Голубовский несколько раз прошелся из угла в угол, потом, занавесив окно плащпалаткой, зажег свечу и приклеил ее на середине столика. На свет из щелей выползло несколько тараканов. Деловито шевеля усами, они забегали по шершавым доскам стола, куда–то торопясь и что–то отыскивая. Голубовский присел на табурет, вытащил из полевой сумки листок бумаги и начал писать. Тараканы двигались в разные стороны. Некоторые из них попадали на лист и останавливались, когда он в раздумье переставал писать. Брезгливо морщась, он концом карандаша скидывал их на пол, не решаясь раздавить.
Пламя свечи коптило и колебалось. Стеарин, плавясь, скоплялся в лунке, переполнял ее и медленно скатывался вниз, образуя на свече причудливые фигуры. Из–за двух перегородок доносилось приглушенное похрапывание спящих санитаров.
Кто–то постучал в окно. Голубовский поспешно вытащил из кармана гимнастерки конверт, вложил туда исписанный листок. Вошедшая сестра застала его сидящим в прежней позе. Она шумно опустилась на топчан и сказала:
— Я к тебе, старшина. Пусти переночевать. Наша машина барахлит: что–то с мотором случилось. Поедем утром.
Пламя свечи заколебалось сильнее от ее порывистых движений. Голубовский прикрыл его рукой и ответил:
— Располагайтесь на топчане, а я могу перейти в другую комнату.
Он хотел выйти, но сестра остановила его.
— Куда это ты собрался? Только я пришла, а он уж и бежать! Хорош хозяин, нечего сказать. Разве так гостей развлекают?
— Перестаньте, Фаина, — попросил Голубовский. — Я устал и хочу спать. И что за охота дурачиться? Ложитесь и вы лучше.
— Ух, какой строгий, — шутливо обиделась Фаина. — Смотри, я рассержусь, и тебе будет плохо — у меня чин постарше твоего… — Она сделала строгое лицо и грудным голосом скомандовала: — Товарищ старшина медицинской службы Женечка Голубовский, приказываю вам сидеть около меня и развлекать до тех пор, пока мне спать не захочется!
Она звонко расхохоталась. Смех ее был настолько заразителен, что и Голубовский устало улыбнулся. Фаина уселась поудобнее и, болтая в воздухе ногами, неожиданно попросила:
— Дай водички, старшина. Сейчас ваш Ковалев накормил селедкой, умираю — пить хочу.
— Может, чаю согреть? — предложил Голубовский.
— Не надо. Давай воды… — Она осушила поданную кружку, поставила ее на стол и сказала: — Скучно вы живете. У вас и вода какая–то кислая. От скуки, наверно, испортилась. В нашей санчасти куда лучше. Мы и песни поем в землянках, и сказки рассказываем, когда работы бывает не очень много. В этом отношении в обороне хорошо. Обживешься в землянке, привыкнешь к месту, и уходить не хочется. Как в наступление пойдем, будет труднее.
— А скоро?
— Кто ж его знает. По–моему, скоро. Финны выдыхаются. Сначала атаковали, а теперь все больше постреливают и только. В землю закапываются. Ну, мы им скоро подсобим в этом…
— Фаина, — прервал ее Голубовский, — а у вас в санчасти никого не ранило?
— В санчасти — нет. В батальоне одного фельдшера миной поцарапало, но легко. Через недельку отлежится, Сергеева знаешь?
— Да.
— Вот его.
— Значит, у вас все–таки опасно?
— Кто ж об этом думает? — удивилась Фаина. — Не в солдатики играем, всякое случиться может. Как кому повезет… А ты что, боишься?
— Нет, — замялся Голубовский. — Просто интересуюсь товарищами.
— Это хорошо, — сказала Фаина, не заметившая, как покраснели его щеки. — Когда знаешь, что о тебе кто–то вспоминает, работаешь лучше, и работа спорится.
Они беседовали еще некоторое время. Фаина часто возвращалась к тому, как идут на позиции дела, расскаэывала, как чувствуют себя их общие знакомые, каково их настроение. Она рассказала, что начальник санслужбы очень беспокоится о своей семье, от которой давно не получает никаких известий, сообщила, что майор Крестов недавно крепко отчитал ее, когда она, торопясь куда–то, забыла его приветствовать. Под конец, заметив, что Голубовский плохо слушает, она положила руку ему на плечо и сказала:
— Утомила я тебя своими разговорами. Ну, не сердись, я сейчас уйду…
Голубовский медленно поднял взгляд и вдруг как–то воровато подумал:
«А что, если ее поцеловать?.. Вот так взять и поцеловать. Ведь мы одни, и никто об этом не узнает!.. И именно сейчас, потому что она уже уходит…»
Сначала он испугался этой мысли. Но руки сами собой потянулись к ней. Она заметила его движение, но не поняла его и с недоумением остановилась. Подумав, что она ждет его, он как–то помимо сознания обнял ее за талию. Он почувствовал, что она отталкивает его и внезапно, струсил.
