Отецъ въ конакѣ узналъ многое и устроилъ кое-что по мѣрѣ силъ своихъ. Онъ видѣлся съ Сабри-беемъ и Чувалиди; говорилъ съ ними долго; встрѣтилъ тамъ Абдурраимъ-эффенди и отъ него узналъ нѣкоторыя подробности. Сабри-бей нашелъ возможность свести его и къ гордому Ибрагиму, зятю паши.
Одни желали защитить чауша; другіе хотѣли принести его въ жертву, сохраняя достоинство Порты и полковника.
Сабри-бей говорилъ отцу:
— Несчастье наше, киръ-Йоргаки, въ простотѣ нашего народа. Этотъ чаушъ долженъ былъ самъ понять, что такой порядокъ не для консуловъ и ихъ чиновниковъ, а для пьяницъ и побродягъ, которые возвращаются съ острова ночью въ нетрезвомъ видѣ. Полковникъ не можетъ извиняться за простого солдата.
Чувалиди, напротивъ того, по секрету сообщилъ отцу, что чаушъ клянется, будто самъ полковникъ ему такъ сказалъ: «Хоть бы бей, хоть имамъ, хоть самъ дьяволъ выйдетъ на берегъ, кричи: «ясакъ» и силой не пускай въ городъ. Я отвѣчаю…» А теперь онъ отъ этого отрекается…
Абдурраимъ-эффенди говорилъ такъ:
— Девлетъ это, эффенди мой, или не Девлетъ? До чего же дойдетъ наше униженіе, когда каждый босоногій пришлецъ изъ Франціи или Россіи будетъ полагать на все свои законы? Если нашъ Девлетъ не Девлетъ, то зачѣмъ же Англія и Франція погубили столько людей и денегъ въ Крыму? Россія не искала взять Константинополя. Они изъ могучаго нашего сосѣда создали намъ непримиримаго врага; тогда какъ Россія два раза уже доказала намъ свою умѣренность: въ 29-мъ и въ 40-мъ году… Они не для насъ, эффенди мой, воевали съ Россіею, а для своихъ торговыхъ выгодъ и для своей славы. Да! и теперь они больше русскихъ командуютъ нами. «Мы друзья!» Аллахъ! Пусть лучше мы отъ русскаго штыка потеряемъ съ честью то, что́ мы пріобрѣли мечомъ Османа, Амурата и султанъ-Магомета… чѣмъ видѣть каждый день злобу и интриги нашихъ европейскихъ друзей… Аллахъ! Аллахъ! Какъ не понять этого!.. Какъ не понять; но сказано давно: « Башъ бостанда́ бетме́съ! » (Головы не растутъ въ садахъ; не скоро ихъ найдешь.)
Потомъ прямой и независимый бей прибавлялъ съ презрѣніемъ:
— Полковникъ нашъ бѣдный хотѣлъ устрашить всѣхъ, а теперь самъ боится… Паша расположенъ послать его съ извиненіемъ; но Ибрагимъ-бей и Ферикъ его отстаиваютъ…
Такимъ образомъ отецъ мой узналъ, что есть надежда заставить полковника извиниться. Онъ сказалъ и Чувалиди, и Абдурраимъ-эффенди, и Сабри-бею (каждому особенно и по секрету), что Бреше рѣшился во что́ бы то ни стало поддерживать Бакѣева. Отецъ, сообщая это и застращивая французскимъ консуломъ турокъ, надѣялся избавить г. Бакѣева отъ необходимости спустить флагъ. Драгоманы французскій и австрійскій уже были по этому дѣлу въ конакѣ: но австрійскій наединѣ съ Ибрагимъ-беемъ сказалъ, что онъ не собственно по этому дѣлу, а по другимъ, «хотя г. Ашенбрехеръ очень сожалѣетъ, что столкновеніе» и т. д.
