Когда мы остались втроемъ съ капитаномъ Ставри и Зельхо́й, Зельха́ вдругъ подошла ко мнѣ и обратилась съ вопросомъ:
— Мальчикъ, чей ты сынъ? Жидъ ты или христіанинъ?
Я, смутившись и краснѣя, отвѣчалъ ей:
— Конечно христіанинъ, море́, зачѣмъ это я буду жидомъ? — И хотѣлъ уйти.
Но она схватила меня за шубу, начала глядѣть мнѣ прямо въ лицо (глаза ея были очень велики и черные и мрачные, рѣсницы очень длинныя, какъ франкскія стрѣлы; она рѣдко улыбалась)… и сказала:
— Ты пойдешь къ консулу наверхъ!..
Я отвѣчалъ:
— Оставь меня, пойду не пойду — что́ тебѣ!
(Ко мнѣ никогда не прикасалась еще ни одна молодая дѣвушка, а тѣмъ болѣе танцовщица цыганка. И мнѣ при Ставри было очень стыдно…)
— Геронта75, — съ презрѣніемъ и печально сказала Зельха́, — точно игуменъ!
Киръ-Ставри сидѣлъ молча у жаровни и не смотрѣлъ даже вовсе на насъ.
Зельха́ повторила еще:
— Этотъ мальчикъ очень тихій… Точно онъ игуменъ, точно геронта!.. Гидъ! (поди прочь) — и съ негодованіемъ отбросила отъ себя полу моей шубы, которую держала.
Я опять хотѣлъ уйти поскорѣй отъ нея, но она вдругъ снова схватила рукой шубу и воскликнула совсѣмъ другимъ голосомъ:
— Ба! какая прекрасная шуба!.. Пятнышки, пятнышки, пятнышки, пятнышки. Это знаешь что́ такое? Это вѣдь рысь! Прекрасно! Очень прекрасно! Скажи мнѣ, милый барашекъ мой, это ты самъ себѣ сдѣлалъ, или тебѣ твой отецъ купилъ?..
И прежде еще чѣмъ я успѣлъ отвѣтить ей, она кинулась мнѣ лицомъ подъ шубу, спряталась у меня на груди и оттуда кричала:
— Какъ прекрасно здѣсь! Какъ хорошо пахнетъ у него тутъ въ шубѣ!.. Тепло, тепло!
Я старался оттолкнуть ее и вынуть ея голову изъ шубы; она сопротивлялась… Я начиналъ уже сердиться; киръ-Ставри улыбался, но, увидавъ наконецъ эту борьбу, сказалъ ей строго:
— Э! Зельха́! полно! оставь Одиссея! я тебѣ говорю. Я консулу на тебя пожалуюсь…
Зельха́ вышла изъ шубы моей, высокомѣрно оглядѣла меня еще разъ съ ногъ до головы, и сама очень строго обращаясь къ Ставри:
— Одиссей? Ты говоришь Одиссей? Это имя его? Одиссей? Никогда не слыхала! Какое скверное имя — Одиссей… пожала съ недоумѣніемъ плечами, еще одинъ разъ сказала: — Одиссей! что́ за вещь такая?
И вдругъ нахмурила брови, топнула на меня ногой и закричала:
— Что́ ты стоишь, море́, иди наверхъ, узнай, что́ дѣлаетъ большой эффенди… знаешь, у меня къ нему дѣло большое есть…
И толкнула меня въ спину: — Иди! иди!
Тогда ужъ и мнѣ стало смѣшно, и я сказалъ: «хорошо! пойду…» И пошелъ въ канцелярію, думая: «вотъ дерзкая какая она и необразованная, и у нея, смотрите, есть тоже дѣла! мои дѣла, это точно дѣла, не меньше бакѣевскаго, посмотримъ еще, что́ скажетъ м-сье Благовъ о моихъ врагахъ, о софтѣ и сеисѣ! вотъ это дѣла!»
Раздались опять шумъ и бряцанье за мной, и я увидалъ внезапно предъ собою трехъ консуловъ разомъ: Корбетъ де-Леси, Ашенбрехера, нашего эллина и съ ними трехъ кавассовъ… всѣ были въ офиціальныхъ фуражкахъ. Ставри повелъ ихъ наверхъ.