«Вот сейчас она ударит меня по щеке, — промелькнула новая мысль. — Как это стыдно!..»
Но она не ударила, а лишь отстранялась от него, закрываясь руками.
И тут же он подумал, что она может обидеться. Смущаясь, он отпустил ее и вполголоса произнес:
— Простите меня… Я… я… нечаянно. Я… — он не докончил, потому что ему показались глупыми и неуместными собственные слова и этот извиняющийся тон. Он окончательно смешался и покраснел густо, как напроказивший ученик.
«Зачем я это говорю? — тоскливо подумал он, смотря, как колеблется огонек свечи. — И зачем все это сделал?»
У него вдруг появилось желание попросить Фаину никому ничего не рассказывать. Но он удержался, потому что эта просьба опять ему показалась глупой и неуместной. Он попытался успокоить себя мыслью, что в его поступке не содержалось ничего особенного.
«Почему же, однако, она не уходит?» — спросил он себя. И внезапно возненавидел ее. Отвернувшись, сказал.
— Уже поздно… Вам надо выспаться…
Она, не отвечая, поднялась и вышла в другую комнату. Устроившись на топчане, Голубовский еще долго слышал, как она собирала постель. Когда, наконец, все стихло, он потушил догоравшую свечу и закрыл глаза. В голову лезли самые неприятные подробности прошедшего вечера, и, вспоминая их, он морщился. Дорого бы дал он, чтобы всего этого не было!
Еще два часа назад ему не в чем было упрекнуть себя. А теперь? Теперь появилась какая–то грязь, что–то очень нехорошее. И все это из–за одного неосторожного движения.
Стекла маленького оконца посерели от первых признаков начинающегося рассвета, когда он, наконец, забылся беспокойным тяжелым сном.
Утром, не простясь, Фаина уехала.
Невыспавшийся Голубовский в этот день был бледнее обычного. Ему казалось, что все уже знали о том, что с ним случилось. При встрече с кем–нибудь он невольно опускал глаза. Чувство омерзения к самому себе, возникшее ночью, не покидало его весь день. И особенно неприятно стало ему, когда он встретил Ковалева.
Ковалев недолюбливал старшину. Ему не нравилось в нем решительно все: и его голубые глаза, и тонкие губы, и застенчивость. Ковалев считал его неженкой и буквально выходил из себя, если слышал восторженные отзывы о внешности старшины. Он никогда не упускал случая сказать ему что–нибудь язвительное, если представлялась хоть какая–то возможность. И сейчас он не сдержался.
— Чего–то у тебя, старшина, вид больной, — сказал он, поздоровавшись. — Надо бы полечиться. Жаль, Фаины нет… Она б полечила.
Густая краска покрыла щеки Голубовского. Стараясь побороть смущение, он грубовато ответил:
— Не беспокойтесь о моем здоровье. Это мое дело.
— Конечно… Я между прочим, вообще говорю. Может, думаю, у тебя порошки все вышли. Можно бы Фаине позвонить, чтобы выслала с записочкой какой–нибудь. Это бы, по–моему, помогло. А то ты, наверное, все вздыхаешь. Дескать, благополучно ли доехал товарищ по службе?..
— Я не имею желания с вами беседовать, — отрезал Голубовский.
— Еще бы! — понимающе воскликнул Ковалев. — С девочками разговаривать интереснее… Кислятина! — добавил он тихо вслед удалявшемуся старшине.
В поисках человека, с которым можно поделиться, Голубовский направился к Ростовцеву. Чтобы как–нибудь оправдать свое посещение, он захватил с собою открытки, которые накануне пообещал занести. Ростовцева он застал за изучением карты местности, в пределах которой была расположена база.
— Хорошо, что вы пришли, — сказал Ростовцев, принимая принесенные открытки. — Мне сообщили, что сегодня у нас будет майор Крестов. Он хочет посмотреть нашу оборону и поинтересоваться, как мы живем. Он зайдет, вероятно, и к вам. Надеюсь, не застанет врасплох?
— Я постараюсь все привести в порядок.
— Нет, старшина, не надо, — возразил Ростовцев. — Плохо, если мы будем наводить порядки только тогда, когда к нам прибывает начальство. По–моему, это выглядит как–то не совсем честно.
Голубовский, выслушав, осторожно спросил:
— А чем вызван приезд Крестова? Неужели есть какие–нибудь новости?
— Не знаю, — уклончиво пожал плечами Ростовцев. — Может быть, есть, а может, и нет… А что с вами? — спросил он неожиданно, заметив необычайную бледность Голубовского. — На вас лица нет. Вы нездоровы?
