Въ консульствѣ я узналъ, что Благовъ легъ отдыхать и велѣлъ всѣмъ отказывать до тѣхъ поръ, пока не проснется. Получивъ письмо Бакѣева, онъ оставилъ все, оставилъ дѣло о колоколѣ, бросилъ всѣ свои вьюки и кавасса въ Артѣ, позднимъ вечеромъ, пользуясь лунною ночью, сѣлъ на коня и съ однимъ только турецкимъ жандармомъ проскакалъ двѣнадцатичасовое разстояніе въ семь часовъ, несмотря на стремнины, скользкіе камни, не взирая на морозъ и снѣгъ, подъ которымъ мѣстами была скрыта глубокая грязь.
Турецкій жандармъ, не то съ негодованіемъ, сожалѣя о своей лошади, не то съ изумленіемъ и уваженіемъ потрясалъ на груди своей одежду, и говорилъ: «Консулъ! Ну, консулъ! Что́ за вещь такая? Всю ночь!..»
Однако, когда архистратигъ Маноли вручилъ ему, по порученію консула, три золотыхъ, выраженіе лица у турка вдругъ перемѣнилось, онъ приложилъ руку къ сердцу и фескѣ и поспѣшно ушелъ.
Благовъ пріѣхалъ прямо на квартиру Бакѣева, разбудилъ его, велѣлъ растопить себѣ печь, сдѣлать чай и основательно тотчасъ же разспросилъ его обо всемъ. Онъ разсудилъ, что это дѣло не частное, не личное. Оскорбленіе было нанесено по поводу служебнаго казеннаго дѣла, по дѣлу самого консульства и русскаго подданнаго; оно было нанесено не просто секретарю, а управляющему консульствомъ, лицу, представляющему собою въ то время, хотя бы и въ глухой провинціи, вѣсъ русской державы, честь императорскаго флага, силу православія на Востокѣ. Оно было, наконецъ, нанесено видимо съ намѣреніемъ имѣть свидѣтелей оскорбленію въ англійскомъ консульствѣ, въ присутствіи самого Корбетъ де-Леси.
На основаніи всего этого, Благовъ бралъ это трудное дѣло на себя, на свою отвѣтственность и обѣщался добиться офиціальнаго и блистательнаго удовлетворенія во что́ бы то ни стало.
Слуга Бакѣева, подавая чай консулу и растапливая печку, старался понять сколько могъ, что́ они говорятъ; но онъ не зналъ по-русски и кромѣ имени Бреше ничего не понялъ. Однако онъ замѣтилъ, что г. Благовъ былъ какъ будто очень веселъ и что его эффенди, Бакѣевъ, который цѣлый день никого не хотѣлъ видѣть и былъ какъ будто полумертвый отъ огорченія, тоже повеселѣлъ при консулѣ, и все жалъ ему руку, и говорилъ: «Merci, merci!» А потомъ они обнялись, поцѣловались, и консулъ ушелъ къ себѣ.
Послѣ этого, несмотря на ту всеночную скачку, которой ужаснулся даже и привычный турецкій наѣздникъ, Благовъ вспомнилъ, что въ этотъ день большой православный праздникъ (онъ слышалъ, вѣроятно, и отъ сокрушеннаго Бакѣева, что весь городъ его ждетъ), одѣлся въ мундиръ и пришелъ еще на разсвѣтѣ въ нашу церковь. И онъ прекрасно поступилъ; я не могу передать тебѣ, какъ это понравилось нашему народу. «Вотъ какихъ намъ нужно! Пусть живетъ, молодецъ!» говорили всѣ.
Пока мой молодой герой и царскій слуга отдыхалъ у себя наверху, послѣ двухъ этихъ подвиговъ, подъ рѣзнымъ потолкомъ и подъ шелковымъ одѣяломъ, я сидѣлъ внизу у кавассовъ и ждалъ.
