1
…Без десяти минут двенадцать. Скоро последние известия.
Тамара включила радио и, отыскав в тумбочке шпульку, перекусила нитку. Конечно, было бы лучше поднять спустившуюся петлю крючком, но он был спрятан где–то у Кати, спавшей после дежурства. Беспокоить ее из–за какого–то крючка не стоило. Уж эти заграничные чулки! Всегда они рвутся после того, как их проносишь один день.
— …Проверьте ваши часы. Короткий сигнал дается ровно в двенадцать часов…
Из репродуктора донеслись размеренные удары. Тамара бросила взгляд на будильник. Стрелки подходили к цифре 12.
Прозвучали сигналы точного времени, и голос диктора объявил:
«Говорит Москва. Передаем последние известия… Приказ Верховного Главнокомандующего…»
Ожидавшая услышать обычную сводку Совинформбюро, Тамара насторожилась. Она поняла, что случилось что–то важное.
«…Генерал–полковнику Попову, генерал–полковнику Соколовскому, генералу армии Рокоссовскому, генералу армии Ватутину, генерал–полковнику Коневу… — Диктор сделал паузу и затем продолжал, отчеканивая каждое слово: — Сегодня, 5 августа, войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел…»
Что это? Тамара, вздрогнув, опустила руки на колени и внимательно посмотрела в репродуктор. Не ослышалась ли она? Или кто–то, действительно, произнес это слово, это замечательное слово, которого она ждала так долго? С нарастающим волнением, глубоко дыша, она слушала дальше.
«…Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород.
Месяц тому назад, 5 июля, немцы начали свое летнее наступление из районов Орла и Белгорода, чтобы окружить и уничтожить наши войска, находящиеся в Курском выступе, и занять Курск.
Отразив все попытки прорваться к Курску со стороны Орла и Белгорода, наши войска сами перешли в наступление и 5 августа, ровно через месяц после начала июльского наступления немцев, заняли Орел и Белгород.
Тем самым разоблачена легенда немцев о том, что будто бы советские войска не в состоянии вести летом успешное наступление.
В ознаменование одержанной победы…»
Дальнейшее Тамара не слышала. Радость охватила ее, и она даже несколько растерялась. Ее город, ее родной город, в котором была знакома каждая улица, каждая площадь, в котором остались ее отец, и мать, этот город был, наконец, свободен! Почти два года она не получала из Орла писем, и больше двух лет она не видела своих родных. А теперь Орел освобожден. Снова свободен!
Отложив шитье, Тамара поднялась. Она испытывала потребность двигаться, что–то делать, куда–то спешить, с кем–то говорить. Подойдя к зеркалу, она оправила прическу и надела берет. Но тотчас же сняла его и отложила. Повернувшись, она бросила взгляд на спящую подругу. Ничего не слышавшая Катя дышала глубоко и ровно. Разжатый кулачок ее спокойно лежал на подушке рядом с головой.
«Как она может спать, когда передали такое известие?» — подумала Тамара. Ей захотелось разбудить ее и поделиться своей радостью. На носках она подошла к койке и шопотом позвала:
— Катя!
Не получив ответа, она положила руку на ее плечо и легонько толкнула. Тело спящей безвольно качнулось, но глаза остались закрытыми.
— Катя! — позвала она уже громче. — Да проснись же! Проснись, говорю тебе! — Разжигаемая нетерпением, Тамара принялась решительно тормошить подругу.
Наконец, катины веки вздрогнули и приподнялись.
— Что?.. — спросила она, лениво потягиваясь. — Что?
— Орел! Орел освобожден! Вставай!
— Сейчас… — Катя сладко и откровенно зевнула, а потом, повернувшись лицом к стене, сделала попытку заснуть снова.
— Катюша, лентяйка! — притворно рассердилась Тамара. — Разве можно спать в такой день? Поднимайся!
Она насильно усадила подругу на кровать и, не будучи в силах сдерживаться, расцеловала крепко и настойчиво.
