1
Вышний Волочок — небольшой красивый городок у канала, прорытого еще при Петре Первом. Озеро, лесопилки, сосновые леса, магистраль Москва — Ленинград. Здесь Латышская стрелковая дивизия осенью 1942 года остановилась на кратковременный отдых. Здесь в ненастный октябрьский день герои Подмосковья и Старой Руссы стали советскими гвардейцами.
Позади остались жаркие бои у реки Ловати и у Тутанова; надоевшая всем, требующая большой выдержки позиционная война против окруженной немецкой армии; дни и ночи на однообразной равнине, где трудно было ориентироваться даже опытному разведчику, а бывалые солдаты плутали, возвращаясь с первой линии на вторую… Одинокие высоты, за которые, как за знаменитые крепости, дрались обе армии… Как гнезда стрижей, прячущиеся по крутым берегам речушки, сырые штабные землянки… Болота и заросшие бурьяном развалины деревень.
Там, на высотке, которую стрелки за характерную ее форму прозвали «Огурцом», Петер Спаре со своими бойцами держал оборону. В июльский солнечный день несколько часов подряд двадцать три немецких самолета бомбили этот небольшой клочок земли, который возвышался над остальной местностью всего на несколько метров. С командного пункта дивизии было ясно видно, как заходят бомбовозы, как пикируют по одному и затем в воздух поднимаются огромные столбы земли.
— Там ни одной живой душе не укрыться, — говорили наблюдатели.
В штабе дивизии уже раздумывали, какую роту послать после бомбежки на высотку, чтобы заменить погибших товарищей на важной позиции, откуда можно было держать под огнем всю окрестность. Но бомбежка продолжалась, столбы земли взлетали в воздух и засыпали все вокруг. Когда немецкие самолеты, сбросив весь груз бомб, улетели, неприятельская пехота поднялась в атаку, спеша захватить высотку.
Ближе и ближе подходили серо-зеленые цепи, и молчание развороченной высотки придавало им храбрости. Но когда до — цели осталось метров пятьдесят, из разбитых окопов, из воронок, из-за куч земли немецкие цепи начал косить огонь винтовок и автоматов. Казалось, мертвые стрелки встали из огромной могилы, чтобы в — последний раз выполнить свой воинский долг. Это было так непостижимо, что неприятель растерялся от неожиданности; потерпев большой урон, поредевшие цепи фашистов откатились к своим исходным позициям. Только под вечер, когда с высотки пришел связной с донесением, стало известно, что в результате этой ужасной бомбежки только один стрелок был контужен да человек пять засыпало землей, но и тех успели вовремя отрыть.
Поплакала Аустра Закис в тот сумасшедший день. Потом она, правда, очень стыдилась этих слез, но кое-кто успел их заметить. И если кому хотелось подразнить девушку, достаточно было спросить, кого она в тот раз оплакивала; Аустра упорно отмалчивалась.
Все это осталось за плечами. Стрелки немного перевели дух и стали готовиться к зимним боям.
Однако то же настроение нетерпения и беспокойства, которое год назад переживали старые бойцы в лагере дивизии, царило и здесь. Судьба страны решается в эти дни на Волге — значит, надо оттянуть на себя побольше немецких войск оттуда, от Сталинграда, — так чувствовало, так думало большинство стрелков.
Пятого октября стало известно о приказе Сталина: за проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава 201-я Латышская стрелковая дивизия преобразовывается в 43-ю Гвардейскую латышскую стрелковую дивизию.
Гвардейцы, лучшие из лучших, избранные мастера боя! Еще в начале своего пути, уходя на фронт, стрелки мечтали быть среди первых. Теперь это достигнуто. Вот она, благодарность Родины за беззаветную отвагу в боях под Москвой, за стойкость и непреклонность в трудные дни у Ловати. Недаром бесстрашно шли они на смерть в первом бою; не забыты те, кто сложил головы на болотистой равнине у Туганова. Партия и правительство видели борьбу латышских стрелков и признали их достойными стать в первых рядах Красной Армии.
— Мы оправдаем доверие партии, доверие товарища Сталина, — с волнением говорили один за другим стрелки. — Где нет дороги, где не пройдет ни человек, ни лесной зверь, — там должны пройти гвардейцы. Ни горы, ни леса, ни озера, ни реки, ни гиблые болота не задержат латышских гвардейцев. Незапятнанным пронесем мы свое знамя до седой Риги, до самого моря — всюду, куда прикажет идти Родина. Берегись, враг: идет советская гвардия!
За городом, посреди поля, была поставлена простая трибуна. Дул резкий ветер. Ливень сменялся градом, когда председатель Президиума Верховного Совета Латвийской ССР вручал генералу Вейкину гвардейское знамя и вся дивизия повторила торжественную клятву, прочитанную ее командиром. В тот день все руководство республики было здесь, у гвардейцев. Секретари Центрального Комитета Коммунистической партии Латвии, Народные комиссары и известные писатели смотрели на проходящие торжественным маршем полки, в рядах которых было много их близких товарищей и друзей. И когда парад кончился и полки направились к местам своего расположения, сквозь непогоду зазвучала рожденная еще в лагере «Песня стрелков», которую так полюбили в дивизии:
Чтоб Риге прогреметь скорей.
Рази, рука моя, верней!