Было холодно; но мы всѣ собрались у большого мангала и бесѣдовали весело, но вполголоса, боясь даже и мысли одной, потревожить какъ-нибудь нечаянно консула. Насъ было много. Старикъ Ставри и Маноли, Кольйо, камердинеръ консула, поваръ и садовникъ, еще одинъ бѣдный мальчикъ, Але́ко, лѣтъ двѣнадцати, у котораго отца не было, а мать жила посреди озера, на томъ самомъ островѣ, гдѣ былъ убитъ Ади-паша и гдѣ мы мѣсяца три тому назадъ пировали съ отцомъ моимъ, съ Бакѣевымъ и Коэвино. Его Благовъ взялъ безъ всякаго дѣла къ себѣ въ домъ, чтобъ ему легче было каждый день ходить учиться въ городъ, чтобы не платить матери каждый день за лодку и мальчику въ училище не опаздывать. Скоро присоединились къ нашему обществу попъ Ко́ста и самъ Бостанджи-Оглу, который соскучился одинъ въ канцеляріи. Онъ всегда дѣлалъ такъ: то ссорился съ кавасами, то требовалъ отъ нихъ почета и покорности, какъ будто онъ былъ первый драгоманъ или настоящій секретарь на службѣ, то мирился опять съ ними и приходилъ къ нимъ разсуждать и смѣяться.
И если бы ты посмотрѣлъ тогда на всѣхъ насъ, что́ была за картина около этой большой жаровни. Всѣ мы разнаго возраста и сами разные и въ разныхъ одеждахъ. Попъ Ко́ста въ клобукѣ и теплой рясѣ на лисьемъ мѣху; ужъ сѣдой, но живой, худощавый и молодой движеніями и рѣчами, съ очами точно такими же сѣрыми, сарматскими69, и сверкающими, какъ у Благова; попъ Ко́ста, патріотъ и разбойникъ, спаситель, а можетъ быть и предатель при случаѣ, лукавый и безстрашный, алчный и готовый на жертву, умный и почти безграмотный. Бостанджи-Оглу, Московъ-Яуды, котораго ты уже давно знаешь, въ новенькой сѣраго цвѣта жакеткѣ, весь продрогшій отъ холода. Киръ-Маноли, огромный, усатый, сухой, внѣ себя отъ радости, что Благовъ вернулся и что будутъ теперь разныя великія дѣла, для праздника въ лучшей одеждѣ своей — въ курткѣ темно-малиноваго бархата, обшитой особыми придворными русскими галунами, золотыми съ черными двуглавыми орлами (и этимъ утѣшилъ его все тотъ же Благов — выписалъ ему изъ Петербурга). Киръ-Ставри, задумчивый, исхудалый, такой же безстрашный и рѣшительный, какъ попъ Ко́ста, но серьезный, тихій и молчаливый, вспоминающій быть можетъ въ эту минуту, какъ онъ въ двадцатыхъ годахъ своими, еще юношескими тогда руками застрѣлилъ изъ-за угла сельской хижины одного могучаго и страшнаго бея, едва только тотъ впереди отряда своего выѣзжалъ, гарцуя на лихомъ конѣ, изъ узкаго ущелья въ село христіанское, чтобы сжечь его и перерѣзать жителей.