Я видѣлъ, какъ впереди всѣхъ шелъ низенькій и весь чисто-выбритый англичанинъ въ мѣховомъ длинномъ пальто и все съ манжетками женскими на сборкахъ. А за нимъ австріецъ и Киркориди, оба большіе, оба очень толсты. Но австріецъ, еще не старый и живой, не отставалъ отъ Леси, а нашъ поднимался не спѣша и дышалъ тяжело на всѣ сѣни…
Я смотрѣлъ, какъ они всѣ шли на лѣстницу, и слышалъ, что Ашенбрехеръ сказалъ по-французски: «il n’est pas trop coulant …» «Nous verrons!» отвѣчалъ Леси. А Киркориди молчалъ.
Я тотчасъ же поспѣшилъ въ канцелярію и передалъ эти слова консуловъ Бостанджи-Оглу и спросилъ, что́ такое это слово coulant. Бостанджи-Оглу кинулся искать въ словарѣ, нашелъ и съ радостью воскликнулъ:
— А! уступчивый… хорошо! это значитъ, они мирить взялись… — потомъ прибавилъ: — Бѣги, Одиссей, за Бакѣевымъ скорѣй… скажи ему.
Я тотчасъ же побѣжалъ на квартиру, разсказалъ Бакѣеву все, сказалъ, что Бреше пріѣзжалъ самъ и что онъ на снѣгъ съ камней съѣхалъ. Г. Бакѣевъ отвѣчалъ мнѣ очень сухо и печально: «благодарю васъ…» и мы вмѣстѣ вернулись въ консульство. Онъ прямо пошелъ наверхъ, туда, гдѣ собрались консулы, а я въ канцелярію.
Вотъ что́ произошло наверху.
Ашенбрехеръ лучше всѣхъ другихъ консуловъ уживался и съ Бреше, и съ Благовымъ, и съ Леси. Онъ былъ всѣхъ слабѣе въ странѣ, всѣхъ уступчивѣе, можетъ быть, и по природѣ всѣхъ добрѣе и любезнѣе. Бреше завидовалъ независимости и популярности Благова, которая все росла и росла, и ненавидѣлъ русскихъ. Корбетъ де-Леси раздражалъ ему нервы своею щепетильностью и формализмомъ и тѣмъ, что́ онъ звалъ: des simagrées britanniques!
Когда послѣ покушенія Орсини на жизнь Наполеона III во Франціи столь многіе были возбуждены противъ Англіи и восклицали съ бѣшенствомъ, что надо, наконецъ, разгромить этотъ притонъ, это вѣчное убѣжище разныхъ преступниковъ и политическихъ авантюристовъ, Корбетъ де-Леси опасался серьезнаго разрыва между двумя государствами. Ему необходимо тогда было сдѣлать визитъ господину Бреше. Онъ пришелъ, просидѣлъ ровно десять минутъ (по часамъ) и ушелъ. Когда же все утихло, онъ опять пришелъ и просидѣлъ болѣе часу. Вотъ такія вещи не нравились господину Бреше. Ему кажется все на свѣтѣ не нравилось!.. Не нравилось ему также, что Леси слишкомъ часто спрашивалъ: « офиціально или офиціозно вы это говорите?» А еще болѣе надоѣдалъ англійскій консулъ Бреше тѣмъ, что у Леси турки были все прекрасные люди, все честные люди, все правые люди. Бреше нужно было кого-нибудь сокрушать для величія императорской Франціи… Кого же сокрушать, какъ не этихъ бѣдныхъ варваровъ? Они подъ рукой; у нихъ нѣтъ ни Парижа, столицы земного шара, ни французскихъ префектовъ. Леси опасался дерзости француза и считалъ за счастье не имѣть съ нимъ дѣла. Еще недавно, въ самый день столкновенія Бреше и Бакѣева у него въ домѣ, тотчасъ послѣ столкновенія, которое очень разгнѣвало старика (у него въ домѣ! Какъ это могъ произойти такой безпорядокъ! Чуть не кулачный бой!), Леси, говоря съ г. Бреше, не безъ раздраженія выразился, между прочимъ, такъ: «Одинъ разъ былъ вотъ какой у насъ случай… Французское посольство позволило себѣ…»
Бреше прервалъ его: «Monsieur de Lecy!.. Выраженіе ваше позволило себѣ нейдетъ въ приложеніи къ посольству Франціи…»
Но старику ужъ Бреше надоѣлъ до-нельзя; онъ задрожалъ, затрясъ головой и сказалъ: «Извольте, извольте, въ другой разъ я буду, встрѣчаясь съ вами, въ одной рукѣ держать какой-нибудь словарь, а въ другой револьверъ…»
«Продолжайте вашъ разсказъ!» сказалъ Бреше примирительно.
