Итакъ отецъ разсказалъ Чувалиди все откровенно и подробно: о предложеніяхъ Исаакидеса, о своемъ разговорѣ на лодкѣ съ г. Бакѣевымъ, о драгоманствѣ, о совѣтѣ г. Благова (еще въ Загорахъ) насчетъ русскаго паспорта и уголовнаго суда противъ Петраки-бея и Хахамопуло. На это Чувалиди отвѣчалъ ему такъ:
— Г. Благовъ очень умный молодой человѣкъ и, несмотря на молодость свою, хорошо понимаетъ и страну и свои обязанности; но и онъ можетъ иногда ошибаться. Уголовный судъ — это ошибка. Нѣтъ примѣра, чтобы въ Турціи такого рода тонкіе уголовные процессы рѣшались бы чѣмъ-нибудь. Другое дѣло убійство, грабежъ, драка… Эти преступленія еще судятся… Но я желалъ бы знать, какой это русскій консулъ найдетъ вѣрное средство выиграть въ Турціи уголовную тяжбу противъ Марко-бея, предсѣдателя тиджарета, и его брата, Петраки-бея? Благовъ говоритъ, что будущій тульчинскій консулъ можетъ дѣйствовать посредствомъ ловкости и дружбы съ кади. Но во-первыхъ консула тамъ еще нѣтъ; а во-вторыхъ надо полагать, что турки, за малыми исключеніями, боятся сближаться дружески съ иностранцами; они боятся своего начальства, боятся доносовъ, стыдятся своего незнанія европейскихъ обычаевъ, боятся проговориться… Кади тульчинскій, какъ и всѣ другіе кади и моллы, знаетъ, что они на мѣстѣ долго не остаются. Что́ ему любезность консула, когда Петраки-бей ему взятку дастъ? Онъ спѣшитъ нажиться. Положеніе этихъ людей тоже не легкое. Люди они семейные, привыкли имѣть по нѣскольку женъ. А тутъ переѣзды съ мѣста на мѣсто. Правительство само разорено и въ платежахъ не всегда аккуратно; это не то, что́ Россія или Англія, гдѣ общество стоитъ на прочныхъ основахъ. Жизнь турецкихъ судей и чиновниковъ въ этихъ отношеніяхъ тяжка, страданія турокъ теперь быть можетъ нерѣдко глубже нашихъ, но ими никто не интересуется. Что́ кому за дѣло до бѣдности и разоренія турецкихъ семействъ, до ихъ домашнихъ горестей?.. Войди ты въ жилище кади, ты увидишь опрятность, нѣкоторое изящество, потребность даже роскоши… Какъ же удовлетворить этому? На любезности консуловъ шелковыхъ шубокъ на рысьемъ мѣху тремъ женамъ не сошьешь, черкешенку имъ въ помощницы не купишь. Чубуки съ янтарями и серебряныя чашечки для кофе не заведешь! А Петраки-бей даетъ и на шубку, и на чубукъ, даже на черкешенку… Онъ самъ отыщетъ ему даже эту черкешенку! И турки, мой другъ, люди, и у нихъ есть душа, желанія, нужды и горести! Что́ жъ дѣлать! Вотъ тебѣ и уголовный судъ. Быть драгоманомъ русскимъ? это дѣло другое. Достигни этого, и тогда Исаакидесъ дастъ тебѣ, по крайней мѣрѣ, 200 лиръ золотыхъ, теперь же. Положимъ, дѣло его не совсѣмъ чисто; есть подозрѣніе, что нѣкоторыя расписки украдены имъ у бея. Но тебѣ что́ до этого за дѣло? Ты этого знать не обязанъ. И много ли дѣлъ въ торговомъ судѣ такихъ, чтобъ одинъ былъ чисть, а другой вовсе нечистъ? Мнѣ, какъ предсѣдателю тиджарета, тоже нѣтъ до этого дѣла. Я, конечно, насколько позволяетъ мнѣ законъ, буду защищать бея, ибо консулы завели обычай и въ правомъ, и въ неправомъ дѣлѣ защищать своихъ подданныхъ. На насъ, турецкихъ чиновникахъ, поэтому лежитъ прямая обязанность сколько возможно отстаивать права турецкихъ подданныхъ противъ иностранныхъ. Консулы хвастаются другъ передъ другомъ количествомъ процессовъ, которые они выиграли неправдой. Турція — это для нихъ арена самоуправства и молодечества и больше ничего. Ты знаешь, что дѣлаютъ французскіе консулы? Или лучше сказать, чего только они не дѣлаютъ? Итакъ мнѣ дѣла нѣтъ до вашихъ сдѣлокъ съ Исаакидесомъ; будучи судьей, я свидѣтелемъ быть не могу. Тебя я люблю и вижу твое горе. Возьми деньги съ Исаакидеса, переведи тяжбу съ Шерифъ-беемъ на себя и будь покоенъ. Если Исаакидесъ впослѣдствіи проиграетъ дѣло — ты тѣхъ денегъ не потеряешь, которыя возьмешь съ него въ задатокъ теперь. Не выиграешь лишь той части, которую выдалъ бы тебѣ Исаакидесъ при взысканіи съ бея всего. Что касается до Петраки-бея, то въ соглашеніе съ нимъ не входи и ничего ему не уступай и не плати теперь. Достань себѣ мѣсто русскаго драгомана, возьми 200 лиръ съ Исаакидеса, возьми отпускъ и поѣзжай скорѣй въ Тульчу. Я тебѣ дамъ письмо къ одному жиду, банкиру въ Константинополѣ, которому, я знаю, много долженъ тульчинскій теперешній паша. Онъ приметъ тебя хорошо, и съ рекомендаціей этого жида ты иди къ пашѣ смѣло. Онъ будетъ на твоей сторонѣ, сколько есть силъ. Вотъ тебѣ еще совѣтъ. Въ сношеніе съ Петраки не входи, а если будетъ очень трудно, дай Марко-бею, его брату, предсѣдателю тиджарета, хорошую взятку. Это все-таки облегченіе.
Когда Чувалиди это сказалъ, отецъ мой говорилъ, что онъ вскочилъ отъ изумленія на диванѣ.
— Какъ брату родному противъ брата дать взятку? Но вѣдь они не въ ссорѣ, и всѣ дѣла у нихъ вмѣстѣ?
А Чувалиди, сказывалъ отецъ, какъ демонъ улыбался и смотрѣлъ на него…
— Дай взятку Марко-бею, — повторилъ онъ, — не очень большую; лиръ тридцать, сорокъ, не самъ, а черезъ кого-нибудь, для того чтобы дали тебѣ честное слово хоть годъ одинъ тебя не трогать и дать тебѣ поправиться. Надо поставить и себя на ихъ мѣсто. Они не въ ссорѣ между собой, ты говоришь? Тѣмъ лучше. Они посовѣтуются между собою по-братски. Жить у нихъ есть чѣмъ, слава Богу. Зачѣмъ же имъ спѣшить? Какая выгода? «Вотъ, скажутъ они про тебя, дуракъ, еще платитъ сверхъ того, что́ мы съ него послѣ возьмемъ!» Подумаютъ и о томъ, что ты русскій драгоманъ теперь и что теперь съ тобой труднѣе бороться. А ты дай взятку, братья подѣлятся быть можетъ, ты же отдохни и пріѣзжай сюда назадъ. Все легче такъ, чѣмъ итти на соглашеніе; за что́ же? Меньше 500 лиръ они не возьмутъ.
Такими рѣчами этотъ хитрецъ нашъ загорскій оживилъ, воскресилъ отца.
Отецъ обнималъ его, а Чувалиди былъ самъ очень тронутъ и говорилъ: «Что́ жъ дѣлать, другъ! свѣтъ такой!»
Теперь затрудненіе главное было за г. Бакѣевымъ. Отецъ попросилъ было доктора итти къ нему и помириться для его пользы. Но докторъ затопалъ, закричалъ: «Нѣтъ, никогда, никогда! Бакѣевъ слишкомъ ничтоженъ, чтобы я могъ предъ нимъ смириться. Это не Благовъ! Нѣтъ! Никогда».