И онъ былъ очень наряденъ въ этотъ день, весь въ серебрѣ, хотя и безъ придворныхъ галуновъ на курткѣ. Поваръ кривой, лѣнивый и лжецъ, котораго однако г. Благовъ за что-то очень любилъ, — былъ въ русской суконной одеждѣ, которую зовутъ поддевка и которую съ своихъ плечъ отдалъ ему еще прежде самъ консулъ, — въ бѣломъ колпачкѣ и въ синихъ турецкихъ шальварахъ. Молодой румяный Кольйо, камердинеръ г. Благова, простодушный, честный, немного безтолковый; безъ галуновъ, безъ серебра, но въ албанской одеждѣ, въ чистой, бѣлой всегда, какъ новый снѣгъ на горахъ, фустанеллѣ и въ новой яркой фескѣ съ вышитымъ золотомъ русскимъ орломъ; все озабоченный, взволнованный… не проснулся ли консулъ и не забылъ ли онъ самъ чего-нибудь, что́ очень нужно. Руки его всегда такъ же были чисты, какъ у самого консула, онъ чистилъ ногти щеточкой и безпрестанно на нихъ глядѣлъ, потому что г. Благовъ разъ только сказалъ ему: «Кольйо! Если большой палецъ твой, когда ты подаешь мнѣ что-нибудь, не будетъ мнѣ нравиться, я тебя отпущу…» И внизу смѣялись надъ нимъ и говорили ему вдругъ: «Кольйо! Кольйо! Смотри… палецъ твой… палецъ». И онъ тотчасъ же глядѣлъ на руки и восклицалъ, хватая себя за голову по-турецки, такъ серьезно и забавно: «бела́съ!» (бѣда моя). Я былъ, какъ ты знаешь, все въ турецкомъ халатикѣ; только въ этотъ день сверху на мнѣ была хорошая джюбе70, на хорошемъ рысьемъ мѣху, съ пятнышками, не дешевая. Лучше же всѣхъ насъ былъ старый садовникъ, которому въ консульствѣ, особенно зимой, почти дѣлать было нечего и котораго держалъ Благовъ безъ всякой нужды. Онъ былъ такъ же, какъ и поваръ, въ широкихъ, но въ очень старыхъ, свѣтло-голубыхъ шальварахъ, въ высокой-превысокой фескѣ, которая давно всякій цвѣтъ потеряла отъ сала и грязи, и въ красной суконной курткѣ, перешитой изъ кусковъ старыхъ мундировъ, которые ему по добротѣ подарили еще года три до этого въ Корфу англійскіе солдаты, потому что воры въ Элладѣ у него все платье отняли и онъ былъ тогда въ одной только рубашкѣ. Этотъ садовникъ уже не молодой, ростомъ маленькій, кривобокій, безобразный и очень смирный и добрый, по имени господинъ Христо, былъ большой разсказчикъ и видѣлъ очень много разныхъ вещей и въ разныхъ странахъ; онъ уже второй годъ копилъ все деньги себѣ, будто бы на новое платье, и продолжалъ носить англійскій мундиръ и по буднямъ, и по праздникамъ; а когда Благовъ у него спрашивалъ: «Не собралъ еще денегъ ты, Христо, на новое платье?» онъ отвѣчалъ: «Не собралъ, эффенди, нѣтъ, не собралъ». — «Собирай, собирай», говорилъ консулъ и давалъ ему еще что-нибудь. Но видно ему нравилась оригнальная его одежда, и онъ не приказывалъ ему мѣнять ее.
Всѣ мы сидѣли вокругъ жаровни и грѣлись, и всѣ думали о дѣлѣ Бреше и Бакѣева, и всѣ говорили о немъ.
Попъ Ко́ста вздохнулъ съ сожалѣніемъ и сказалъ:
— Зарѣзать! зарѣзать бы мало было на мѣстѣ его… Жаль, что у Бакѣева мало мужества, а то бы… разъ… два…
И онъ показалъ рукой.
Не всѣ раздѣляли его взгляды. Маноли на это возразилъ первый.
— Господинъ Бакѣевъ — человѣкъ словесный, филологическій человѣкъ, который въ университетѣ учился. А господинъ Благовъ военнымъ былъ. Онъ прежде служилъ въ царской гвардіи кавалеристомъ. И вышелъ въ отставку лишь по слѣдующему особенному случаю. Они шли цѣлымъ полкомъ на смотръ государю, черезъ улицу хотѣла пробѣжать одна женщина и упала; на рукахъ у нея былъ ребенокъ маленькій. Г. Благовъ скомандовалъ своимъ солдатамъ: «стой!» и весь полкъ остановилъ. Когда тысяченачальникъ спросилъ у него грозно: «Зачѣмъ произошло это препятствіе, и какъ онъ могъ противу приказа высшаго начальства остановиться, когда самъ начальникъ скомандовалъ: «маршъ!» то г. Благовъ сказалъ: «Меня остановило человѣколюбіе, вотъ такъ-то и такъ-то». А тысяченачальникъ ему на это: «Покорность и іерархія прежде всего… Должны были итти». Г. Благовъ разсердился на него и перешелъ въ политику.
Тогда вмѣшался Бостанджи-Оглу и возразилъ Маноли:
— На что́ ты это сказалъ, Маноли? Все это правда. Но что́ же ты думаешь, что господинъ Благовъ теперь палкой какъ хамалъ71 начнетъ за оскорбленіе драться съ французскимъ консуломъ?