Драгоманъ французскій говорилъ прямо и сначала по этому дѣлу самому пашѣ; но онъ былъ итальянецъ; мягкій и сладкій человѣкъ, портной при этомъ и шилъ на турокъ платье. Грозныя рѣчи Бреше были: «Подите, скажите этимъ осламъ, чтобъ они не забывали о солидарности всѣхъ консульствъ по нѣкоторымъ вопросамъ и… что они будутъ имѣть дѣло со мной, если Бакѣевъ не будетъ удовлетворенъ…»
Но вмѣсто свирѣпаго, худого и сморщеннаго лица Бреше, вмѣсто его твердаго взгляда и рѣшительной поступи турки видѣли предъ собою сладкогласнаго, румянаго и подобострастнаго синьора Кака́чіо, и рѣчь его выходила вовсе иная: «Паша-эффенди мой!.. Г. Бреше свидѣтельствуетъ вамъ свое почтеніе. Онъ очень жалѣетъ, что давно не имѣлъ счастья васъ видѣть. Онъ и самъ хотѣлъ зайти и спросить, что́ такое за непріятность случилась… Онъ полагаетъ, что надо удовлетворить русское консульство. Паша-эффенди мой…»
Рауфъ-паша медлилъ… Зная это, отецъ и сказалъ Сабри-бею: «Предохраните Рауфъ-пашу отъ непріятностей съ французомъ, когда вы хотите ему добра. Бреше былъ въ русскомъ консульствѣ и поклялся притти сюда и сдѣлать скандалъ… Вы его знаете!.. Бакѣевъ тоже твердо рѣшился спустить къ вечеру флагъ. У него въ консульствѣ уже укладываютъ архивы въ ящики, кавассы уже торгуются съ погонщиками. Быть можетъ завтра запрутъ консульство и уѣдутъ всѣ отсюда… Я слышалъ, что въ подобныхъ случаяхъ имъ велѣно не уступать… Вы знаете, русскіе не дерзки, какъ эти французы, но они чрезвычайно тверды въ государственныхъ дѣлахъ… А я желаю блага и вамъ, и Ибрагиму-эффенди, и нашему доброму пашѣ… самые мои интересы того требуютъ… Берегитесь Бреше… Онъ при мнѣ былъ въ русскомъ консульствѣ; и Ашенбрехеръ, и эллинъ не отдѣлятся отъ Бреше и Бакѣева въ этомъ случаѣ…»
Сабри-бея эти слова сильно поразили, и онъ тотчасъ же пошелъ къ пашѣ.
Отецъ, узнавъ и объ этомъ, пошелъ искать портного Кака́чіо и сказалъ ему: «Какія непріятности, синьоръ! Что́ будутъ дѣлать консулы теперь? И чего ждать намъ бѣднымъ, если ихъ не будутъ бояться?..»
— О! — сказалъ портной, — я довольно напугалъ пашу… имя г. Бреше, его тѣнь достаточна для нихъ!..
— Незамѣтно, чтобы турки боялись, — сказалъ ему отецъ на всякій случай и ушелъ.
Возвратившись въ русское консульство, онъ передалъ все это г. Бакѣеву, который крѣпко пожалъ ему руку и сказалъ: «Благодарю! благодарю! Я не ошибся въ васъ».
Не прошло и часу, какъ раздался у воротъ стукъ копытъ конскихъ. Г. Бакѣевъ бросился къ окну… Это г. Бреше возвращался верхомъ съ прогулки. Онъ не хотѣлъ сходить съ лошади. Г. Бакѣевъ радостно сбѣжалъ къ нему внизъ. Я отворилъ окно и слушалъ:
— Eh bien? — спросилъ французъ.
Г. Бакѣевъ пожалъ съ отчаяніемъ плечами.
— Если бы вы сами, г. консулъ, потрудились съѣздить туда… Ваше появленіе…
Говоря съ французомъ, г. Бакѣевъ утратилъ все то величіе, которое онъ имѣлъ съ отцомъ, со мной, съ чаушемъ, со старою матерью чауша, съ Коэвино, когда на островѣ дѣлалъ ему строгія замѣчанія. Мнѣ не понравилось это.
Бреше сухо отвѣтилъ ему на это: «Nous verrons!» и ускакалъ.
— Ему хочется, чтобы вы спустили флагъ и поссорились съ турками, — сказалъ г. Бакѣеву отецъ мой.
Г. Бакѣевъ покраснѣлъ и не отвѣчалъ на это ни слова.
Отецъ мой опять пошелъ въ Порту. Онъ имѣлъ получить нѣсколько тысячъ піастровъ долга съ одного села и прикрывалъ этимъ дѣломъ главную причину своихъ частыхъ появленій въ этотъ день въ конакѣ.