Тому, кто рабство нам несет,
Вопьется пуля в лоб.
Вечером стрелкам раздавали гвардейские значки. Не всем хватило их на этот раз, поэтому особенно гордились те, кому они достались.
В тот же вечер дивизия получила приказ погрузиться в эшелоны и отправиться на фронт. Все пришло в движение.
2
До Крестцов ехали по железной дороге, а дальше двигались походным маршем — через вековые леса и необозримые болота; изредка, как забытый островок, показывались на их пути древняя деревушка или домик лесника, так же редко попадались и люди. Для нужд фронта через эти леса была проложена дорога. Кровлей нависли над ней мохнатые ветви елей, и с воздуха она была незаметна, поэтому немецкая авиация здесь не беспокоила. Каждый день дивизия делала переход в тридцать километров. Ночевали в лесу, а после того как лесная дорога соединилась со Старорусским шоссе, переходы совершали ночью.
Лейтенанту Пургайлису повезло: он застрелил медведя, который слишком близко подошел к дороге. В тот вечер вся рота хорошо подкрепилась, не забыли послать по отменному медвежьему окороку батальонному и полковому командирам.
В конце октября дивизия достигла места назначения. Кругом стояла глубокая, непролазная грязь. Шел холодный дождь. Неизвестно было, сколько времени дивизии придется простоять на второй линии, поэтому ротам приказали приготовиться к длительной стоянке. Это легко сказать, но гораздо труднее было убедить стрелков, что вместо шалашей из ветвей, которые они понаставили в первый же вечер, надо построить теплые и сухие землянки с нарами и печурками. Зима была не за горами. Все с нетерпением ждали первого мороза, — только он мог избавить от ужасающей грязи, — но постройка землянок казалась делом ненужным.
— Все равно мы здесь долго не пробудем, — рассуждали стрелки. — Как только построим, придется идти на первую линию. Вся работа пропадет даром…
Но как они ни ворчали, приказ оставался приказом, и землянки построили в самое время: накануне годовщины Великой Октябрьской революции ударил мороз. За одну ночь земля затвердела, лужи покрылись толстым льдом. И как же приятно было теперь, после учений, присесть у теплой печурки, отогреть озябшие руки и развесить сырые портянки.
После вручения гвардейского знамени секретарь Центрального Комитета и несколько членов правительства проводили дивизию до нового участка фронта и пробыли там две недели. Вместе с командиром дивизии генералом Вейкиным они каждый день верхом объезжали по очереди все полки, проверяли, как устроились стрелки и какова их боевая готовность. Они проводили собрания со стрелками, с комсомольцами и партийным активом, с командирами и политработниками. Несколько раз они присутствовали на тактических учениях, а в остальное время посещали то одну, то другую часть и запросто беседовали со стрелками о их нуждах и заботах.
Гвардейцы поняли, что их снова ждут серьезные боевые дела. До переднего края было километров десять; над тихими водами Полы гремела канонада, по ночам вспыхивали ракеты. Но больше, чем события на своем участке фронта, волновал дивизию каждый эпизод сталинградских боев. День начинался и кончался одной мыслью: неужели врагу удастся шагнуть на восточный берег Волги? Каждый понимал, что означала эта титаническая битва, и потому так велико было нетерпение стрелков, желание скорее броситься в бой, оправдать звание гвардейцев. Но проходили дни за днями, а их все держали на второй линии.
— Учитесь… — говорили командиры.
…Андрей Силениек был назначен агитатором полка, и ему постоянно приходилось бывать во всех подразделениях.
Сегодня он зашел к лейтенанту Пургайлису, который теперь командовал ротой вместо Жубура. Как истый хозяин, он построил для своих людей такие солидные землянки, что в них при любом морозе можно было спать в одном белье.
— Не мешало бы к Юрьеву дню прийти в Латвию, — сказал он Силениеку. — Как раз успели бы к севу. Опять же если дома разрушены, к осени можно отстроиться на скорую руку. Строить мы теперь все умеем.
Два ордена блестели на груди Пургайлиса. Он воевал и думал о будущем урожае на полях Латвии, и не переставал думать об этом в самое мрачное время, когда гитлеровские полчища рвались через Волгу к просторам Азии, а у преддверия Кавказа специальный корпус ждал часа, когда ему прикажут оккупировать Индию.
Аугуст Закис, недавно получивший звание капитана, стал командовать первой ротой, после того как был ранен Имак. Он тоже повел Андрея смотреть землянки. В этой роте любили музыку и песни; бойцы здесь были под стать командиру — отчаянные, смелые ребята. И если надо было снять немецкий секрет, достать во что бы то ни стало «языка» или уничтожить пулеметное гнездо, которое мешало продвижению батальона, — нигде не справлялись с этим так быстро и основательно, как в роте Аугуста Закиса. Однажды он сам с двумя стрелками дополз до немецкого блиндажа и спустил по железной трубе несколько ручных гранат. Стрелков наградили, а командир роты получил выговор за участие в этом походе без разрешения командира батальона. Через некоторое время выговор пришлось снять: Закис воевал мастерски, и его приняли в кандидаты партии. А как же принимать в партию с выговором!
На обратном пути Силениек встретил Юриса Рубениса. Юрис наконец-то отделался от своих хозяйственных обязанностей: в Вышнем Волочке его перевели политруком в роту разведчиков.