Маноли обидѣлся и поспѣшилъ отвѣчать:
— Чего ты? Я этого совсѣмъ не говорилъ. Но господинъ Благовъ владѣетъ оружіемъ и можетъ на свиду72 выйти съ г. Бреше. За городъ уйдутъ и обнажатъ мечи. Ты самъ всего боишься, несчастный, и думаешь такъ; а я тебѣ вотъ что́ скажу: одинъ эллинъ одного баварца въ Аѳинахъ вызвалъ и запѣлъ арнаутскую пѣсню, и запѣлъ, и пѣлъ онъ пѣсню, и пока тотъ сбирался махать своею саблей, а нашъ вытянулъ ятаганъ, разъ его и пополамъ. Вотъ что́… Чувствуешь ли ты или не чувствуешь?
Тогда престарѣлый киръ-Ставри вышелъ изъ своей задумчивости и промолвилъ съ улыбкой:
— Да! и я слышалъ также, что онъ такъ чисто полосонулъ его, что баварецъ еще долго стоялъ не шевелясь и все понять не могъ, что его разрѣзали пополамъ.
Мы всѣ было разразились громкимъ смѣхомъ, но Кольйо вскочилъ и зашепталъ съ отчаяніемъ: «бела́съ»; мы вспомнили о г. Благовѣ и смѣялись тихо.
Добрый киръ-Маноли не обидѣлся, а смѣялся тоже, говоря:
— Э! Пусть будетъ и такъ… А все-таки на свиду самое лучшее дѣло.
Въ эту минуту бесѣду нашу прервали человѣкъ до двадцати архонтовъ: купцы, доктора и учителя, которые пришли поздравлять г. Благова съ пріѣздомъ, а можетъ быть и выразить свое сожалѣніе о непріятностяхъ, случившихся безъ него.
Тутъ былъ и красивый Куско-бей, и скромный Арванитаки въ очкахъ, и важный Би́чо Бакыръ-Алмазъ, и полный Ставро-Мустаки, и Вро́ссо, и Ме́ссо, Исаакидесъ и, къ удивленію моему и радости, самъ Несторидесъ мой, который тоже наканунѣ пріѣхалъ совсѣмъ на житье въ Янину изъ Загоръ, и многіе другіе.
Маноли однимъ прыжкомъ вылетѣлъ въ сѣни и привѣтливо объявилъ, что консулъ будетъ очень жалѣть, но что онъ утомился путемъ и раннею обѣдней и отдыхаетъ, и просилъ ихъ завтра утромъ зайти позднѣе, чтобы навѣрное застать его дома и свободнымъ.
— Я доложу ему, и онъ будетъ ждать васъ, — сказалъ архистратигъ Эпира.
Архонты удалились, а мы хотѣли возобновить нашъ интересный разговоръ.
Но въ эту минуту въ сѣняхъ явился Сабри-бей. Онъ былъ присланъ отъ паши узнать о здоровьѣ г. Благова. Опять Маноли выпорхнулъ и отправилъ его вѣжливо и со многими комплиментами назадъ.
Тогда попъ Ко́ста началъ снова:
— Да! надо все привести теперь въ порядокъ и правильность. Христіанство страждетъ. Вотъ и Одиссей этотъ бѣдный за вѣру и отчизну потщился, а получилъ одни побои и больше ничего. Долго ли будетъ турокъ глумиться надъ нами? Все это дѣло Назли не такъ бы вести надо, а чтобъ ужасъ и трепетъ былъ туркамъ внушаемъ! Но безъ хозяина что́ за строй и что́ за экономія въ домѣ!
Бостанджи-Оглу оскорбился за себя и Бакѣева и отвѣчалъ смѣясь, но со злобой:
— Ужъ вы, попы, какъ впутаетесь въ дѣло — бѣда съ вами! Я поповъ знаю. У меня отецъ, къ сожалѣнію, попъ. И не даромъ сказано, что сынъ попа — дьяволу племянникъ. Всѣ попы интриганы и мошенники…
— У тебя, ты говоришь, господинъ Бостанджи-Оглу, отецъ попъ? — спросилъ поваръ.