— Не спрашивай, другъ, о дѣлахъ своихъ сегодня, — сказалъ ему Чувалиди. — Весь конакъ вверхъ дномъ… Кто за полковника, кто противъ… Наскучили и мнѣ. Поди, скажи скорѣе Бакѣеву, чтобъ онъ написалъ скорѣе ноту о спускѣ флага, и полковникъ извинится, я ручаюсь тебѣ.
Отецъ пошелъ, но на лѣстницѣ его догналъ посланный отъ Сабри-бея. Сабри-бей свелъ отца моего къ Ибрагиму.
— Что́ есть и чего нѣтъ, эффенди мой? — спросилъ его какъ будто между другимъ дѣломъ и небрежно самъ Ибрагимъ. — Вы, кажется, другъ со всѣми консулами… Чего эти люди отъ насъ хотятъ? Скажите откровенно.
Отецъ отвѣчалъ ему на это такъ:
— Я, эффенди мой, слишкомъ неважный человѣкъ, чтобъ имѣть вѣсъ въ глазахъ дипломатовъ. Я имѣлъ счастіе заслужить только личную благосклонность гг. Благова и Бакѣева и еще съ г. Леси знакомъ давно, потому что онъ уже нѣсколько лѣтъ нанимаетъ у меня домъ.
— Прекрасный домъ! — воскликнулъ Ибрагимъ. — И г. Леси нашъ другъ и почтенный человѣкъ. Скажите мнѣ, что́ хочетъ отъ насъ г. Бакѣевъ, который съ вами друженъ? Умный ли онъ человѣкъ или нѣтъ?.. Умный человѣкъ долженъ различить злобу отъ ошибки. Ошибся чаушъ, и его накажутъ.
Въ эту минуту занавѣсь на дверяхъ внезапно поднялась, и въ дверяхъ предсталъ г. Бреше, блѣдный, въ сапогахъ со шпорами и съ большимъ бичомъ въ рукѣ.
Отецъ говорилъ, что и его самого, и Сабри-бея подняла вдругъ съ дивана невѣдомая сила.
Гордый Ибрагимъ поднялся медленнѣе ихъ и сдѣлалъ было нѣсколько шаговъ навстрѣчу, не теряя достоинства. Но г. Бреше, звеня шпорами, подошелъ къ нему и сказалъ, махая ему предъ лицомъ бичомъ своимъ.
— Эффенди мой! Вы славитесь вашими интригами противъ консуловъ. Совѣтую вамъ быть осторожнѣе и не раздражать меня. Если паша не пришлетъ черезъ часъ полковника извниться къ г. Бакѣеву, вы будете имѣть дѣло со мной… Вы, а не кто другой.
Отецъ поскорѣе вышелъ. Онъ боялся, чтобы турки не возненавидѣли его за то, что онъ былъ свидѣтелемъ такой унизительной для нихъ сцены.
Все это, конечно, онъ тотчасъ же передалъ г. Бакѣеву, который былъ очень радъ. Отецъ объяснилъ ему, что слово, сказанное имъ мимоходомъ сладкому, но самолюбивому портному Кака́чіо, принесло плоды. Онъ должно быть передалъ г. Бреше, что турки не очень испугались его угрозъ.
Черезъ часъ, дѣйствительно, послышался опять конскій топотъ. Это былъ полковникъ въ сопровожденіи Сабри-бея.
Увѣряю тебя, что мнѣ стало жалко этого турка отъ всей души! Онъ мнѣ показался добрымъ человѣкомъ; высокій, толстый, пожилой уже, тихій. Онъ медленно и опустивъ глаза поднялся мимо всѣхъ насъ на лѣстницу. Мы, конечно, поспѣшили тоже наверхъ, и Бостанджи-Оглу показалъ мнѣ внутреннее окошко въ стѣнѣ, изъ котораго была видна вся большая зала Благова.
Г. Бакѣевъ уже успѣлъ сѣсть величественно, какъ паша, на диванѣ. Онъ едва приподнялся съ него, принимая Сабри-бея и бѣднаго полковника.
Толстый турокъ подошелъ къ нему, по-моему, съ большимъ достоинствомъ, не улыбаясь и не унижаясь, но, приложивъ руку къ сердцу, сказалъ печально и серьезно:
— Pardon, консулосъ-бей, pardon!..