— Скоро, Андрей, услышишь и про нас, — сказал он. — Если командир полка пожелает иметь беседу с живым немецким генералом, ты только мне моргни — доставим в два счета. У меня такие ребята — в кромешной тьме десять лесов пройдут и выйдут куда нужно! У них есть шестое чувство, без этого немыслим настоящий разведчик.
— Ты лучше скажи, что пишет Айя, — спросил Силениек.
— Все с эвакуированными возится. Рвется к нам в гости, но ничего не выходит. Передает тебе привет и просит, чтобы ты присматривал за мной. Но я думаю, у тебя работы и так хватает. Шутки шутками, а когда все-таки у нас начнется? Когда замерзнут болота?
— Задавай вопросы полегче, — улыбнулся Силениек. — Ведь знаешь, что я не состою членом Военного совета фронта.
— Жалко, жалко, что не состоишь. Да ведь все равно не сказал бы.
— Не сказал бы.
Большинство разведчиков были молодые ребята. К полковому агитатору они обращались только с одним вопросом: когда будет работа? Привыкнув к опасным рейдам по тылам неприятеля, теперь они томились от скуки.
В эти дни — дни Сталинграда — все нетерпеливо ждали боев, начала большого наступления.
«Нет, народ, у которого такие сыновья, никому и никогда не поставить на колени, — думал Силениек, обходя свой полк. — Не победить его, не разбить сталинградскую скалу. И хоть крепко не нравится это мракобесам всего мира, а коммунизм мы все же построим и вырастим нового человека. Он уже растет на твоих глазах, Андрей».
3
Мечта Юриса Рубениса сбылась довольно скоро. Его бывший полк получил боевой участок, и разведчики должны были выяснить, какие силы ему противостоят. Достать немецкого генерала им не поручали, достаточно было обычного «языка».
Каждую ночь несколько групп отправлялись в опасный поиск и шаг за шагом прощупывали расположение неприятеля перед участком полка. Они обнаружили несколько хорошо замаскированных пулеметных гнезд, глубоко врытые в землю дзоты и главные ходы, по которым немцы поддерживали сообщение со второй линией. Это было важно, но этого было недостаточно. Надо было выяснить, на какую глубину эшелонирована в этом месте оборона неприятеля и с какой стороны лучше всего к нему подобраться, чтобы сохранить живую силу.
— Без «языка» дело не пойдет, — сказал Юрис начальнику разведки дивизии. — Чего бы это ни стоило, надо добыть живого немца — лучше всего офицера или штабиста. Разрешите выйти на охоту, товарищ майор. У меня несколько ребят говорят по-немецки, как фатерландцы. К ночи надо ждать снега. Можно будет отправиться на лыжах.
— Только вы свое «чего бы то ни стоило» из головы выбросьте, товарищ Рубенис, — сказал начальник разведки. — Всякой вещи своя цена. А за «языка» мы не можем платить больше его стоимости.
— Есть, товарищ майор. Постараемся обойтись без потерь с нашей стороны. Значит — разрешаете? Когда прикажете начать выполнять задание?
— Лучше сегодня же ночью.
Юрис отобрал шестерку самых опытных разведчиков, проверил, не страдает ли кто кашлем или насморком, и велел готовиться к операции. Бойцы взяли с собой автоматы, несколько дисков с патронами, тол, несколько ручных гранат, ножницы для резания проволоки и сухой паек на несколько дней. И когда спустились ранние зимние сумерки, семь белых фигур тихо заскользили на лыжах. Вытянувшись в цепочку, они перешли по одной лыжне нейтральную зону и через замерзшее болото пробрались в тыл первой линии обороны немцев. Этот проход они разведали еще раньше. По обе стороны его находилось по пулеметному гнезду; здесь не могли пройти ни танки, ни орудия, а возможное наступление пехоты враг думал парализовать перекрестным пулеметным огнем. По болоту разведчики метров сто ползли на животе, пока не очутились за небольшим холмиком. Тогда они снова стали на лыжи и минут десять шли прямо на запад, до самой дороги… С потушенными фарами, подавая тихие сигналы, проезжали мимо них грузовики с боеприпасами. Покачиваясь на рытвинах, прошел санитарный автобус. В заманчивой близости от себя Юрис увидел небольшую штабную машину с несколькими седоками, — с уверенностью можно было сказать, что офицеры. И так легко их уничтожить! Но не для этого они пробрались сюда.
Юрис выслал вправо и влево двух разведчиков на поиски телефонной линии. Они очень долго не возвращались. Юрис уже начал беспокоиться, когда к нему подполз один из них.
— Товарищ старший лейтенант, метрах в двухстах отсюда — минометная батарея, — зашептал, выдыхая клубы пара, Никита Журавлев, ладный уралец. — Несколько шестиствольных… и целая гора ящиков с минами. Товарищ старший лейтенант, взорвать бы… только один часовой, остальные, наверно, в блиндаже парят бока. Разрешите, товарищ старший лейтенант, и не очень много тола потребуется. Только сначала надо кончить этого фрица, затушит еще бикфордов шнур.
— Потерпи, Журавлев, ведь здесь тебе не тактические занятия. Нам «язык» нужен. Когда добудем его, можно и подорвать. Телефонных проводов не видал?