— Нет, ничего. Спасибо… Утомился немного…
— Верно, переволновались вчера после нашей беседы? Или же опять стихи писали?
— Нет, не писал, — возразил Голубовский.
Внимание лейтенанта тронуло его. После язвительных замечаний Ковалева оно показалось ему особенно приятным. Голубовскому захотелось рассказать о происшествии последней ночи и узнать, как Ростовцев к этому отнесется. Однако он так и не решился объяснить цель своего прихода.
Вместо этого он с завистью произнес:
— Смотрю я на вас, Борис Николаевич, и удивляюсь, откуда в вас берется эта энергия. Вы и со мной побеседовать успеваете, и с бойцами пошутить можете, и оборону вон какую построили за несколько дней. И что это за источник, откуда вы черпаете силы?..
— Так и быть, открою его по секрету. Даже больше того — покажу, если вы не догадываетесь. Вот он, — сказал Ростовцев, вытаскивая из кармана аккуратно обернутый партбилет. — Пока я жив, он вдохновит меня на любой подвиг. А теперь идите спать, чтобы к приезду майора у вас не было такого кислого вида. За открытки спасибо.
Он проводил Голубовского и опять уселся за карту.
Майор Крестов приехал вечером. Он осмотрел оборонительные сооружения, воздвигнутые Ростовцевым, побывал в медпункте, в домиках, где расположился личный состав. Он интересовался самыми незначительными, казалось бы, деталями жизни, и Ростовцев, присматриваясь к нему, невольно удивлялся, как спокойно и методически делал он все это. Чувствовалось, что этот человек считал все относящееся к службе своим кровным делом. После осмотра он подробно указал Ростовцеву на замеченные недостатки. Их было не так уж много, и, в конце–концов, он заявил, что осмотром остался доволен.
— Вижу, что справляетесь, — сказал он в заключение. — Хочу пожелать, чтобы и в дальнейшем все шло так же.
Когда стемнело, майор Крестов, расположившийся на ночлег в домике Ростовцева, заявил, что было бы недурно попить чайку.
— Я уже распорядился, — ответил коротко Борис.
Через некоторое время на шатком сосновом столе появился самовар, извергавший целый столб пара. Увидев его, майор сначала удивился, а потом обрадовался.
— Чай из настоящего самовара… Ах, здорово!.. Ну–ка садитесь вместе, — пригласил майор Ковалева и Ростовцева.
Ростовцев сел. Ковалев из вежливости отказался, сказав, что он и постоять может.
— Чего там стоять! — возразил майор. — Садитесь, если приглашают.
Когда в кружки был налит густой чай, Ковалев беспокойно завозился, выжидающе посмотрел в сторону Ростовцева, и, осторожно кашлянув, спросил: — Разрешите отлучиться на минутку, товарищ майор?
Получив согласие, он накинул полушубок и выбежал из комнаты. Через некоторое время он вернулся, придерживая карманы.
На столе появились консервы и вино.
— Это откуда? — удивленно поднял брови майор.
— С собой привез, товарищ майор.
— С собой?
— Т ак точно!
— Что–то плохо верится, чтобы сей предмет залежался у вас так долго.
— Однако же залежался, — скромно ответил Ковалев.
— Чудеса… Ну, если залежался, так ему нужно и должное воздать… — майор протянул руку к бутылке, откупорил ее, налил Ростовцеву и себе. Когда очередь дошла до кружки Ковалева, тот закрыл ее рукой и отодвинул в сторону.
— Не надо, товарищ майор, — произнес он твердо.
— Почему же?
— Не пью, товарищ майор.
— Помнится, раньше пили…
— Пил, да бросил. Обещание дал себе такое. Не надо. Это я для вас принес.
Начальник штаба пожал плечами и поставил бутылку на стол.
— Неужели за все это время ваш помощник ни разу, как говорится, за воротник не закладывал? — обратился он к Ростовцеву.
— Ни разу.
— Ей–богу, чудеса у вас творятся. Настоящие чудеса. Если так, то помощника вашего хвалю. Молодец! За его здоровье! — он осушил кружку, крякнул и поднес к усам кусок хлеба.
Ростовцев последовал его примеру и, закусив, хотел налить новую порцию. Крестов остановил его:
— Больше нельзя. Давайте чаю… Или я сам. — Он с видимым удовольствием подставил кружку и повернул кран. — Хорошо, — продолжал он, следя за горячей струйкой. — Как будто бы дома. Помнится, в мирное время придешь домой, устав немного, усядешься вот так же за стол, а старуха моя чай наливает. Самовар ворчит, пар кверху поднимается, радио напевает, и в комнате уютно–уютно… Бывало, посидим мы с ней этак с часок–другой, сыновей вспомним, поговорим. Потом я ей газетку почитаю. Хорошо было… Немец все испортил. Ну, будет ему за это. Вздуем мы его.