— Такъ что́ жъ? И онъ интриганъ, и мошенникъ, и жесткій человѣкъ… Меня палками кормилъ… Боже упаси…
— Полно, много ли, — сказалъ кривой поваръ выразительно.
Онъ сказалъ это такъ выразительно и забавно и всѣ такъ хорошо поняли, что́ онъ хотѣлъ этимъ сказать, что опять было громкимъ смѣхомъ ужаснули Кольйо, который долженъ трепетать за спокойствіе своего господина…
Попъ Ко́ста не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на пустыя слова противнаго Бостанджи-Оглу; онъ былъ все занятъ высшею политикой и снова началъ говорить:
— Желалъ бы я видѣть поскорѣй, что́ будетъ…
— Будетъ, чему быть должно. Примутъ мѣры, — замѣтилъ спокойно капитанъ Ставри.
— О! разумѣется, что примутъ мѣры и потребуютъ самаго величайшаго нравственнаго вознагражденія… — съ жаромъ подтвердилъ Маноли.
Тогда вдругъ вмѣшался садовникъ Христо, до той минуты безмолвный, и возразилъ имъ такъ:
— Вы говорите, что примутъ мѣры? Вы такъ говорите?
— Да, — сказалъ Маноли, — мы такъ говоримъ! Потому что честь и слава Россіи этого требуютъ неизбѣжно..
Но садовникъ продолжалъ:
— Вы такъ говорите? А я вамъ говорю — не говорите такъ. И слушайте вы всѣ меня, что́ я вамъ скажу. Я вамъ скажу вотъ что́: бываютъ такія политическія вещи, которыхъ постичь намъ нельзя, ибо мы сами люди не политическіе. Да! я, христіане вы люди мои, очень много былъ и скитался въ различныхъ странахъ съ моею бѣдностью… Теперь слушайте: въ городѣ П… служилъ я въ домѣ англійскаго консула, мусье Виллартона. Онъ былъ человѣкъ, скажемъ, и не злой самъ, но христіаноборецъ первой степени. И говорилъ онъ и намъ въ домѣ всегда, что въ Турціи жить хорошо, что даже у нихъ въ Англіи хуже и голоднѣе и строже; а что съ турками рай земной. Другіе консулы идутъ съ кавасами по улицѣ, а онъ не беретъ каваса. Это, говоритъ, Турціи обида! На что мнѣ стража? Кто кого тронетъ здѣсь? Здѣсь въ городахъ, говорить онъ, спи съ открытыми дверями, а у насъ нельзя. И ходилъ одинъ всегда по улицамъ. Я разсуждаю въ глупости и бѣдности моей такъ, что если какой случай, то онъ не долженъ былъ уже гнѣваться. Однако онъ прогнѣвался. Видишь ты меня, капитанъ Маноли? Вотъ этими глазами моими я видѣлъ, какъ его билъ одинъ арабъ и на землю повалилъ, и ногами билъ. Да! было это недалеко отъ консульства, и я сидѣлъ въ кофейнѣ. Идетъ консулъ, и арабъ идетъ. Столкнулись. Консулъ ему: «Какъ ты смѣешь толкать, сволочь!» и поднялъ палку. А тотъ разъ его, и на мостовую, и ногами… Всѣ мы, сколько ни было насъ въ кофейнѣ, кинулись на араба и отбили консула. Дѣло теперь. Арабъ въ тюрьмѣ. Консулы другіе говорятъ: «Казнить его мало! что́ съ нимъ сдѣлать?» Паша говоритъ: «Увидимъ, увидимъ…» Городъ весь шумитъ. Христіане смѣются. Французъ первый пришелъ къ Виллартону; и къ пашѣ самому уже онъ собирался итти съ величайшею пышностью и гнѣвомъ и говоритъ англичанину: Я этимъ оскорбленъ тоже. И я консулъ. Я съ нимъ то, я съ нимъ это сдѣлаю… А мусье Виллартонъ ему: «Все это неправда… И все это не такъ было… И араба этого бѣднаго напрасно заключили въ тюрьму. Освободить его!» Теперь что́ вы мнѣ, христіане люди, на это скажете? Не секретно ли все это?