— Есть, вон там. От батареи тянутся по кустам в ту сторону, — он показал рукой направление.
— К штабу полка, значит, — кивнул Юрис.
— А нельзя нам того фрица, который на посту, взять вместо «языка»? — не успокаивался Журавлев. — Одним махом будет сделано.
— Если ничего лучшего не подвернется, придется ограничиться им.
Вернулся и второй разведчик — рыбак из-под Лиепаи Вирзинь. Тот телефонных проводов не обнаружил, но тоже не без толку ходил.
— В полукилометре отсюда перекресток дорог с шлагбаумом, с усиленным постом, — докладывал Вирзинь. — Останавливают и машины и пеших. Я подслушал пароль, товарищ старший лейтенант… «Мюнхен», а отзыв «Майн». Я два раза подслушал. Они тихо говорили, но я слышал. Ветер дул на меня… Я лежал в канаве у самого шлагбаума.
— «Мюнхен — Майн»… — повторил Юрис. — Ты, Вирзинь, золото, а не парень. Да ты понимаешь, как ты нас осчастливил? Теперь у нас есть пропуск в тыл, и мы можем разгуливать там, как у себя дома. То есть не совсем, конечно, — быстро поправился он, — но теперь можно без скандала подойти к любому часовому. Журавлев!
— Слушаю, товарищ старший лейтенант.
— Веди нас к телефонной линии. Если по дороге окликнут, — отвечать буду я.
— Есть…
Белые фигуры задвигались по снегу, и крупные сухие снежинки быстро заметали их след. Через несколько минут Журавлев нашел провод и кивнул Юрису:
— Вон там, направо, эти шестиствольные…
Но Юрис Рубенис повернул влево и повел свою группу на запад, вдоль провода. Иногда они останавливались и прислушивались. В одном месте они вовремя заметили связиста, проверявшего телефонную линию; немец шел им навстречу по другую сторону провода. Они подождали, пока он не удалился шагов на тридцать, потом пошли дальше. Вирзинь несколько раз оглянулся: он не мог примириться с мыслью, что гитлеровца оставили в живых — можно ведь было успокоить без всякого шума. Не поймешь этого Рубениса.
У Юриса забилось сердце, когда он заметил небольшой бугорок, к которому тянулся телефонный провод. Там был штаб, там должен находиться как раз такой «язык», о каком он мечтал. Бугорок оказался блиндажом, построенным среди кустарника, — полковой или батальонный командный пункт. Видны были окрашенные в белый цвет бревна накатов. Немцы свои блиндажи строили основательно, на всю зиму.
«Ну, Юрис, поплюй себе на ладони, старый грузчик».
Шагах в десяти от блиндажа они залегли и стали наблюдать. Протоптанная в снегу тропинка вела к другому бугорку побольше. За блиндажом, у которого оканчивался телефонный провод, по временам поскрипывал снег, — там переступал с ноги на ногу часовой. Один раз стукнула дверь, и высокая темная фигура с папкой подмышкой прошла в сторону большого блиндажа. Когда и там стукнула дверь и погас мелькнувший на мгновение бледный свет, Юрис кивнул Вирзиню. Они поднялись и вышли на тропинку. Уверенным шагом, как свои люди, приближались они к блиндажу. На тихий оклик часового Юрис так же тихо буркнул: «Мюнхен», часовой ответил: «Майн» — и отступил в сторону, освобождая дорогу.
Юрис, не дав крикнуть, схватил его за горло, Вирзинь — за руки и, подставив колено, повалил лицом в снег… Труп унесли в кусты и спрятали в глубокий сугроб. Двое разведчиков засели в кустах по обе стороны блиндажа, а Юрис, Журавлев и остальные, взяв наизготовку автоматы, вошли в блиндаж.
Молодой узкоплечий майор сидел у стола, боком к дверям, и смотрел на карту, исчерканную синим, красным и черным карандашами.
— Кто там? Что нужно? — недовольно спросил он и повернул голову к двери.
— Руки вверх! — крикнул Юрис по-немецки, а Журавлев ринулся вперед. У майора перекосилось лицо, глаза округлились, а руки медленно поднимались кверху, в то время как Журавлев обезоруживал его.
Ему заткнули рот, скрутили руки. Захватив карту, планшет и все достойное внимания, разведчики очистили от документов карманы майора и двинулись в обратный путь. Вирзинь и Журавлев попеременно несли связанного пленного, взвалив, как мешок, на спину. На тяжесть они не жаловались. Прежней дорогой снова достигли минометной батареи. Немецкий связист им не встретился, наверно зашел погреться к минометчикам.
— Товарищ старший лейтенант, теперь бы можно… — напомнил Журавлев, кивнув в сторону батареи. — Жалко так оставлять.
Юрис немного подумал.
— Тогда оставайтесь с Гутманом, — прошептал он. — Вдвоем будет веселее. Только не сейчас. Подожди с полчаса, пока мы с «языком» минуем проход, где пулеметные гнезда.
— Ясно, товарищ старший лейтенант, — ответил Журавлев.
Пленного майора теперь попеременно несли Вирзинь с Юрисом, а с Журавлевым остался один из лучших лыжников полка, маленький Гутман из Алуксне.
