Пробили старые стенные часы с медным, похожим на безмен, маятником и разбудили Михкеля Коора, хозяина хутора Кару. Бой часов прозвучал глухо, словно утонул в толстом ватном одеяле, под которым лежал Михкель с женой Мартой. В большой, с невысоким потолком, комнате обилие мебели и домотканных шерстяных ковриков на полу и стенах скрадывало звуки. Мебель была разная: рядом с дубовым платяным шкапом о трех дверцах стоял другой — березовый, с безвкусными резными столбиками и украшениями, ровесник стенным часам, принадлежавшим деду Михкеля, мельнику Отто. Порывшись в туго набитых шкапах, можно было обнаружить старую барашковую шапку деда и новые, ни разу не надеванные сапоги отца, а также много других вещей, принадлежавших отцу и деду. Из поколения в поколение собирались вещи на хуторе, ничто не выбрасывалось — даже дедовские часы луковицей в деревянном футляре, хотя что-то в них давно лопнуло и они показывали время начала текущего столетия. Вещи собирались в дом постепенно, по мере того как гарнцевая мука из тысяч крестьянских мешков оседала в мешках деда, по мере того как отец Яков прочно пришивал приобретенные на аукционах клочки земли к хутору Кару.
Теперь все, что принадлежало деду и отцу, было Михкелево; все, если не считать земли, — значительная часть ее отошла в резервные земли волости.
Михкель искоса посмотрел на голые располневшие плечи жены, уткнувшейся лицом в подушки. Спит… А вот там, дома, у своего отца, Йоханнеса Вао, Марта, наверное, не спала до восьми часов утра. Удивительно, как меняются привычки людей за несколько лет сытой жизни за крепкой мужниной спиной… Так недовольно думал Михкель Коор. Никто не говорит, что жена Коора должна вставать вместе с Роози, но все же…
Громко откашлявшись, Михкель спустил с широкой низкой кровати жилистые сухие ноги и не спеша оделся. На кухне, фыркая в ладони, умылся холодной водой. Перед тусклым зеркалом, повешенным над тазом, причесал волосы. Это отняло мало времени, — волосы росли только на висках и затылке. Немолодой уж мужчина Коор, за сорок, — но еще молодец собой, здоров. Приятной его наружность не назовешь: маленькие острые глаза, виски впалые, скуласт, лицо туго обтянуто кожей. Михкеля Коора из-за лица, а может быть не только из-за лица, называют «голодным». Он знал это и искрение ненавидел Кристьяна Тааксалу, которому был обязан прозвищем. Что ж… если у них и были между собой кое-какие счеты из-за недоданного за работу мешка овса, как утверждал этот Тааксалу, то это не дает ему еще права насмехаться.
Вошла Роози, румяная от мороза, внесла охапку дров; осторожно, чтоб не грохнули, сложила перед плитой.
— Ну, как Лолли? — спросил Михкель, вспомнив об овце, принесшей вчера ягнят. Так как овца была не простая, а хорошей породы, она имела свое собственное имя.
— Малыши сосут, — ответила Роози.
— То-то, сосут… — проворчал Михкель.
Глядя на Роози, он вспомнил, что давно уже обещал Йоханнесу Вао ягненка от Лолли. Давно Йоханнес просит, у него порода испортилась. Да и нет ни у кого в деревне такой породы овец, как у Михкеля Коора. Несколько раз Михкель обещал и все обманывал; теперь он, может быть, выполнит обещание. Может быть…
— Затопи плиту, — сказал он, задумчиво глядя на Роози, — а потом я тебе скажу кое-что.
Роози заторопилась у плиты. Когда хворост ровно разгорелся, наполнила котлы водой и только после этого сделала шаг к хозяину и потупила глаза с виноватым видом. Теперь она стояла перед Коором большая и неловкая, в башмаках на деревянных колодках, — как пришла из хлева, — и большие руки ее заметно дрожали. У нее всегда почему-то дрожали руки, когда Михкель Коор смотрел на нее, и она всегда старалась запрятать их под грязный передник или засунуть за полу замасленного полушубка. И лицо у нее всегда при этом было виноватое, хотя она перед Коором ни в чем не провинилась.