Мы всѣ съ любопытствомъ слушали кривобокаго старичка и молчали; а онъ тоже помолчавъ продолжалъ:
— И еще вамъ скажу. Этого я глазами не видалъ, однако ушами слышалъ. Въ Константинополѣ старика лорда Б—, посла самого, черные евнухи на крестовой дорогѣ73 около магазиновъ бичами побили. За что́, не знаю. Они при турецкихъ гаремахъ были, которые въ каретахъ ѣздятъ въ магазины европейскія вещи себѣ покупать. И побили бичами евнухи лорда. Посланники говорятъ: На совѣтъ сберемся… А лордъ Б—: «На что́ совѣтъ? Этого никогда не бывало!» Слышали вы меня теперь, люди? Ну и судите о томъ, что́ бываетъ между людьми великаго званія… Я говорю, тайна тутъ естъ…
Всѣ въ первый разъ слышали объ этихъ двухъ событіяхъ и всѣ опять задумались молча, только попъ Ко́ста пошевелилъ щипцами уголья, чтобы было теплѣе, и сказалъ:
— Хорошо! Пусть будетъ все это такъ. Это значитъ, что въ Турціи все хорошо и что въ ней рай земной… Вотъ и секретъ весь… А въ нашемъ дѣлѣ съ Бреше — секретъ для какого дьявола?
Пришло опять одинъ за другимъ нѣсколько посѣтителей; пришелъ австрійскій кавассъ, пришелъ греческій — спросить, когда принимаютъ. Потомъ пришелъ драгоманъ отъ Корбетъ де-Леси; онъ самъ хотѣлъ видѣть консула. Потомъ они ушли; а пришла одна добрая-предобрая сельская старушка, сѣдая и бѣлая, и веселая, круглая и румяная, какъ яблочко; она давно уже захаживала въ русское консульство, потому что жандармы турецкіе у нея въ домѣ взяли барана, зажарили его, съѣли, отобрали еще нѣсколько куръ и потомъ грозились побить ее, если она не заплатитъ имъ дишь-параси74. Она очень огорчилась и говорила: «Вотъ шестьдесятъ лѣтъ живу на этомъ свѣтѣ, а этого еще со мной не бывало!» А когда ей говорили: «Бабушка, съ другими бывало!» она отвѣчала спокойно и весело: «Да-да-да! Съ другими вотъ бывало, а со мной никогда!» Она узнала отъ кого-то, что бываютъ русскіе паспорты и что тогда уже ни за куръ, ни за барановъ не страшно. Вотъ она и рѣшилась выправить себѣ русскій паспортъ у большого консула; пріѣхала въ городъ издалека и ходила раза по три въ недѣлю справляться, не вернулся ли консулъ. Она почти никогда не переставала, даже и на ходу, вязать толстый шерстяной чулокъ, а въ другомъ такомъ же чулкѣ за пазухой носила всегда какую-то турецкую бумагу и всѣмъ ее показывала.
Всѣ ее въ кавасской комнатѣ приняли съ радостью и смѣхомъ; у огня сейчасъ ей мѣсто Маноли опросталъ, посадилъ и сказалъ ей, подмигивая мнѣ: «Бабушка, ты турецкая подданная?» А старушка весело, какъ дитя, головой затрясла: «А! а! а!» (т.-е. да! да! да!) Смѣхъ! Маноли ей еще: «Да нѣтъ, бабушка, ты можетъ быть греческая подданная?» А старушка опять ему: «А! а! а!» И на это согласна. Опять смѣхъ. Опять Кольйо говоритъ: «Перестаньте вы! Бела́съ! бела́съ!»
Такъ было весело въ этотъ день. Послѣ старушки пришли Зельха́ съ матерью, обѣ въ бѣлыхъ покрывалахъ и черныхъ фередже́, какъ самыя благочестивыя и честныя мусульманскія гражданки.