Г. Бакѣевъ тогда попросилъ ихъ обоихъ сѣсть, и Сабри-бей началъ по-французски длинную и цвѣтистую рѣчь о трактатахъ и о взаимной дружбѣ государствъ.
Полковникъ молчалъ.
Сабри-бей прибавилъ подъ конецъ вставая:
— Что касается до чауша, то онъ будетъ лишенъ должности и пробудетъ въ тюрьмѣ столько, сколько вы желаете, г. консулъ. Это приказаніе его превосходительства Рауфъ-паши…
Г. Бакѣевъ отвѣчалъ на это:
— Мое желаніе, чтобъ этого человѣка простили. Проступокъ лица столь ничтожнаго не можетъ унизить насъ. Къ тому же онъ клянется, что ошибся. И старшіе болѣе его виноваты плохими распоряженіями… До свиданья…
Такимъ образомъ старанія отца способствовали тому, что русское консульство флага не спустило, что честь его была удовлетворена чрезъ мѣру, что бѣдный чаушъ былъ спасенъ и что досада и ненависть турокъ за событія этого дня обратились опять-таки больше на Бреше и Францію, чѣмъ на Бакѣева и Россію.
Репутація отца была составлена въ глазахъ Бакѣева; Чувалиди, кромѣ того, говорилъ ему потомъ, что и турки его хвалятъ. Они говорятъ: «бѣдный Полихроніадесъ совѣтовалъ намъ утушить скорѣе. Онъ предвидѣлъ и зналъ, что Бреше оскорбитъ и пашу и диванъ-эффендиса Ибрагимъ-бея! Хорошій человѣкъ! Прямой человѣкъ Полихроніадесъ».
Вечеромъ отецъ радовался всему этому и сказалъ мнѣ:
— Это все за доброе дѣло, которое я хотѣлъ сдѣлать этой бѣдной турчанкѣ, меня благословилъ Богъ въ этотъ день. Я пошелъ больше для нея, а выигралъ и для себя. Учись этому, сынъ мой. Добро у Господа Бога не пропадетъ никогда!
Черезъ три дня послѣ этого пришла намъ изъ Тульчи ужасная вѣсть. Домъ нашъ тульчинскій сгорѣлъ. Дядя писалъ отцу, что вещи успѣли почти всѣ спасти, но отъ зданія осталась только одна стѣна. Онъ писалъ также, что послѣ этого несчастія Петраки-бей сталъ опять настойчивѣе и даже, встрѣчаясь съ нимъ въ кофейняхъ или на базарѣ, говоритъ ему: «Когда же вашъ эллинскій консулъ посадитъ васъ въ турецкую тюрьму за Полихроніадеса? Пора бы! У него теперь сгорѣлъ домъ, который я все сбирался конфисковать. Остается одна надежда на ваши деньги!» «Отвѣтилъ бы я ему на это, — писалъ дядя: — но если говорить правду, то надо обвинять и правительство; а я, ты знаешь, оскорблять теперь турокъ не могу, ибо сбираюсь купить землю для магазиновъ на берегу Дуная и хочу попробовать паровую мельницу построить. Турки же готовы все для меня сдѣлать, если я самъ перейду въ турецкое подданство. «Намъ такихъ образованныхъ людей нужно!» сказалъ мнѣ самъ паша. Что́ мнѣ дѣлать, разсуди ты самъ? Одна надежда на твой пріѣздъ. Новый греческій консулъ нашъ личный мнѣ врагъ, ибо я не хотѣлъ подписаться на томъ прошеніи, которое многіе изъ тульчинскихъ грековъ нашихъ подали на его предмѣстника. Человѣкъ онъ ничтожный и мстительный; а главное — жена его очень зла. На позоръ и всеобщій нашъ срамъ, вообрази себѣ, г. консулъ послалъ людей съ кавассомъ своимъ и музыкой выкапывать мачту съ греческимъ флагомъ, которая стояла у дома его предмѣстника для того, чтобы перенести ее къ себѣ въ домъ, желая оскорбить его! Удалилъ прежняго драгомана и писца, которые были люди очень полезные, и даже одного бѣднаго турка, который служилъ консульству вѣрно уже нѣсколько лѣтъ. За что́ же? За то, что бѣдный Гуссейнъ пошелъ не спросясь провожать на пристань своего прежняго господина! Жаль старика Гуссейна; семейный человѣкъ, заслуженный, раненый! Изъ этой черты ты легко себѣ представишь, что́ за консула прислало намъ наше свободное Ромейское государство! Увы! когда оно было бы свободно отъ интригъ и низостей! При такомъ консулѣ, при враждѣ его ко мнѣ, какъ къ другу его предмѣстника, и при необходимости, въ которой я нахожусь, не ссориться съ турками, одно спасеніе — твой скорый пріѣздъ въ Тульчу. Иначе за добро мое ты заплатишь зломъ».