Михкель, поскребывая ногтем щетинистый подбородок, задумчиво и молча смотрел на нее. Эка ведь дура девка! Плечи и шея что у мужика, силища как у быка — только мешки ворочать, а руки что бараний хвост трясутся. «Глупа!» — насмешливо подумал Михкель.
— Ну, так как же с землей? Будешь брать? — с любопытством спросил он. — Решать надо.
— Не знаю… — тихо сказала Роози и мучительно повела шеей.
— Кто же знает? — пожал он плечами. — Разберут — поздно будет, вон сколько желающих… Земля-то — даром… Ты же не дура, чтоб за моим скотом ухаживать, когда сама свое хозяйство можешь заиметь. Глядишь, у Роози в хлеву корова и лошадь… И хлев свой, и банька, чтоб жить, и цветочек на окне, а? И свой хлеб на поле…
И по тому, как Роози под пытливым взглядом Михкеля отвела глаза, а руки ее сильнее задрожали под передником, он понял, что она, пожалуй, сама уже раньше думала над этим и даже, может быть, обстоятельнее, чем он предполагал.
Михкель усмехнулся.
— Так в чем же дело? Возможность есть… Я поговорю с Йоханнесом Вао, — он в комиссии, заявление тебе напишу. Мне моей земли много, от нее отрежем тебе шесть гектаров. Да гектара три от волостной земли прирежут. Там, по соседству с нами, земля неплохая. Жался тебя, говорю, а то ведь другие возьмут… Вон Пауль Рунге рыщет… А ты все-таки свой человек.
— Я-то согласна… — быстро сказала Роози, и на лице ее промелькнуло что-то крайне не понравившееся Михкелю, — отблеск внутренней радости, которую она всеми силами старалась скрыть.
— Из моего дома ты, конечно, уйдешь, — ведь сама хозяйка, — ровным голосом продолжал Михкель. — Ты сама не захочешь остаться, правда? Хлева мои тебе не подойдут, свои захочешь иметь. И семена, и лошадь, и плуг свой… Правда ведь?
Роози медленно опускала голову, выражение безнадежности появилось на ее лице. Она молчала. И Михкель Коор замолчал. Не следовало отбивать аппетита Роози. Нет, не следовало.
Выждав долгую минуту, Михкель ударил ладонью по столу.
— Ну, так слушай меня… Мы все-таки пять лет в одном доме один хлеб едим, — я тебе помогу. Бери землю! Год проживешь у меня — хорошо, ладно, — пока не отстроишься, я понимаю… Я тебе, кажется, должен за два года, что ли? Хорошо, так я тебе даю корову за долг. Ты не скажешь, что это плохая плата… Лучше мою корову, — мало ли какую худобу тебе в волости всучат. Семена? Одолжу, договоримся… Ну, идет это дело?
Михкель, тряхнув головой, размашисто протянул свою длинную руку к Роози. И Роози боязливо и неловко положила свою короткопалую твердую руку нашего ладонь.
Это увидела простоволосая Марта, вышедшая на кухню; последние слова она слышала.
— Раз корову даешь, так уж заодно бы и лошадь, — ядовито сказала она, кривя полные губы и щуря припухшие от сна глаза.
— Поди, проспись, — с презрением сказал ей Михкель.
Вечером Коор навестил тестя.
Между Михкелем и Йоханнесом Вао на грубом, но чисто отскобленном кухонном столе стояла двухлитровая жестяная кружка с пивом и табак в коробке. Пиво было темное, почти черное, и очень густое, попадая на пальцы — склеивало их, вливаясь в желудок — горячило кровь. Йоханнес мастерски варил пиво и, надо сказать, потчевал им не всякого гостя.
Неторопливо прихлебывая, говорили о многом. И трудно было по этой беседе понять, что главное в ней, а что — так, ради празднословия сказано. Поспорили о том, сколько класть хмеля в пиво, о ягнятах поговорили.
— Одного от Лолли можешь считать своим. Любого выберешь, — щедро обещал Михкель.
Виды на весну взвесили. Дед Татрика по каким-то своим приметам обещал сухое лето.