Но Леси отвѣчалъ сдержанно и злобно: — «Да, я продолжаю… Посольство Франціи позволило себѣ однажды…»
Бреше снесъ это; нельзя же ему было разомъ сокрушить всѣхъ…
Благова Леси любилъ больше и уважалъ его, какъ человѣка стариннаго дворянскаго рода, но трепеталъ московскихъ интригъ и видѣлъ ихъ вездѣ, подозрѣвалъ, искалъ ихъ всюду. Вдругъ выходилъ изъ своей апатіи и уединенія, шелъ къ Киркориди, шелъ къ Ашенбрехеру и безпокоился у нихъ: «Нѣтъ ли еще чего-нибудь? Откуда разбой въ горахъ? Не видѣлся ли Благовъ съ разбойниками въ самомъ дѣлѣ?.. Что́ за ящикъ съ пистолетами ему прислали?.. (И ящикъ въ самомъ дѣлѣ былъ, только не съ пистолетами, а съ такъ-называемыми prûnes pistoles. Но на турецкой таможнѣ испугались.) Не слыхать ли чего о русскихъ рубляхъ?.. Правда ли, что онъ въ лѣсномъ селеніи Вувуса, на самыхъ дальнихъ загорскихъ высотахъ, подарилъ пильщикамъ образъ Воздвиженія Честнаго Креста и сказалъ имъ: «Все у васъ хорошо тутъ на лѣсопильнѣ вашей, только образа нѣтъ и лампады въ углу. Это дурно. Надо, чтобъ у васъ было, какъ у насъ въ Россіи …» Правда ли это? Это чистый панславизмъ!» шепталъ Леси то австрійцу, то греку. И они соглашались и вздыхали и говорили: «Что́ дѣлать?» И писали всѣ объ этомъ образѣ и писали…
Кромѣ того и лично Леси былъ не совсѣмъ доволенъ Благовымъ; до него дошло, что Благовъ рисовалъ на него очень удачные карикатуры, напримѣръ такого рода: «Охота», «Лѣсъ». Стоитъ Леси съ ружьемъ и смотритъ наверхъ озабоченно. На козырекъ его форменной фуражки сѣла птичка, и онъ спрашиваетъ ее: «Скажите мнѣ, маленькая птичка, вы сѣли на фуражку мою офиціально или офиціозно? Я буду дѣйствовать сообразно съ этимъ!»
Что касается до Благова, то онъ Леси любилъ, уважалъ сердечно и, если иногда смѣялся надъ нимъ за глаза, то развѣ дружески и шутливо; а господина Бреше терпѣть не могъ, и смѣялся зло и брезгливо надъ его дурными манерами; какъ политическаго агента Благовъ остерегался французскаго консула и ненавидѣлъ его особенно, какъ представителя французской демократіи, которая была въ его глазахъ въ гражданскомъ смыслѣ олицетворенная плоскость и грязь.