Отецъ такъ долго плакалъ, читая это письмо, что докторъ Коэвино, опасаясь за его больные глаза, послалъ за лѣкарствомъ.
И докторъ, и Гайдуша въ эту тяжелую минуту показали и отцу и мнѣ очень много доброты. Докторъ серьезно придумывалъ, что́ бы такое посовѣтовать отцу и гдѣ бы достать ему денегъ на поѣздку. Гайдуша радушно прислуживала отцу, приносила ему лѣкарство, ободряла его и, видя мое сокрушеніе о бѣдномъ отцѣ и о разстройствѣ дѣлъ нашихъ, говорила мнѣ ласково:
— Мужайся, мужайся, бѣдный Одиссей!.. Мужемъ будь, мальчикъ мой хорошій… Богъ великъ, помни!
И начинала мнѣ разсказывать о другихъ людяхъ, какъ страдалъ тотъ или другой и какъ они опять поправились.
— Благодарю васъ, кира Гайдуша, — говорилъ я ей, — что вы насъ такъ утѣшаете.
И вѣрь, мнѣ всякій разъ становилосъ легче отъ ея словъ… Какъ огонь или желѣзо раскаленное была эта отчаянная женщина! Взглядъ ея, слова, — все у нея было крѣпкое, быстрое, жгучее!..
Докторъ тоже выражалъ свое состраданіе не одними словами: онъ одѣлся (конечно все-таки франтомъ и вовсе не спѣша) и пошелъ самъ отыскать Чувалиди, чтобы тотъ далъ отцу какой-нибудь хорошій, практическій совѣтъ. Чувалиди тотчасъ же пришелъ и успокоилъ отца. Они долго говорили одни и шопотомъ; я входилъ и выходилъ; отъ меня они какъ будто не скрывались, но я могъ разслышать только отрывки ихъ рѣчей. Позднѣе мнѣ отецъ подробно разсказалъ, о чемъ у нихъ шла секретная эта бесѣда. Она шла все о тѣхъ же извѣстныхъ тебѣ дѣлахъ: о процессѣ отца съ Петраки Стояновичемъ, о переводѣ на имя отца векселей Шерифъ-бея, племянника благороднаго Абдурраимъ-эффенди, о совѣтѣ, который давалъ отцу господинъ Благовъ еще въ Загорахъ, начать дѣло противъ Стояновича въ уголовномъ смыслѣ у кади и по шаріату, о русскомъ драгоманатѣ и проч.
Пока мы не получили извѣстія о тульчинскомъ пожарѣ, отецъ не соглашался на соблазнительныя предложенія Исаакидеса. Исаакидесъ давалъ ему двѣсти золотыхъ лиръ задатка тотчасъ же и одну треть всей суммы послѣ взысканія съ Шерифъ-бея, если онъ пріобрѣтетъ русское подданство или получитъ должность русскаго драгомана въ Янинѣ и переведетъ тяжбу эту на свое имя. Отцу не хотѣлось впутываться въ такое сомнительное и нечистое дѣло. Шерифъ-бея онъ зналъ съ хорошей стороны; молодой человѣкъ этотъ былъ очень расточителенъ и преданъ кутежу, но очень добръ, откровененъ и любимъ многими христіанами, особенно низшаго класса. Его старая мать была благочестивая, хорошая христіанка, а онъ былъ по отношенію къ ней самый почтительный, любящій и послушный сынъ. Непріятно и совѣстно было безъ всякой причины и личной вражды способствовать разоренію такого хорошаго человѣка. О тяжбѣ Исаакидеса отзывался дурно не одинъ только капризный и страстный Коэвино, многіе другіе яніоты говорили, что кромѣ незаконно большихъ процентовъ, вписанныхъ въ капиталъ, кромѣ неслыханнаго роста всей суммы, въ числѣ расписокъ у Исаакидеса есть еще двѣ или три, которыя онъ долженъ былъ возвратить бею и не возвратилъ посредствомъ какой-то очень грубой воровской уловки.