Что́ было дѣлать? Пошелъ отецъ самъ къ Исаакидесу, и съ Бакѣевымъ все тотчасъ же устроилось. Къ счастію Исаакидесъ не зналъ ничего еще ни о томъ, что домъ нашъ въ Тульчѣ сгорѣлъ, ни о томъ, что отецъ самъ сбирается на Дунай. Конечно, отецъ ничего ему не сказалъ; иначе онъ далъ бы меньше. Теперь, считая отца въ самомъ хорошемъ положеніи, онъ съ радостію согласился дать ему 200 лиръ тотчасъ же, какъ только увидитъ, что Бакѣевъ сообщилъ въ Порту бумагу о назначеніи отца драгоманомъ русскимъ. Исаакидесъ сказалъ: «Я самъ пойду просить объ этомъ г. Бакѣева». И тотчасъ же пошелъ, предлагая отцу подождать его въ кофейнѣ. Бакѣевъ согласился; но затрудненіе вышло неожиданное изъ Порты.
Паша отвѣтилъ на бумагу Бакѣева, что Порта Полихроніадеса эллинскимъ подданнымъ признать не можетъ, и потому, какъ турецкому подданному, Полихроніадесу необходимо вытребовать особый фирманъ изъ Константинополя для признанія его драгоманомъ.
Опятъ мученье и хлопоты.
Тутъ и мнѣ пришлось бѣгать по разнымъ мѣстамъ, потому что дождь полился проливной и отцу моему Коэвино запретилъ выходить нѣсколько дней, чтобы не испортить глаза на дорогу.
Я внимательно выслушивалъ приказанія отца и исполнялъ ихъ съ величайшею точностью… Я видѣлъ, что отецъ былъ доволенъ мною.
Трудно было. Бакѣевъ сердился на пашу; и это отчасти сдѣлало намъ пользу, потому что онъ горячѣе взялся отъ досады за дѣло. Онъ говорилъ: «Я покажу пашѣ, что́ я значу».
Исаакидесъ совѣтовалъ, напротивъ, не горячиться; онъ находилъ, что можно ужъ и не слишкомъ спѣшить.
«Напишите въ Константинополь», говорилъ онъ Бакѣеву.
А намъ нужно было, напротивъ того, именно спѣшить… Признаться Бакѣеву о пожарѣ? Быть можетъ онъ Исаакидесу скажетъ. Просить: «не говорите?» «Почему?» Подозрѣнія будутъ, недовѣріе. Просили Чувалиди хлопотать въ Портѣ; но онъ отказался рѣшительно и сказалъ: «Нѣтъ, этого я не могу». Но совѣтъ опять хорошій далъ, чтобы г. Бакѣевъ, по крайней мѣрѣ, выхлопоталъ у паши такого рода согласіе: обозначить отца въ бумагѣ отъ консульства просто загорскимъ уроженцемъ, не упоминая о подданствѣ. Исаакидесъ опять уговорилъ Бакѣева. Бакѣевъ написалъ новую бумагу и частнымъ образомъ послалъ предложить пашѣ, чтобы старая была возвращена и сочтена, какъ говорится по международному праву, «nulle et non avenue». Паша колебался. Мы не знали, что́ дѣлать.
Можно было бы доктору пойти къ Абдурраимъ-эффенди и просить его ходатайствовать черезъ друзей въ Портѣ. Но отецъ находилъ, что это уже слишкомъ подло и жестоко дѣйствовать по этому дѣлу черезъ дядю, когда цѣль всѣхъ хлопотъ есть переводъ на имя наше тяжбы Исаакидеса съ Шерифъ-беемъ, который ему замѣнялъ сына и который его очень любилъ. «Нѣтъ у меня на это сердца», говорилъ отецъ. И противъ доктора было стыдно.