Разведчики кивнули им на прощанье и пошли дальше. У дороги им пришлось несколько минут подождать, пока не проехала грузовая машина, потом перешли ее и через полчаса миновали болото, за которым начиналась нейтральная зона. Все время шел снег, поэтому продвигаться можно было сравнительно уверенно. Еще минут через десять они наткнулись на свой дозор в том самом месте, откуда несколько часов назад начали разведывательную операцию. В то же мгновенье позади, за первой линией немецкой обороны, раздался взрыв и сквозь снежную мглу блеснула яркая вспышка.
— Журавлев с Гутманом… — первый раз за эту ночь громко сказал Юрис. — Удачно им выбраться!
— Будьте за них покойны, товарищ старший лейтенант, — сказал Вирзинь, вытирая пот с лица. Он наконец-то освободился от своей ноши; теперь немецкий майор мог идти сам. — Такие ребята не пропадут. Слышь, слышь, что там началось!..
Там не переставая рвались мины. Не то заметив что-то, не то просто с перепугу немцы открыли пулеметную стрельбу, стали пускать ракеты. Шум продолжался довольно долго.
Юрис Рубенис отвел пленного в штаб полка. Оттуда его немедленно переправили в дивизию, но и там не стали долго расспрашивать: «языком» заинтересовались и в штабе армии.
Журавлев с Гутманом пришли только следующей ночью. Двадцать часов пролежали они в сугробе и наблюдали, как немцы бегали и суетились, разыскивая следы разведчиков, захвативших с собой начальника штаба полка со всеми документами. От шестиствольной минометной батареи не осталось ничего.
Случай этот описали во всех газетах фронта. Смелый рейд латышских разведчиков целую неделю служил главной темой разговоров среди бойцов и командиров. Всех участников его наградили орденами и медалями.
Юрис при первой же встрече с Силениеком спросил:
— Ну, как теперь считаешь, где мне лучше работать: в интендантстве или у разведчиков?
Андрей засмеялся и покачал головой:
— Ты у меня молодец, дело известное. Придется, видно, согласиться, что твое место у разведчиков.
— По крайней мере честь семьи спасена, — сказал Юрис.
4
Батальон капитана Жубура атаковал важный опорный пункт немцев. Этот опорный пункт — сильно укрепленная высота на краю болота — после жестоких схваток был занят, и теперь там стояли два взвода первой роты с несколькими пулеметами. В трехстах метрах к югу от холма, у перекрестка дорог, находились полуразрушенные строения совхоза. В этом месте латышская дивизия должна была перерезать шоссе и вбить клин между двумя пехотными дивизиями немцев. Пока высота не была взята, наступление на совхоз грозило большими потерями, поэтому батальон Жубура получил сегодня это предварительное задание, которое блестяще выполнили гвардейцы капитана Закиса и лейтенанта Пургайлиса. Надо было рассчитывать на то, что немцы не примирятся с потерей важного опорного пункта и попытаются вернуть его; ввиду этого обеим ротам приказано было срочно укрепиться — насколько это возможно за такой короткий срок, на ровном болоте, где единственным прикрытием служили мерзлые кочки да — искалеченные пулеметным огнем и осколками мин молодые сосенки. Немыслимо было долго удержаться на этом месте; но долго и не надо было: всего одну ночь до рассвета, когда весь полк начнет атаковать совхоз у перекрестка дорог.
Убедившись, что ротные командиры правильно выполняют задачу, Жубур в сумерки вернулся на свой командный пункт. Небольшой блиндаж в три наката прятался в маленькой ложбинке, носившей громкое название балки.
Жубур сразу связался по телефону с майором Соколовым, новым начальником штаба полка. Тот внимательно выслушал сообщение Жубура об обстановке на его участке и обещал сейчас же доложить командиру полка, который в это время находился на командном пункте второго батальона.
— Да, я еще должен сообщить, что сегодня к тебе… — уже в конце разговора сказал Соколов, но тут заговорили из штаба дивизии, и Жубур так и не узнал, что хотел сообщить ему Соколов. Очевидно, придет кто-нибудь из начальства, возможно даже представитель армии, потому что в ближайшие сутки наступление на перекресток дорог будет самой важной операцией ка их участке фронта.
«Ладно, пусть приходит, — подумал Жубур. — Хуже, чем в других батальонах, не будет».
Он привел в порядок постель, разгладил скомканную плащ-палатку, которой были покрыты еловые ветки и, присев на чурбачок, набил трубку, — курить Жубур научился совсем недавно. Опять не придется спать. Завтра командный пункт можно будет перенести в совхоз, если только там не устроится штаб полка. Если наступление будет продолжаться, через несколько дней удастся попасть в уцелевшее село и помыться в бане.
«Но побриться можно в любых условиях», — подумал Жубур, проводя ладонью по колючему подбородку.
Замполит батальона Силин ушел в дивизию на заседание партийной комиссии, и раньше полуночи нечего ждать его обратно. Жубур достал бритвенный прибор и побрился перед карманным зеркальцем при свете бензиновой коптилки. Потом умылся снегом, намочил кусочек ваты одеколоном и вытер щеки.
«Пусть теперь хоть сам командарм приходит», — подумал он, разглядывая себя в зеркальце. Будто в ответ на эту мысль, снаружи послышались шаги. Скрипнула дверь. Вошли двое: Силин и еще кто-то. Силин с порога протянул Жубуру несколько газет.