Еще раз зевнув, Катя пришла в себя. Не отвечая на объятия и недоумевая по поводу их происхождения, она невольно спросила:
— Что же, наконец, случилось? Ничего не понимаю. Объясни толком.
— Орел! Понимаешь? Мой город освободили. Сейчас приказ Сталина передавали. Орел и Белгород. Понимаешь?..
— Ну, хорошо, — заявила она, потягиваясь. — Предположим, освободили. Ну, а я при чем? За что ты меня целуешь?.. — Катя посмотрела в лицо Тамаре, положила руку на ее лоб и серьезно сказала: — Мне кажется, у тебя жар.
— Чудачка ты. Да ведь я же рада! Я сейчас готова не только тебя, а всех расцеловать!
— Всех? — с сомнением спросила Катя.
— Конечно всех!
— Даже Льва Аркадьевича?
— Даже и его! Ведь такой день бывает раз в жизни!
— А если он рассердится?
— Кто?
— Лев Аркадьевич.
— Не рассердится он, чудачка ты моя, — весело сказала Тамара. — Он поймет.
Катя заинтересовалась.
— А доктора Юрия Петровича? — спросила она, подумав.
— Что? — не поняла Тамара.
— Ну, доктора Ветрова ты бы тоже поцеловала?
— Поцеловала бы.
Это Кате уже почему–то не понравилось. Она отвернулась и обиженно замолчала. Но дуться долго она не умела. Вскоре на ее лице опять появился интерес, и она спросила:
— А… а… — она запнулась от невероятной мысли, пришедшей к ней внезапно, и, собравшись с духом, решительно выпалила: — А нашего повара, дядю Гришу?
— И его бы тоже. И вообще всех, всех!
— По–моему, ты врешь, — усомнилась пораженная Катя. — А еще хвалишься, что всегда говоришь правду! Нехорошо…
— Я и сейчас говорю правду, — рассмеялась Тамара.
— А докажи!
— Как?
— Как… — Катя некоторое время думала, нахмурив брови. Потом она просветлела: — А вот как: ты поцелуешь первого, кто придет к нам в комнату сегодня, не говоря ему перед этим ни слова. Ладно?
— Да ведь к нам никто не ходит, Катя.
— Ну, а если все–таки кто–нибудь придет. Поцелуешь?
— Если придет — поцелую.
— Серьезно?
— Вполне серьезно, Катюша, очень серьезно, чрезвычайно серьезно… Впрочем, нет! Мне не хочется быть сейчас серьезной. Я так рада, так рада!.. Я хочу дурачиться, бегать, прыгать, как маленькая, как школьница… Если бы ты знала, как это хорошо! Послушай, Катя, — предложила она неожиданно, — давай играть в догонялки. Чур, не я…
Тамара отскочила в сторону. Катя прыгнула с кровати и, как была, в легком платьице, босая, бросилась ее догонять. На середине комнаты она настигла ее. Тамара попыталась вырваться. Борясь, они приблизились к кровати и вместе упали на нее, задыхаясь и смеясь.
— Все равно я сильнее тебя, — пыхтела раскрасневшаяся Катя, пытаясь высвободиться из–под прижавшей ее подруги. — Все равно сильнее… Ну, довольно, пусти. Дай я оденусь…
Отдуваясь, они уселись рядом. Застегивая ремешки туфель, Катя напомнила:
— Только смотри, не забудь об уговоре.
— О каком?
— Поцеловать того, кто к нам придет. Если ты меня обманешь, я никогда не буду тебе верить.