Разъ утромъ встали; я сталъ говорить съ Гайдушей объ этихъ затрудненіяхъ (конечно не обо всемъ; о дѣлѣ Исаакидеса и Шерифъ-бея я тогда почти и не зналъ ничего, а только о пожарѣ и о драгоманатѣ, который намъ былъ бы полезенъ). Гайдуша сказала:
— Не бойся, Богъ великъ. Скажи-ка еще разъ пояснѣе, чего хочетъ отецъ?
Я сказалъ съ точностью о греческомъ и турецкомъ подданствѣ, и фирманѣ, и колебаніяхъ паши.
Гайдуша сейчасъ же пошла въ гаремъ Ибрагимъ-бея, зятя паши. Тамъ служила по найму одна арабка, старая пріятельница Гайдуши. Она прежде была рабою другого хозяина, убѣжала отъ него, нуждалась, боялась наказанія, и Гайдуша долго скрывала ее у доктора въ домѣ, кормила и свела потомъ во французское консульство, гдѣ ее приняли подъ защиту и освободили вовсе изъ рабства.
— Я все сдѣлаю, — сказала Гайдуша уходя.
Черезъ два-три часа она возвратилась изъ гарема съ тріумфомъ. Дочь паши взялась попроситъ мужа о признаніи отца драгоманомъ безъ обозначенія подданства въ бумагѣ.
Отецъ отдыхалъ, когда она принесла эту радостную вѣсть. Но мы съ докторомъ посадили энергичную хромушку и заставили подробно разсказывать, какъ она это дѣло обдѣлала. И она разсказала намъ все.
— Я взяла цѣлый узелъ тѣхъ маленькихъ апельсиновъ, которые намъ прислали изъ Корфу. Потомъ зашла въ англійское консульство и отъ имени доктора попросила у самого консула большой букетъ лучшихъ его цвѣтовъ. Онъ велѣлъ мнѣ нарвать, сколько хочу. Оттуда я пошла прямо на кухню къ своей арабкѣ. Она мнѣ очень обрадовалась. Я отдала ей букетъ и апельсины и сказала: «Эти фрукты, которые намъ присланы издалека и зовутся мандаринами, докторъ Коэвино посылаетъ съ большими поклонами Ибрагиму-эффенди. Цвѣты также онъ посылаетъ ему, какъ рѣдкость въ это время года и потому, что бей любитъ все прекрасное».
— Браво, браво! — кричалъ докторъ и рукоплескалъ ей.
Гайдуша продолжала:
— Арабка отнесла все дочери паши, возвратилась съ благодарностью и сказала: «У нея жена Мухасе-беджи въ гостяхъ сидитъ; она критская и по-гречески знаетъ». Потомъ арабка стала смѣяться, а я говорю ей: «Не смѣйся, голубка, душа моя болитъ!» Она спрашиваетъ: «Отчего, глупая, имѣешь ты такую печаль?» Я тогда говорю: «Есть у доктора другъ, загорецъ, г. Полихроніадесъ; онъ живетъ у насъ теперь въ домѣ и глазами страдаетъ. У него на Дунаѣ домъ сгорѣлъ, а его паша драгоманомъ русскимъ признавать не хочетъ. И онъ плачетъ и сынокъ молодой плачетъ… Вотъ печаль моя». Арабка говоритъ: «Подожди». И пошла туда. «Иди, говоритъ, тебя зовутъ. Я сказала, что ты пѣсни знаешь хорошія». Пошли мы. Сидитъ дочь паши, важная, хотя и рябоватая, но пріятная очень женщина; воздухъ отъ нея такой пріятный вѣетъ. Одѣта по-домашнему, просто; а рядомъ съ ней Мухасе-беджидина красуется. Молоденькая, волосики какъ у мальчика остриженные съ боковъ, носикъ какъ у канареечки и голосокъ какъ у соловья… И одѣта, одѣта! Въ настоящій шелкъ небеснаго цвѣта. Съ длинными двумя хвостами на широкихъ шальварахъ. А на головкѣ три завѣздочки изъ алмазовъ трясутся. «Ба, — думаю я, — нашелъ себѣ нашъ Мухасе-беджи сокровище!» И веселая такая; все говоритъ и все смѣется. Пашапула погордѣе; больше молчитъ и стьдится. А та, критская, сейчасъ мнѣ по-гречески: «Это ты хорошія пѣсни знаешь? Пой, чтобы намъ веселѣе было». Я говорю: «Что́ прикажете?» Она по-турецки у пашапулы спросила; та говоритъ: «Что́ знаетъ. Хорошее». Я стала прямо противъ пашапулы и запѣла:
А, а! Ханумъ-эффенди моя…
А, а! Пашапула моя…
Изъ злата было то чрево, что́ родило тебя!