— Я пойду в штабную землянку, — сказал он и вышел.
Только теперь, когда фигура Силина больше не заслоняла двери, Жубур увидел, кто пришел с ним. В военной шинели, сапогах, в ушанке, перед ним стояла Мара Павулан. Они молча глядели некоторое время друг на друга. У Жубура мелькнула мысль, что все это происходит во сне. «Опять в землянке, как тогда… Не может быть». Но Мара — живая, с выбившейся из-под шапки запорошенной прядью волос — смотрела на него улыбаясь. Жубур бросился к ней, схватил ее за руки и бессвязно, перебивая себя, заговорил:
— Это невероятно… Как ты… Нет, заходи, заходи, садись… Этот Силин с ума спятил, вести в такое место… Ты, наверно, замерзла? Вся в снегу. Нет, это чистейшее безумие. Разве у них там в штабе не нашлось ни одного нормального человека? Если узнает командир дивизии, Силину попадет.
— За что же, Карл? За то, что он привел меня к тебе? Просто я не могла уехать, не повидав тёбя. А обстановка такая, что во втором эшелоне тебя не скоро дождешься… Мне ничего больше не оставалось… Да ты не беспокойся — в дивизии знают об этом. Ну, не сердись, милый…
— Безумие… — Жубур качал головой, а сам улыбался от счастья. Он помог Маре снять шинель и усадил на постель. В сапогах, в защитной шерстяной юбке, в меховой телогрейке она почти не отличалась от девушек-фронтовичек, которые бок о бок с мужчинами шли трудной тропой войны. По правде говоря, почему Маре не быть здесь? Потому что опасно? Но разве не опасно пребывание в штабе дивизии, который неустанно нащупывала немецкая артиллерия? Разве не грозила опасность даже километров за пятьдесят от переднего края, на дороге, где неприятельская авиация, как голодный хищник, следила за скоплениями машин? Зато как чудесно, что она здесь, что можно держать ее озябшую руку в своих пальцах, самому греться в лучах ее улыбки и слушать ее голос. Что из того, если притаившийся за болотом неприятель с минуты на минуту может атаковать высоту: там сейчас Закис и Пургайлис, они укротят его. Что из того, если каждые четверть часа, а то и чаще, разговор прерывается телефонным звонком и действительность повелительно напоминает о себе, — а разве не действительность то, что любимое, лелеемое в тайниках сердца существо здесь, рядом, и ты видишь его своими глазами?
Она приехала в дивизию три дня назад вместе с небольшой бригадой артистов. Вначале Мара думала, что встретит Жубура на концерте, во втором эшелоне дивизии, но его не было. Пришлось спросить, где его можно увидеть. С большим трудом ей удалось упросить руководство политотдела дивизии, чтобы ей разрешили прийти на командный пункт батальона. До вечера она прождала в штабе полка.
За болотом качалась суматоха. Трещали пулеметы, несколько минут подряд рвались мины и снаряды. Не дожидаясь, когда последует запрос из штаба полка, Жубур связался с ротами. Немцы пытались вернуть потерянную высоту: две роты, при поддержке минометного и артиллерийского огня, пошли в атаку, и бойцы капитана Закиса отбивались пока одни. Если станет жарковато, надо просить помощи у артиллерии — равнина между высотой и перекрестком дорог была пристреляна днем.
— Что там такое? — спросила Мара, когда через полчаса стрельба возобновилась с еще большим ожесточением.
— Ничего, — ответил Жубур. — Немцы немного напирают, не дают уснуть моим ребятам. Но мы их сейчас успокоим.
Он соединился со штабом полка:
— Не мешало бы Кудряшову послать несколько гостинцев на седьмой квадрат. Между высотой шестнадцать и развилкой дороги наблюдается усиленное движение неприятельской пехоты. Другой помощи пока не надо.
Вскоре раздались глухие орудийные выстрелы. Над блиндажом с визгом полетели снаряд за снарядом, земля затряслась от мощных взрывов. В алюминиевой кружке, стоявшей на полке, все время позвякивала ложечка. Через несколько минут все снова замолкло. Вторая атака немцев была отбита.
Несколько раз беседу Жубура и Мары прерывало появление связных. Пока Жубур разговаривал с ними и отдавал приказания командирам рот, Мара тихо сидела в углу блиндажа, стараясь остаться незамеченной. Наверно, ей это удалось, потому что никто из связных на нее не взглянул.
Около полуночи, когда началась третья атака немцев, Жубуру и Маре принесли ужин. Видимо, постарался Силин. Горячий чай, тонко нарезанные ломтики сала, баночка трофейных сардин… Мара давно не ела с таким аппетитом, как в эту ночь. Чтобы завершить угощение, Жубур достал из своего вещевого мешка плитку шоколада. Но самому ему поужинать так и не пришлось: то связной, то звонок телефона отрывали его от еды. После того как отразили третью атаку, он на целый час оставил Мару. Его заменял у телефона Силин, но как только Жубур вернулся, тот снова ушел в штабную землянку, не желая своим присутствием стеснять Жубура и Мару.
Они просидели до утра. Тревожная, шумная ночь… Один снаряд разорвался рядом с блиндажом, и Мара инстинктивно схватила за руку Жубура. Он улыбнулся и погладил ее руку.