— Хорошо, хорошо, не забуду, — ответила Тамара, не придававшая особенного значения ее словам. Гости в их комнате были очень редким явлением, и она почти ничем не рисковала, обещая Кате сдержать слово, брошенное под горячую руку. — Знаешь, — мечтательно проговорила она, следя, как Катя оправляет подушку, — знаешь, когда я получу отпуск, я поеду в Орел. Зайду в школу, где училась, пройдусь по улицам… Только там, вероятно, все разрушено. А мне хочется, чтобы сохранилась моя школа. Я загляну в свой класс. Помнится, на выпускной контрольной я сильно нервничала и сделала несколько ошибок. Я даже написала «копуста», поставив вместо «а» букву «о». Наша учительница еще посмеялась потом, сказав, что я похожа на одного чеховского чиновника, который тоже писал «копусста»… Смешно! А я так была огорчена тогда… На школьном дворе у нас была волейбольная площадка. Бывало, мы собирались там после занятий и играли. Как это все было интересно… — Музыка из репродуктора заглушила ее слова. Тамара выключила радио и продолжала: — И неужели же все это разрушено? Неужели там была война, и все исковеркано снарядами? Как не хочется этому верить! И по моей школе, может быть, ходили немцы?
Тамара задумалась и умолкла. Она вспомнила о своих родителях, и ею снова овладело жгучее беспокойство: живы ли? Она попыталась отогнать невеселые мысли и уверить себя, в том, что с ними ничего не случилось. Теперь она должна ждать писем, и ей так захотелось получить их побыстрее. И, может быть, они уже идут к ней, эти письма?
Катя не мешала ей. Она стояла у зеркала и почему–то время от времени посматривала на часы.
В дверь слабо постучали.
Катя наспех закрыла пудреницу: из–под крышки вылетело белое облако. Подскочив к подруге, она толкнула ее в бок и с искрящимися от смеха глазами шепнула:
— Условие помнишь?.. — Она прыснула, справилась с душившим смехом и тоненьким голоском, стараясь быть солидной, пропищала: — Войдите, пожалуйста.
На пороге появился Ростовцев. Опираясь на крепкую трость, он остановился у входа и поздоровался. Ему никто не ответил. Катя взглянула на него с недоумением, подумала и спряталась за спину Тамары.
— Ну? — шепнула она ей и подтолкнула вперед. — Иди же! — Не сдержавшись, она снова прыснула и зажала рот… — Ага, боишься! А еще говорила…
Тамара нетерпеливо повела плечами:
— Отстань!
В первое мгновение она растерялась. Со страхом она смотрела на стоявшего в другом конце комнаты Бориса, ощущая, как колотится ее сердце. Ей показалось ужасно диким то, что она должна была сделать, согласно обещанию, данному так неосторожно. Некоторое время она оставалась неподвижной. Потом, движимая каким–то странным чувством, шагнула вперед и сказала вслух Кате:
— И совсем не боюсь!
Застыв на какую–то долю секунды в нерешительности, она вдруг спокойно взглянула в глаза Борису и твердо двинулась ему навстречу. Положив руки ему на плечи, она приподнялась на носках и поцеловала его в губы.
Катя бурно захлопала в ладоши и, давясь от смеха, пулей проскочила мимо оторопевшего Ростовцева в коридор.
Борис с недоумением посмотрел на Тамару, не зная, как расценить все происшедшее. Она не говорила ни слова. Тогда он нерешительно хотел обнять ее, но Тамара отстранилась.
— Не надо… — прошептала она, сдерживая дыхание. — Прошу вас, не надо… Сядьте, и я объясню вам все… Не обижайтесь на меня, это… случайность.
Борис опустился на стул. Тамара, подыскивая наиболее мягкие выражения, села напротив. Но ей не пришлось начать объяснение: в комнату, пригибаясь, вошел повар «дядя Гриша», как все в госпитале его называли.
Дядя Гриша нисколько не походил на повара по внешнему облику. Он был высок и худощав. Глядя на него, казалось, что этот человек перенес длительную голодовку. Входя куда–нибудь, он обязательно наклонял голову, точно опасаясь, что заденет ею за косяк. Его непомерно длинная фигура с совершенно гладким, точно отполированным лысым черепом придавала ему удивительное сходство с медным черпаком на длинной ручке, которым повара разливают суп. Однако смешное сходство с профессиональным орудием ничуть не мешало ему быть на отличном счету и относиться к своим обязанностям с большой любовью.