Изъ серебра были сосцы, что́ питали тебя…
И пою, и пою.
Дочь паши улыбается. «Еще!» — сказала Мухасе-беджидина. Я еще пою. — «Еще». — Я еще. — «Ну, довольно, говоритъ сама пашапула, — отдохни, сядь». Я не сажусь. Она опятъ: «Сядь». Я сѣла на полъ. «На стулъ сядь». Я говорю: «Не могу на стулѣ я при такихъ султаншахъ сидѣть. Этого слова и не говорите мнѣ!» Посидѣли. Велѣла она арабкѣ мнѣ кофе дать. Арабка говоритъ: «Она и сказки знаетъ». А Мухасе-беджидина вдругъ закрылась рукой, засмѣялась и спрашиваетъ: «А докторъ отчего не женится?» Пашапула ей: «Бракъ, бракъ!» (оставь, оставь это). А та припала къ ней на плечо, умираетъ отъ смѣха. «Нѣтъ, скажи, отчего твой докторъ не женится?» Я говорю: «Не нравятся ему дѣвицы здѣшнія. Онъ все жалѣетъ, что онъ не турокъ; онъ говоритъ: турчанки благороднѣе нашихъ, воспитаннѣе, нѣжнѣе… У нашихъ руки грубы». — «Смотри, смотри!» говоритъ Мухасе-беджидина. А пашапула ей: «Переведи по-турецки, что́ она говоритъ». И когда та ей перевела, пашапула тоже покачала головой и сказала: « бакъ! бакъ! Смотри, — какія слова!» Такъ я ихъ долго занимала и веселила. А потомъ арабка моя говоритъ имъ: «Она другихъ веселитъ, а сама печаль о друзьяхъ имѣетъ». И разсказала имъ о киръ-Йоргаки. Пашапула пожала плечами и сказала съ гримасой: «Я такія вещи почемъ знаю!» Я говорю арабкѣ: «Ты зачѣмъ это сказала? Госпожа гнѣвается теперь». Начали онѣ тогда по-турецки скоро, скоро говорить и обѣ госпожи и арабка. Я сижу и не понимаю ничего. Подъ конецъ пашапула говорила что-то Мухасе-беджидинѣ долго, и толковала ей, и глаза у нея заблистали, и щеки зарумянились. И послѣднія ея слова и я даже поняла. «Скажи ей это по-ромейски. Хорошо, хорошо!» Мухасе-беджидина перевела. «Вотъ тебѣ что́ Ханумъ-эффенди говоритъ. Отчего жъ вы, христіане, отъ насъ помощи просите? Вѣдь вы говорите, что турки всѣ злые и жестокіе… Отчего?» Я говорю: «Простите. Это не такъ!» — «Какъ не такъ?» — «Не такъ!» — «А какъ?» — «А вотъ какъ: когда я еще маленькой была, отецъ мой простымъ носильщикомъ былъ. Случился неурожай въ нашихъ селахъ, голодъ. Потомъ собрали и хлѣба и денегъ. А пришлось такъ, что мать моя три дня не ѣла. Пріѣхалъ простой турецкій солдатъ въ село. — «Хозяйка, — говоритъ онъ матери, — что́ ты лежишь? Вставай. Жарь мнѣ курицу. Да что́ съ тобой? Отчего ты такъ крѣпко подпоясалась?» Мать ему сказала: «Я три дня не ѣла!» Тогда онъ изъ своего мѣшка вынулъ хлѣбъ большой, отдалъ ей и сказалъ: «Больше нѣтъ у меня», и самъ голодный уѣхалъ. Тогда мать говорила мнѣ: «Ахъ, дочка, дочка! добрѣе добраго турка нѣтъ человѣка другого! За ихъ доброту видно Богъ и Девлетъ ихъ сохраняетъ такъ долго!» Это разъ, говорю я, а другое то, что я у доктора Коэвино давно живу, который турокъ больше уважаетъ, чѣмъ христіанъ, и я отъ него много просвѣтилась. Человѣкъ онъ учености не здѣшней, а европейской, извольте хотя бы у вашихъ спупруговъ, у беевъ спросить». Кончила я. А Мухасе-беджидина птичка по-турецки запѣла, и пашапула улыбалась, слушая ее. Потомъ отпустили онѣ меня ласково, и дочь паши обѣщалась попроситъ мужа за киръ-Йоргаки. Арабка проводила меня и сказала: «Заходи чаще. Онѣ тебя хвалятъ и говорятъ: Разное, разное — знаетъ эта женщина!» Вотъ какъ я сдѣлала!