— Дед Татрика уж нюх потерял, — веско сказал Йоханнес. — Стар стал…
Михкель с этим согласился.
— Одно тебе скажу, — значительно сказал он. — Силен тот, кто хлебом владеет. Нет сейчас ничего дороже хлеба.
— Хлеб в цене, — согласился Йоханнес.
— Хлеб дорог… — продолжал свои мысли Михкель. — Но земля стала дешева — даром всем, кто ее хочет брать… И хлеб может подешеветь…
Сказав эти непонятные слова, Михкель многозначительно посмотрел на Йоханнеса и стал завертывать табак в бумажку.
— Земля что ж, бери и владей любой, — согласился и с этим Йоханнес, высек из зажигалки огонь и дал зятю прикурить.
— Ну, а как с землей Курвеста — решили уже? — лениво спросил Михкель. — Слышно, там еще желающие объявились — Рунге?
— Да, два заявления… Будем разбирать, — не без важности сказал Йоханнес.
— Ну… и думаешь как?
— А чего там думать… Хозяйство большое, на обоих хватит. Посмотрим…
— Вот-вот — обоим… — широко оскалился Михкель. — А по мне — тому преимущество дать, кто нужнее… Рунге на готовенькое хочет, от него шиш деревне, а Кянд трактор вносит в товарищество.
— Трактор — не плохо… — одобрил Йоханнес. — На молотьбе будем обеспечены.
— А Рунге посади в дом Курвеста — он через два года, пожалуй, тебя перещеголяет. Ты всю жизнь на своем хуторе мозолишься… А он теперь придет голенький, все даром получит, и через два-три года ты перед ним первый шляпу снимать будешь… Справедливо это?
Йоханнес промолчал. Вообще-то он в глубине души и в самом деле считал такую перспективу несколько оскорбительной для своего не такого уж маленького самолюбия. Только вот любопытно, каким краем это трогает Михкеля? Йоханнес исподлобья задумчиво посмотрел на зятя, ущипнув пальцами свою мохнатую бровь, стал наматывать на пальцы отросшие седые волоски.
— Конечно, дать можно, но уж не лучшее, — говорил тем временем Михкель. — Чем ему усадьба Курга плоха? Тоже ведь на земле Курвеста. Пусть себя покажет там… Да… — вспомнил он и потер костлявый широкий подбородок. — Моя Роози тоже хочет землю брать. Заявление написала.
— Где же? — поинтересовался Йоханнес.
— Видишь ли… Шесть гектаров от моей земли, те, что между старым мелиорационным каналом и ольховой рощей…
— Там хочет? — удивился Йоханнес. — Земля-то — болото…
— Зачем болото… Выгон, — поправил Михкель. — А что ж, чем не земля? И к этому еще гектара четыре из резервной земли прирезать, — тот клин, что между моей землей и лугом Татрика лежит. Там двухлетняя залежь — хорошая земля. Как ты на это посмотришь? Я все-таки Роози сочувствую, давно у меня работает.
Йоханнес медленно поднес кружку ко рту и, не торопясь, принялся цедить тягучее пиво. Это освобождало его от немедленного ответа. Давать быстрые, обязывающие к чему-то, решительные обещания и ответы Йоханнес избегал. Недаром крестьяне говорили, что Йоханнес не столь говорить умеет красно, сколь молчать хорошо… Поспешность бывает полезна лишь при ловле блох; отвечать лучше, когда поймешь дело до конца. А понять… не всякого человека сразу поймешь, даже зятя. Слова насчет «сочувствия» Йоханнес вообще пропустил мимо ушей, — при чем тут это, они ведь не в церкви. Одно он, во всяком случае, понял и, поняв, не мог не подивиться ловкости зятя. Тот примерно на четверть уменьшал свою землю, освобождался от худшей земли и, заодно, от повышенного налога. А возможно, тут скрывалось еще что-нибудь? Но если Роози хочет и сам зять этого желает…
— Конечно, если еще из резервных земель четыре гектара прирезать, то это уже другое дело, — важно сказал Йоханнес, со стуком ставя кружку на стол. — Это другое дело… Конечно, пусть Роози подаст заявление.