— Обязательно! — с жаром подтвердил Ковалев.
Самовар постепенно остывал. Ковалев, посидев еще немного, поднялся и вышел, попросив разрешение проверить посты. Майор проводил его глазами и с расстановкой проговорил:
— Хороший парень, как вы думаете?
— Да, — отозвался Ростовцев. — Только горяч немного.
— Это ничего. Настоящий солдат иногда должен быть горячим. Если бы он действительно бросил пить, цены б ему не было… Как вы, ладите с ним?
— По–моему, ладим, — сказал Борис. — Сначала, правда, трудно было: все донимал, чтобы я походатайствовал за него перед вами. Чтобы на позицию его перевели.
— А вы что?
— Я ему пообещал, если он пить бросит и будет вести себя дисциплинированнее.
— Правильно, — одобрил майор, барабаня по столу пальцами. — Правильно… И переведу. Обязательно переведу, когда исправится. Его место — там.
— А мое? — осторожно спросил Ростовцев.
— Ваше — здесь.
Борис закусил губы. Эти слова задели его за живое. Он не переставал надеяться, что настанет время, когда и его переведут в полк на передовую. Не сдержавшись, он обидчиво спросил:
— Неужели вы не верите в меня? Неужели вы думаете, что я трус? Я не собираюсь хвалиться, но, поверьте, я сумею справиться со своими обязанностями в бою не хуже других.
— Я не сомневаюсь в этом.
— Тогда почему же вы обрекаете меня на бездействие? Почему?
— Почему? — майор улыбнулся и односложно ответил: — Так… Причуда у меня такая. Я ведь изверг… — в его глазах блеснули искорки смеха. Он отодвинул кружку. и добавил: — Об этом мне еще старуха моя твердила, когда бывала не в духе.
Но Ростовцеву было не до шуток, и он настойчиво возразил:
— Простите, товарищ майор, но я спрашиваю вас серьезно.
— Серьезно? Ну, хорошо, давайте говорить серьезно. — Майор наморщил лоб и сказал: — Прежде всего, я не обязан вам отчитываться в своих действиях. С этого бы нужно начать, если беседовать серьезно, как вы требуете. Но уж, ладно, на сей раз отчитаюсь… Жизнь вашу сохраняю, вот почему вы и здесь. И, пожалуйста, не обижайтесь. Ваше место тоже очень нужное и полезное. Кому–нибудь необходимо занимать и его.
Не ожидавший такого ответа, Ростовцев умолк. Но, собравшись с мыслями, он заговорил снова. Он сказал, что свою жизнь и здоровье он расценивает ничуть не выше жизни других и что он перестал бы уважать себя, если бы такие соображения у него появились. Его всегда нервировало, когда его выделяли из тех людей, которые его окружают. Он привык считать себя обычным рядовым человеком и свой голос не ставил себе в заслугу. Обо всем этом он возбужденно говорил майору, а тот слушал его, морщился и барабанил пальцами по столу.
— Видите ли, — начал Крестов, когда он замолчал, — вы можете смотреть на себя, как вам угодно. Это ваше дело. Но вы не можете не согласиться с тем, что ваш голос принадлежит не одному только вам. И здоровье ваше поэтому нужно не только вам, а и еще многим. Однако… однако, погодите… — он медленно вытащил из кармана портсигар, закурил и, щелкнув крышкой, продолжал: — Вижу, что вы не успокоитесь дотех пор, пока не узнаете всего. Я делаю не совсем правильно, посвящая вас в некоторые секреты, но уж так и быть — прочтите вот это и не обижайтесь на меня… — Он расстегнул планшетку, порылся в ней и, достав сложенный вчетверо лист бумаги, положил его на стол перед собеседником.
Ростовцев с недоумением пробежал глазами текст, удивленно поднял брови и, словно не веря самому себе, прочитал все снова.
— Ну? — спросил майор, принимая бумагу. — Прочитали?
— Да…
— Как видите, не один я забочусь о вашем здоровье. О нем заботятся и люди повыше меня. А я в данном случае лишь исполняю указания. Поняли?
— Кажется, да.
— Наконец–то!
— И, все–таки, это неправильно.
— Что?
— Да вот то, что пишет командование.
— Не знаю… Не знаю, но думаю, что правильно. — Майор помолчал, потушил папироску и заключил: — Я не очень большой знаток музыки, но, если там так написано, значит Ростовцев и его голос, действительно, очень нужны для советского народа, для советского искусства. Значит, вы не имеете права рисковать своими данными. Но довольно об этом. Лучше покажите, где мне устроиться на ночлег. Завтра нужно рано подниматься… На печке можно?
— Конечно.
Майор залез на печь. Ростовцев подал ему горящую свечу, а сам улегся на полу, подстелив шубы.