Такъ кончила Гайдуша свой разсказъ, и мы съ докторомъ опять рукоплескали ей.
Отецъ проснувшись узналъ отъ насъ все; онъ былъ и радъ, и благодарилъ Гайдушу много за ея труды, но вѣрить успѣху не хотѣлъ.
— Нѣтъ мнѣ добраго часу ни въ чемъ въ этотъ разъ! — говорилъ онъ вздыхая. — Ошибся я, когда думалъ, что старая мать чауша принесла мнѣ удачу!
Мы всѣ старались его утѣшить.
Пашапула, однако, сдержала свое обѣщаніе. На другой же день паша, увидавъ Чувалиди, спросилъ у него объ отцѣ:
— Ты знаешь его?
— Онъ соотчичъ мнѣ, изъ одного села, — отвѣчалъ Чувалиди.
— Хорошій человѣкъ?
— Человѣкъ тихій, — сказалъ Чувалиди.
— Ссоръ въ судахъ и дерзостей не любитъ?
— Нѣтъ, не любитъ.
— Это главное въ драгоманѣ. А то они хуже консуловъ дерзки и горды становятся, когда ихъ консулы изъ грязи поднимутъ. А каковъ онъ съ политической стороны?..
Чувалиди на это отвѣчалъ смѣясь:
— Меня, паша-эффенди, считаютъ всѣ вашимъ шпіономъ и потому при мнѣ остерегаются. Я не знаю, какія мнѣнія у Полихроніадеса. Знаю только, что онъ въ дѣлахъ худыхъ и опасныхъ, кажется, замѣшанъ никогда не былъ. Впрочемъ поручителемъ я ни за кого быть въ политикѣ не берусь.
Паша засмѣялся и велѣлъ признать отца моего драгоманомъ.
Въ тотъ же вечеръ Исаакидесъ далъ отцу моему двѣсти лиръ и вексель на Рауфъ-бея. О пожарѣ и о скоромъ отъѣздѣ отца онъ все еще и не подозрѣвалъ ничего, и когда отецъ сказалъ ему, что не такъ-то пристойно будетъ новому драгоману начинать службу съ защиты собственнаго процесса въ торговомъ судѣ, Исаакидесъ сказалъ: «Это правда; это вы хорошо говорите. Подождемъ двѣ недѣли! Сказать и то, что такъ какъ Благову не будетъ охоты удалитъ васъ, потому что онъ васъ любитъ, то при немъ будетъ и лучше для тяжбы, онъ защищать дѣла умѣетъ, разумѣется, искуснѣе, чѣмъ бѣдный м-сье Бакѣевъ. У Бакѣева одно слово: «это возмутительно!» А толку мало; хоть онъ и другъ мнѣ: « но Платонъ другъ, а истина еще мнѣ милѣе! »
Такъ успокоился Исаакидесъ; и мы съ отцомъ тоже спокойнѣе взялись тогда за мое устройство въ Янинѣ и за приготовленіе къ отъѣзду на Дунай.