Остановившись в дверях, дядя Гриша сказал, пряча руки за спину:
— Мне бы сестричку Катюшу…
— Она куда–то вышла, — ответила Тамара. — А я не могу вам быть полезной? В чем дело?
— Да пустяки, сестричка. Палец на днях занозил, а ночью он и разболелся. И занозка–то ерундовая, а болит. И работать мешает. Я Катюше ночью показывал. Она обещала мази дать и зайти велела сегодня аккурат в это время. Ночью–то у ней такой мази не было… Вы поглядите, может, у ней на столике баночка стоит. С ртутной мазью. А вы уж совсем ходите? — обратился он к Ростовцеву.
— Да, — односложно ответил тот.
— Почему же с ртутной? — спросила Тамара.
— Обязательно ртутной надо. Ахтиоловая не помогает. Здесь покрепче надо. У меня также раз болело и только такой мазью и спасся.
Тамара подошла к столику Кати и, действительно, обнаружила баночку с мазью. Подавая ее, она попросила:
— А ну–ка, покажите палец. Может быть, резать надо?
— Что вы, — испугался дядя Гриша, — зачем резать? И так пройдет. Приложу мази, и пройдет. Она мазь такая, действующая… Премного вам благодарен…
Он неумело повернулся по–строевому, отчего его руки мотнулись в разные стороны, и вышел.
— Какая негодница! — вырвалось у Тамары, когда за ним закрылась дверь.
— Кто? — не понял Борис.
— Да Катя.
— Отчего же это?
— Она, оказывается, прекрасно знала, что к ней явится дядя Гриша. А я на радостях, что освобожден мой город, пообещала ей поцеловать первого, кто к нам сегодня придет.
— И первым оказался я? — спросил Борис, и ему стало досадно.
— Да. Но обычно у нас никого не бывает.
— А если бы первым оказался дядя Гриша? Вы бы и его поцеловали?
— Вероятно.
— Так… — Он нахмурился и умолк.
— Вы обиделись? — спросила Тамара, беря его за руку.
— Нет, отчего же, — деланно усмехнулся он. — Меня давно не целовали девушки, и мне должно это быть приятным. Хоть поцелуй и не совсем обычный, сделанный, так сказать, на пари, но все же он остается поцелуем. Благодарю вас.
— Вы опять шутите.
— Разве шучу я? — едко сказал Борис. — По–моему, как раз наоборот. Вы шутите, а я очень серьезен. Только для чего вы шутите?.. Между прочим, вы можете продолжать вашу шутку. Дядя Гриша, верно, еще не ушел далеко. Догоните, но не забудьте захватить табуретку. Иначе вам не достать до его губ.
— Вы злой, — прошептала Тамара. В больших темных глазах ее стояли слезы. — Конечно, это ребячество, это недопустимо с моей стороны. Но… но… — не зная, что сказать, она отвернулась: — Как хотите…
Он уже жалел, что наговорил ей резкостей. Ему захотелось как–нибудь исправить сказанное, но он не знал, с чего начать. Он подумал, что, может быть, лучше встать и уйти. Он уже готов был сделать так, но почему–то все сидел и сидел, ожидая, когда она успокоится.
Тамара молча вернулась на свое место и села, сжимая в руке белый, обшитый кружевами платочек.
— Не будем говорить на эту тему, — попросила она. — Как обстоят дела с вашей комиссией? Кажется, она была назначена на сегодня?
— Да.
— И что же?
— Негоден к службе с исключением с учета. Переосвидетельствование через двенадцать месяцев. Вот бумажка… — Он протянул решение комиссии. — Завтра, вероятно, будут готовы остальные документы, а через день или два нужно будет ехать.
— Куда? — спросила Тамара, развертывая сложенную бумагу.