— Ничего… если не будет прямого попадания, блиндаж выдержит.
— Я не боюсь, Карл… только необычно все это. Что же может случиться, если ты со мной…
Они посмотрели друг на друга. И Жубур подумал, что вот он больше трех лет знает эту женщину и все еще не сказал о своем чувстве. Зачем же молчать, притворяться, когда давно все ясно и надо только назвать это чувство настоящим именем.
— Давно пора мне высказаться, — хриплым от волнения голосом начал он. — Но всегда что-то заставляло меня ждать, откладывать на другой раз. Может быть, я и не дождусь другого случая. Может быть, мы видимся в последний раз… кто знает! Но оставаться до конца в неведении — разве так лучше? Ведь нет?
— Я тоже думаю, что нет… — шепотом ответила Мара, опустив глаза.
— Прости, что я заговорил об этом в такой обстановке. Но раз ты здесь, я прошу тебя ответить мне… Когда война кончится, и если я выйду из нее живым, согласишься ты связать свою жизнь с моею? Стать моей женой?
— Милый… если бы ты спросил меня об этом год назад или раньше — я и тогда сказала бы, что да, что согласна. Ведь я твоя, давно твоя… Я только не смела верить, что и ты тоже…
Снова вошел связной. Но им не казалось больше неудобным, что другие люди видят их здесь вместе. Они любят друг друга, и какое счастье сознавать это.
В предутренний час они расстались. В последний раз прильнула Мара к Жубуру, несколько мгновений прислушивалась к биению его сердца, — и они вышли из блиндажа. Мару уже ждал Силин.
В это время она увидела двух девушек в белых балахонах с какими-то особенными винтовками в руках. Они внимательно посмотрели на Мару, улыбнулись Жубуру и пошли по узкой тропинке к болоту.
— Это наши снайперы — Лидия Аугстрозе и Аустра Закис, — объяснил Жубур. — У них на счету уже больше сотни гитлеровцев. Они идут на свои позиции.
Он немного проводил Мару и Силина. У дороги они простились. Жубур стоял и смотрел им вслед, а когда их фигуры исчезли за кустарником, вернулся в блиндаж. Через час должно начаться наступление. Скоро загрохочет канонада, над болотом будут взметываться столбы земли и гвардейцы пойдут в атаку. Сегодня надо занять перекресток дорог и совхоз.
5
Редкие кусты можжевельника, покрытая снегом кочка и вокруг белая равнина — такова была их позиция, метрах в пятидесяти от занятой вчера высотки, которую штабы в своих донесениях гордо именовали высотой 16. Улегшись в снег за кочкой, Лидия наблюдала сквозь прогал в кустарнике развалины совхоза. В оптический прицел винтовки можно было разглядеть каждую подробность: амбразуру пулеметного гнезда в фундаменте строения; кривые, искусно замаскированные рога стереотрубы над грудой развалин; тонкую струйку папиросного дыма, которая вилась над невидимым окопом по ту сторону равнины. Еще не настолько рассвело, чтобы разглядеть лицо немецкого пулеметчика в амбразуре, но скоро станет видно и его. Немного позади Лидии, за другими кустами, расположилась Аустра, — та пока выполняла обязанности наблюдателя. Когда Лидия устанет, они обменяются ролями, — такой у них уговор.
Неподвижно, слившись с белым полем, с неровностями почвы, лежали они шагах в пятнадцати друг от друга и не спускали глаз с вражеских позиций. Возможно, что и там — по ту сторону заснеженной равнины — лежал, зарывшись в снег, человек с винтовкой и глядел прямо сюда. Кто первым заметит другого, тот его уничтожит. Малейшее неосторожное движение может стать последним.
Много раз обе они лежали так и в снегу, и в грязи, и в ржавой болотной воде. То была настоящая школа долготерпения — пролежать целый день на одном месте и глядеть в одну точку, чтобы не пропустить тот решающий момент, о котором никогда не знаешь, когда он наступит, но от которого зависит результат долгого сосредоточенного ожидания. Заметить вовремя в прицельную раму голову или грудь немца, вовремя и спокойно нажать спусковой крючок и сразу же дослать в ствол новый патрон, чтобы поразить того, кто бросится к убитому, — что тут особенного на первый взгляд, но какого напряжения воли и нервов требовало это от снайпера! И если один день проходил без единого выстрела, нельзя было терять веру в завтрашний день. Однажды Лидия целую неделю наблюдала за амбразурой немецкого блокгауза, пока в ней не показалось, наконец, лицо офицера. В оптический прицел винтовки она увидела, что попала, и это с лихвой вознаградило ее за безуспешный труд целой недели. Но были дни, когда они с Аустрой могли нанести на ложе своих винтовок по нескольку зарубок. Нет, свой фронтовой паек они ели не даром.
В то утро едва они успели занять огневые позиции и осмотреть свой сектор обстрела, как за болотом заговорила наша артиллерия и минометы. Снаряды неслись над их головами и ложились по ту сторону открытого пространства — там, где Лидия недавно заметила струйку папиросного дыма. Артиллерийский налет длился минут пять; за это время справа и слева от высотки подразделения стрелков продвинулись короткими перебежками метров на двадцать вперед, и как только прекратился огонь артиллерии, гвардейцы поднялись для последнего броска.