И съ ними сейчасъ разговоры и смѣхъ. «Зельха́-ханумъ! Милости просимъ! Милости просимъ!.. Кофею не прикажете ли… Дайте кофею… Сигарку извольте… Кольйо, принеси бабушкѣ нашей и ханумисамъ консульскаго варенья и кофе…» Такъ весело; одно жаль — что громко говорить и смѣяться нельзя. Маноли говоритъ старухѣ матери Зельхи́:
— Баба! раскрой покрывало! Поцѣлуй нашего попа.
Чтобы тебѣ жить вѣкъ и здравствовать, сдѣлай ты это для моего удовольствія… Дочь твою на свадьбахъ всѣ по очереди цѣлуютъ, когда она съ тамбуриномъ деньги собираетъ, а тебя, бѣдную, кто цѣлуетъ? Поцѣлуй попа.
— Я согласна, — говоритъ турчанка.
— И я могу! — говоритъ попъ Ко́ста. — Она человѣкъ почтенный… — И они цѣлуются.
Просто бѣда!.. Самъ Кольйо зажимаетъ ротъ, чтобы не разбудить Благова. Однако все-таки большой гулъ отъ голосовъ и смѣха въ комнатѣ стоитъ. Но веселью нашему вдругъ конецъ.
Внезапно скрипятъ засовы на воротахъ. Мы къ окну и видимъ, что французскій кавасъ самъ отворяетъ ворота… Бостанджи-Оглу блѣднѣетъ и спѣшитъ въ сѣни, смотритъ и не знаетъ, что́ дѣлать. М-сье Бреше въѣзжаетъ на широкій дворъ, громко стучитъ копытами конь его по мощеной дорогѣ. Мы въ недоумѣніи глядимъ другъ на друга. Что́ будетъ?! Но напрасно наше смущеніе. Архистратигъ Маноли вѣдь здѣсь!.. Онъ бодрствуетъ неусыпно… Пока мы глядимъ другъ на друга и ужасаемся, пока Бостанджи-Оглу, какъ дуракъ, блѣднѣетъ все болѣе и болѣе въ сѣняхъ… Маноли какъ молнія уже сверкаетъ своими доспѣхами мимо насъ.
Онъ у стременъ француза и, приложивъ руку къ золотому орлу своей фески, говоритъ ему такъ:
— Господинъ консулъ почиваетъ, сіятельнѣйшій господинъ консулъ! онъ ѣхалъ всю ночь очень спѣшно и былъ у литургіи…
Бреше мрачно, медленно достаетъ карточку и отдаетъ ее молча кавасу, поворачиваетъ лошадь и… вообрази, даже съѣзжаетъ съ каменной дороги, на сторону, на снѣгъ и мягкую землю… чтобы не гремѣть копытами по двору… Ворота только притворяетъ и засовы не трогаетъ…
Маноли возвращается, приподнявъ усы и плечи; лицо его таинственно. Онъ глядитъ на насъ, мы на него, а кривой поваръ говоритъ со вздохомъ: «Дѣла!»
Смѣхъ прекращается, и женщинъ въ молчаніи угощаютъ консульскими кофеемъ и вареньемъ. Не судьба была г. Бреше разбудить Благова; его разбудилъ Сулейманъ дервишъ. Тотъ былъ глухъ, и какъ только увидали мы всѣ изъ окна, что онъ, несмотря на холодъ и снѣгъ, идетъ себѣ въ ситцевомъ халатѣ своемъ и въ башмакахъ на босую ногу… Кольйо къ нему навстрѣчу побѣжалъ, чтобъ онъ не вскрикнулъ: Га! га! но это было хуже… увидалъ онъ Кольйо, обрадовался ему и какъ левъ, какъ быкъ полудикій взревѣлъ на весь дворъ…
Благовъ дернулъ звонокъ… всѣ взволновались и разсыпались въ разныя стороны.
Садовникъ понесъ наверхъ дрова; Бостанджи-Оглу поспѣшилъ въ канцелярію; мальчикъ Але́ко бросился раздувать мангалы; Кольйо наверхъ, къ самому консулу; Маноли не знаю куда устремился; а поваръ сказалъ двумъ старухамъ, турчанкѣ и бабушкѣ: «Пойдемте въ кухню, я васъ покормлю, такъ какъ сегодня праздникъ».
Остались мы только трое у мангала: Зельха́, задумчивый Ставри и я.