— Куда? Мало ли, куда. Россия велика, можно ехать куда угодно. А окончательно не решил еще. Вероятно, пока поеду к матери. А там… там видно будет. Мать обрадуется. Хоть и подштопанный сын, хоть и не совсем целый, а все–таки ее, кровный… Да, вот и все, — продолжал он после паузы. — Подлечили меня, научили ходить заново, правда, с палочкой, и надо ехать. А куда ехать и как жить, это нужно придумывать самому. Снова придумывать…
Борис заметил, что Тамара нервничает. Чтение, в которое она погрузилась, было лишь предлогом скрыть волнение. Она прочитала решение комиссии несколько раз и возвратила лист.
— Вы недовольны? — спросила она, протягивая бумагу.
— Еще бы я был доволен! Но я знал, что так будет. Ветров предупредил меня раньше. Если бы подождать, пока он уедет, и проходить комиссию без него, то, по–моему, решение было бы лучшее. Я бы уговорил их как–нибудь. Они меня щупали, вертели, приседать заставляли. Потом смотрели рентгенопленку. Ветров, правда, молчал, но мне кажется, это — его рук дело. Там старичок был хороший, Воронов, если не ошибаюсь, из терапевтического отделения. Пока я стоял за перегородкой, мне было слышно, как он сказал: «Может быть, сделаем человеку хорошее дело? Дадим только ограничение второй степени?» Хирурги же напустились на него: «Как, — говорят, — это можно! Его из части сейчас же пришлют обратно». Ну и решили: «Не годен». Вот и пришел я к вам, вроде как бы попрощаться. А вы встретили меня вот этой… шуткой. — Тамара умоляюще взглянула на него, словно прося остановиться. — Нет, нет, — возразил он — это не должно остаться невысказанным. Я обиделся и в свою очередь оскорбил вас. А ведь вы не догадываетесь, почему я обиделся… Погодите, не прерывайте меня… Конечно, не догадываетесь. И я сам даже только сейчас понял, отчего. Знаете, мне кажется, что я… — он запнулся, — что я… Ну, в общем, это до смешного просто. Кажется, вы нравитесь мне, Тамара.
Щеки Тамары покрылись румянцем.
— Вы не получили еще письма от вашего друга? — спросила она неожиданно, оставляя без ответа его последнюю фразу. — От того, которому вы послали свои ноты?
— Нет, не получил, — Борис быстро взглянул на нее. — Но вы не ответили мне.
— Что я должна ответить вам?
— Что?.. Ну, хотя бы скажите, очень ли неприятно вам было мое… признание?
На лице Тамары появилась теплая улыбка с так хорошо знакомым Борису оттенком извинения. Темные брови чуть–чуть приподнялись, и она внятно произнесла:
— Есть вещи, Борис Николаевич, о которых не говорят, но догадываются. Но как бы то ни было, вы знаете, что я не могу сейчас относиться к вам иначе, как к хорошему доброму другу. Относитесь же и вы ко мне так. Пусть останется между нами все попрежнему. Это будет лучше всего.
Ее спокойный голос действовал как–то отрезвляюще. Борис невольно улыбнулся с грустью ей в ответ и сказал:
— Что ж, вероятно, вы правы. Действительно, так будет лучше. И все–таки мне не хочется расставаться с вами. Мне будет недоставать вас. Я буду хандрить. Ваше присутствие как–то скрашивало мои неудачи, и после отъезда мне будет казаться, что я одинок.
— А Ветров тоже уезжает скоро? — спросила Тамара, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Да. Я завидую ему: он едет на фронт доделывать начатое. И я верю: у него все будет удачно. Он не такой человек, чтобы останавливаться на полдороге. И он молодец! Кажется, что он незаметен, а между тем он упрямо и настойчиво проводит в жизнь свою идею. Он не любит много говорить, но сделает много.
Тамара о чем–то напряженно думала.
— Знаете, — внезапно сказала она, — давайте устроим завтра прощальный вечер в честь отъезжающих. И, кроме того, отпразднуем нашу победу и взятие Орла. На дежурстве меня заменят. Вы свободны и пригласите Ветрова. Соберемся вчетвером и простимся. Мы так привыкли друг к другу, что просто расставаться, по–моему, нехорошо. Согласны?