Аугуст — самый молодой капитан в дивизии — первый вскочил на ноги и, подняв над головой автомат, ринулся вперед, увлекая за собой всю роту.
— Ура! Ура!
Выдвинутые на фланги пулеметы поддерживали наступление первого батальона. Дальше, справа, начал наступление второй батальон и, перейдя замерзшую речку, ворвался в расположение немцев.
Теперь заработала артиллерия и пулеметы немцев. И в это самое время Лидия заметила в амбразуре пулеметного гнезда лицо немецкого солдата. Только на один миг взглянул он на то, что происходило в секторе обстрела его пулемета. В кустах можжевельника прозвучал выстрел, такой незаметный в общем шуме боя, что его никто не расслышал, но пуля, посланная латышской девушкой, уже впилась в лоб немцу. Он был не один в пулеметном гнезде, товарищи оттащили его труп от амбразуры, но пока второй номер занял место убитого — прошло секунд десять. За эти десять секунд пулемет, который должен был преградить атакующим путь к развалинам совхоза, — молчал. За эти десять секунд Аугуст Закис со своей ротой успел пересечь последнюю полоску открытого поля, и рота мелкими группами растеклась между развалин. Теперь можно было пустить в ход гранаты, заставить замолчать отдельные пункты сопротивления и гнать вышибленного из надежных укрытий противника через скрещение дорог к небольшому лесочку, поредевшему от артиллерийского огня. Если бы первый номер не приблизил лицо к амбразуре и его не настигла пуля Лидии, все могло бы повернуться иначе: попав под пулеметный огонь, атакующие должны были лечь в снег и ползком преодолевать оставшееся расстояние, а немецкие мины все время взрывались бы вокруг них. Неизвестно, кто бы первым достиг перекрестка дорог — Аугуст Закис или Ян Пургайлис со второй ротой. Может быть, ни один из них. Позже, когда обсуждали ход боя, все недоумевали по поводу этого внезапного прекращения огня, и только поздно вечером, когда Аустра рассказала брату о последнем выстреле Лидии, стало ясно, почему первой роте так легко удалось ворваться в совхоз.
Да, это был последний выстрел Лидии Аугстрозе. С бьющимся сердцем она сразу после выстрела стала искать среди атакующих ловкую фигуру Аугуста Закиса. Она видела, как он выбирается на берег болота, как скрывается и вновь появляется среди развалин. «Любимый, — шептали губы девушки, — ведь можно нагнуться чуть пониже, тогда пуля пролетит над тобой… Послушай меня, если ты хоть немножко любишь меня, послушай хоть один раз. Никто тебя за это не сочтет трусом…»
Так она мысленно разговаривала через поле боя с Аугустом. А со стороны немцев с дальних позиций летел на северо-восток тяжелый снаряд, спеша на помощь обороняющим совхоз, которых латышские гвардейцы выкуривали из всех укрытий. Запоздалый, слепой, он перелетел поле боя и упал на болото метрах в двадцати от позиций снайперов. Аустра вовремя прижалась к земле, и осколки с отвратительным воем, разрывая воздух, пролетели через нее. Взор и мысли Лидии были еще у развалин совхоза. Вдруг она почувствовала ужасный удар в правый бок — и внезапная темнота застлала развалины, снежное поле и небо. Где-то звенели серебряные колокольчики, где-то шумели незримые потоки, знойный ветер проносился над землей.
Перед смертью она ненадолго пришла в сознание, увидела рядом заплаканное лицо Аустры, услышала тихое ее всхлипывание.
— Не плачь… — прошептала она. — Все будет хорошо… вы будете воевать… А я — нет… Скажи Аугусту, что я думала о нем, когда это случилось… Пусть он помнит меня… ведь я его… до конца… любила…
— Лидия, хорошая моя, ты не должна умереть, нет, — всхлипывала Аустра, поглаживая остывающую руку подруги. — Как же мы без тебя… Сейчас санитарка придет…
— Латвии передайте привет… — почти беззвучно прошептала Лидия. — Что было… все отдала… чтобы она стала свободной…
Ее губы шевелились несколько мгновений и застыли в строгом и скорбном выражении. Так на поле боя, лицом к западу, в ноябре 1942 года пала латышская девушка Лидия Аугстрозе — пала незадолго до радостной вести, которая, как весенний ветер, облетела весь мир, возвещая человечеству о сталинградской победе.
Товарищи вырыли ей могилу на сухом пригорке под ветвями старого дуба. Внизу извивалась речка, а мимо пригорка проходило шоссе, которое соединяло Старую Руссу с Демянском. Когда ушли все друзья и боевые товарищи Лидии, у могилы остались Аугуст и Аустра. Они молча глядели на могильный холмик, уже покрывающийся слоем снега. Лицо Аугуста осунулось, зубы были стиснуты так крепко, что на щеках обозначались желваки. Недвижимо смотрел он в землю, а левая рука его сжимала свернутую в комок ушанку.
— Аугуст… нельзя так, — тихо сказала ему Аустра. — Ну скажи что-нибудь…
Тогда он оторвал взгляд от могилы и долго смотрел на сестру.
— Ничего… — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Трудно говорить… И зачем говорить? Я — делом… я заставлю уплатить полной ценой. Знаешь ты, что значит полная цена? Нет, только я знаю это…