Правда, другіе утверждали, что это клевета враговъ, что это выдумки нѣкоторыхъ эллиновъ, противъ политики которыхъ Исаакидесъ писалъ анонимныя корреспонденціи въ аѳинскихъ газетахъ. Эти защитники Исаакидеса говорили, что его тяжба нейдетъ впередъ, потому что Чувалиди, предсѣдатель торговаго суда, взялъ съ бея хорошую взятку. «Есть разбойники въ горахъ, прибавляли эти люди; но это тѣ разбойники, которые ходятъ въ звонкихъ сапогахъ и стучатъ на весь свѣтъ, они не такъ страшны, а есть другіе разбойники болѣе опасные; они носятъ мягкіе чарухи44 … Ихъ не слышно. Чувалиди носитъ чарухи и сидитъ спокойно на широкомъ диванѣ европейски устроеннаго судилища».
Отецъ не зналъ, кто правѣе, враги или друзья Исаакидеса… Но во всякомъ случаѣ ему мало было охоты начинать новыя дѣла. «Я хочу, наконецъ, отдохнуть, говорилъ онъ, и часто завидую тѣмъ бѣднымъ людямъ въ Загорахъ нашихъ, которые искали на чужбинѣ малаго и давно уже успокоились въ родномъ селѣ. Они сидятъ теперь у церкви подъ платаномъ, наслаждаются здоровьемъ, женятъ дѣтей своить и играютъ съ внучатами, а я?.. Я боленъ, старъ, хлопочу и тоскую по родинѣ»…
Однако тяжба Шерифъ-бея иное дѣло, и вовсе иное — русскій драгоманатъ. Богъ знаетъ еще, откроютъ ли консульство русское въ Тульчѣ и когда откроютъ, а состоять подъ русскимъ покровительствомъ въ Янинѣ и помогать политикѣ русской было бы отцу очень пріятно. Поэтому онъ не только не мѣшалъ Исаакидесу трудиться для доставленія отцу драгоманства, но и самъ онъ (если помнишь), на лодкѣ ночью пробовалъ, хотя и тщетно, заводить объ этомъ исподволь рѣчь съ г. Бакѣевымъ.
Отецъ былъ также согласенъ съ Исаакидесомъ вотъ въ чемъ. Поступить въ драгоманы, по мнѣнію Исаакидеса, надобно было именно теперь, при Бакѣевѣ; Благовъ самъ принять новаго драгомана можетъ быть и не согласится; его взглядъ на это неизвѣстенъ, имѣть вліяніе на него труднѣе, чѣмъ на Бакѣева; онъ иногда на зло не сдѣлаетъ чего-нибудь, если замѣтитъ, что имъ хотятъ явно руководить. Однажды Исаакидесъ очень наскучилъ ему просьбой дать въ другое русское консульство хорошую рекомендацію одному священнику, который уѣзжалъ изъ Эпира. Благовъ разсердился и написалъ такъ. «Рекомендую вамъ отца Савватія. Онъ священникъ. Больше я про него ничего не знаю. Развѣ только то, что онъ очень дурно служитъ литургію, спѣшитъ, шаркаетъ туда-сюда по церкви и вовсе неприлично иногда оборачивается и выглядываетъ на паству изъ царскихъ дверей». «Что́ съ нимъ дѣлать?.. говорилъ Исаакидесъ отцу. Принять онъ можетъ быть и васъ не согласится, но удалить именно васъ ему будетъ, конечно, трудно. Попробуемъ!» «Попробуемъ!» говорилъ и отецъ самъ съ собою. «Драгоманство не обяжетъ меня вмѣшаться непремѣнно въ тяжбу Шерифъ-бея, но можетъ стать для меня великою опорой противъ болгарина Стояновича и негодяя Хахамопуло… Не говоря уже объ удовольствіи помогать Благову въ мѣстной политикѣ, когда придется».
