бледный, растерянный адъютант, положил перед генерал-комиссаром секретную телеграмму и, не взглянув на генералов, вышел. Дрехслер взял телеграмму и стал читать. Вдруг он вскочил и, будто не веря своим глазам, снова уткнулся в листок бумаги, перечитывая еще раз. Лицо его становилось все бледнее, на лбу выступил пот. Прочитав телеграмму, генерал-комиссар скомкал в кулаке бумажку и смотрел в стену невидящим, бессмысленным взглядом. Наблюдая эти эмоции, оба генерала почтительно встали. Произошло, видимо, что-то необычное.
— Господа… Господа… Ужасное несчастье… — шептал Дрехслер. — Никаких парадов, никаких торжеств…
— Не произошло ли что с фюрером?.. — нерешительно спросил Данкер, сделав трагическое лицо. Бангерский мрачно крякнул.
— Шестая армия, гордость и слава Великогермании… окружена у Сталинграда…
Данкер побледнел, покачнулся, хотел что-то сказать Дрехслеру, но тот махнул рукой и отвернулся. Оба генерала, опустив головы, тихо направились к двери. Стенные часы стали мелодично отбивать четверть.
4
Сталинград…
Самые великие надежды и самые мрачные разочарования связаны с этим словом. Полчища Гитлера, которые еще вчера мнили, что они ближе чем когда-либо к победе, очутились сегодня перед неминуемой катастрофой, и каждому думающему человеку стало ясно, что Германии не победить, Германия уже проиграла войну.
Сталинград…
В тот день ликовали друзья советской земли и в траур одевались враги. Миллионы людей во всех концах земного шара с благодарностью и благоговением повторяли это слово.
Сталинград…
С этим словом на устах шли в бой полки Красной Армии. С любовью и благоговением твердили это слово латышские гвардейцы, идя в атаку. Отблеск этой победы сверкал в глазах латышских партизан, когда они отправлялись карать мучителей народа. Два эшелона с военными материалами скатились в ту ночь под откос, и Ояр Сникер сказал, что этого еще мало. Роберт Кирсис выпустил новое воззвание, и стены домов в Риге покрылись надписями: «Сталинград»… Этим словом начинался и кончался каждый разговор.
Когда оккупант в трауре, латыш не имеет права улыбаться. Он и не улыбается на улице, только блестят глаза и в груди у него звучит ликующая песня. Под похоронный звон колоколов в Чиекуркали к старикам Спаре пришли гости — старики Рубенисы и Павуланы. Они прочитали последнее воззвание «Дяди» и довольно весело отпраздновали гитлеровский траур в разговорах о своих детях, которым выпало счастье быть сейчас в рядах Красной Армии.
Сквозь проволочные ограды, мимо сторожевых вышек и часовых, сердито притопывающих замерзшими ногами перед бараками, великая весть, как сказочная синица, проникла и в Саласпилский концентрационный лагерь. Шепотом передавали ее друг другу заключенные и потом всю ночь не смежали глаз, лежа на своих жестких нарах. Нетопленный барак не казался им больше таким холодным. Эдгар Прамниек, как в молитве, сложил свои потрескавшиеся, жесткие руки. Впервые после долгих месяцев на глазах его показались слезы.
В крестьянском доме, мимо которого текла речка, Элла Спаре лежала в постели и глядела на храпевшего рядом с ней жандармского обер-лейтенанта Бруно Копица. Эта весть достигла и усадьбы Лиепини. Элла знала, что произошло в приволжских степях, и в ее памяти вставали как из мертвых забытые лица, не давали ни сна, ни покоя. Петер и его товарищи спрашивали и спрашивали: что ты делала, как ты ждала нашего возвращения? Что им ответить? Горячая лопатка немецкого офицера крепко прижалась к плечу Эллы; она отодвинулась от Копица, скрипнула кровать, а немец снова сползает к чей, и жесткая костистая спина снова давит на плечо женщины. Ей некуда деться. «Что теперь будет?» — с дрожью подумала Элла. Но у нее не хватило духу ответить на свои мысли.
А к юго-востоку от Старой Руссы, среди болот, в землянке командира батальона Жубура сидели Андрей Силениек, Петер Спаре и Юрис Рубенис. Они читали приказ Верховного Главнокомандующего; при каждом слове перед глазами вставала грандиозная, неповторимо величавая картина. Над землянкой завывал ветер, со свистом неслись снежные вихри, и земля дрожала от артиллерийской канонады. На запад неслись пули и снаряды, на запад неслись и мысли латышских стрелков. Латвия сегодня стала ближе, доступнее, чем вчера.
Почему же все так внезапно изменилось, что же произошло в мире?
Сталинград.