Событія послѣднихъ дней, исторія чауша и помощь, которую отецъ оказалъ консульству въ конакѣ, еще болѣе укрѣпили въ немъ желаніе стать русскимъ драгоманомъ. Онъ уже мечталъ продать свой тульчинскій домъ и магазины, передать всѣ торговыя дѣла на Дунаѣ дядѣ или вовсе оставить ихъ, нанять квартиру въ Янинѣ, перевезти сюда мать и бабушку Евге́нку изъ села и предпринять какіе-нибудь обороты въ самомъ Эпирѣ или развѣ-развѣ въ сосѣдней хлѣбородной Ѳессаліи. Пусть ищутъ его оба Стояновичи, Петраки и Марко-бей! Въ Тульчѣ у него нѣтъ русскаго консула, а только греческій. Здѣсь у него будутъ и греческій консулъ на защиту подданнаго свободной Эллады, и русскій, на поддержку своего драгомана; вмѣстѣ они будутъ всесильны. Въ Тульчѣ предсѣдатель тиджарета, болгаринъ Марко-бей Стояновичъ, личный врагъ и родной братъ противной тяжущейся стороны; здѣсь у него предсѣдателемъ того же торговаго суда загорецъ, товарищъ дѣтства и другъ, хитрый, умный Чувалиди! Пустъ попробуютъ отсюда вытребовать его на Дунай, если онъ будетъ драгоманомъ! Пусть назначаетъ Петраки Стояновичъ себѣ въ Янинѣ эпитропа, повѣреннаго, кого хочетъ и какъ знаетъ!.. Пусть его судятъ съ нимъ здѣсь!..
Отецъ отъ этихъ мыслей очень повеселѣлъ было за послѣдніе дни. Шутилъ со мной, съ Гайдушей, съ докторомъ, написалъ матери длинное и радостное письмо и все повторялъ: «Эта бѣдняга старая, мать чауша, счастье мнѣ принесла въ дѣлахъ. Если я буду драгоманомъ, сдѣлаю ей подарокъ. Одиссей, скажи мнѣ, что́ подарить приличнѣе турчанкѣ? Скажи, что́ мнѣ ей подарить?»
Письмо дяди разстроило всю эту радость. Надо ѣхать скорѣе въ Тульчу. Денегъ мало, сынъ не устроенъ, погода вдругъ началась зимняя, дождливая; глаза болѣли, съ семьей не простился, драгоманомъ еще не признанъ! Быть можетъ надо будетъ на Дунаѣ или въ Константинополѣ дать что-нибудь не малое тому или другому лицу. Соперникъ болгаринъ такъ вліятеленъ, такъ богатъ и такъ ловокъ! Быть можетъ даже придется уступить и помириться на половинѣ, заплатить хоть часть небывалаго долга. Что́ теперь дѣлать? что́ предпринять? гдѣ деньги на дорогу занять? кто дастъ? Домъ заложить янинскій или загорскую землю бабушки? Боже! неужели и до этого дойти послѣ столькихъ работъ, трудовъ многолѣтнихъ, лишеній и одиночества на чужбинѣ, вдалекѣ отъ дорогой и доброй жены, отъ дома, отъ родины, отъ сына единственнаго?
— Погибель моя! дитя мое, погибель моя! — говорилъ бѣдный отецъ и, облокотившись на столъ, плакалъ.
А я плакалъ, слушая, еще горче его…
Глаза стали хуже болѣть.
— Ослѣпнешь, отецъ! — говорилъ я ему.
— Ослѣпну, дитя мое, ослѣпну!.. — отвѣчалъ отецъ.
Боже! Боже мой!.. Ни на какой ступени общественной нѣтъ спокойствія людямъ въ этомъ живомъ свѣтѣ… Землю ли ты пашешь, торгуешь ли ты, царствомъ ли правишь — горе ждетъ тебя, какъ дикій звѣрь въ логовищѣ своемъ, чтобы растерзать твое сердце въ куски…
Дай Богъ здоровья хитрецу Чувалиди! Онъ устроилъ тогда дѣла наши.
Каковъ бы онъ ни былъ, какова бы ни была его разбойничья обувь, а я не могъ иногда не благословлять его, видя, какъ онъ скоро осушилъ слезы моего добраго отца…
Позднѣе изъ этого добра вышло худо и намъ и еще больше другимъ. Но развѣ есть добро безъ худа въ этой тщетѣ тщеты, въ которой мы боремся всѣ до гроба!