Между этими тремя упрямыми, самолюбивыми и вліятельными коллегами, какъ ручей между камнями и колючими кустами, струился толстый Ашенбрехеръ, пріятно и уклончиво извиваясь и журча…
Въ мѣстную политику мѣшаться дѣятельно, а не только наблюдательно, онъ былъ бы очень радъ, но что́ ему было дѣлать?.. Конечно, можно со временемъ привлечь и всю Албанію къ великой имперіи Габсбурговъ, имѣющей раскинуть мощь свою до самыхъ Вратъ Блаженства76!.. Но… теперь? Что́ дѣлать въ Эпирѣ, гдѣ нѣтъ славянъ? Развѣ изрѣдка-изрѣдка спросить у грековъ — и то даже не офиціозно, а какъ-то такъ — спросить у нихъ: «Согласились ли бы вы быть когда-нибудь подданными австрійскаго императора?» Хорошо еще, если грекъ отвѣтитъ на это уклончиво: «Наши люди, г. консулъ, слишкомъ не образованы, чтобы не бояться католицизма». А иной скажетъ и прямѣе: «Нѣтъ, грекъ такъ свободолюбивъ и гордъ въ своей народности, что по охотѣ и съ любовью онъ подниметъ тяжесть только одной великой короны, короны особаго византійскаго императора». Интернунцій не поддерживаетъ въ распряхъ съ турками и строго велитъ агентамъ справляться самимъ на мѣстѣ достойно и умно. Интернунцій Прокешъ-Остенъ самъ постарѣлъ, совсѣмъ пожелтѣлъ и, кажется, думаетъ только о томъ, какъ бы ему спокойно наслаждаться въ Константинополѣ. Ходитъ по утрамъ на дачи къ молодымъ посланницамъ, читаетъ съ ними нѣмецкихъ поэтовъ; на балахъ старается всѣхъ дамъ, подъ предлогомъ старости своей, брать за обнаженныя руки выше локтя и вздыхаетъ, говоря: «Какъ печально имѣть молодое сердце въ престарѣломъ тѣлѣ!»
Великую имперію Габсбурговъ разбили недавно въ прахъ эти наглые французы подъ Сольферино и Маджентой, и молодой императоръ вынужденъ былъ просить мира у вѣнчаннаго кондотіери и обниматься съ нимъ… А мадамъ Ашенбрехеръ молода бѣдная и беременна уже шестымъ ребенкомъ… А жалованье меньше, чѣмъ у другихъ консуловъ… Подданныхъ почти нѣтъ въ Эпирѣ, и легкаго, простительнаго оборота даже какого-нибудь не дождешься…
И вотъ ручей журчитъ и льется миротворствуя… Онъ со всѣми хорошъ. У Леси онъ негодуетъ на пильщиковъ Вувусы, на грязныя интриги панславизма; у Благова онъ до слезъ смѣется надъ птичкой и надъ вопросомъ: «Какъ вы сѣли, птичка?» и восклицаетъ: «О! какъ это остроумно! Какъ изящно! Сколько правды! О! нашъ добрый monsieur Леси!»
У Бреше онъ тоже ропщетъ на пильщиковъ Благова и смѣется надъ птичкой Леси, но сверхъ того онъ жалуется на пашу, на то, что онъ перестаетъ помнить, что́ такое консульскій корпусъ, котораго doyen monsieur Бреше (потому, что онъ давнѣе всѣхъ въ этой странѣ); онъ говоритъ, что туркамъ нужны то шпоры, то узда, что они грека, имѣющаго честь быть австрійскимъ protégé, ввергли вчера въ тюрьму, не спросясь у предсѣдателя древней имперіи Габсбурговъ.
И господину Бреше пріятно, что чуть не вся Австрія у ногъ его и простираетъ къ нему руки; онъ ѣдетъ въ Порту, и шпоритъ стараго и добраго пашу, и подтягиваетъ и ворочаетъ жестоко узду въ надменныхъ, но безсильныхъ устахъ его Ибрагима!..
Теперь какъ быть?.. Бреше увлекся черезъ мѣру… Надо спасти его отъ непріятности… а завтра онъ въ свою очередь поможетъ католической Австріи и уничтожитъ кого-нибудь въ угоду ея агенту, а мы представимъ послѣ интернунцію: вотъ какъ искусенъ тонкій Меттернихъ Эпира… и будетъ прибавка, и для милой madame Ашенбрехеръ будетъ легче и пріятнѣй жить на свѣтѣ. Вотъ другому его австрійскому же товарищу, вѣроятно за разныя подобныя этому заслуги, въ другомъ городѣ, дало правительство монополію или иную выгодную привилегію при торговлѣ табакомъ съ Турціей… Что-то въ этомъ родѣ… И онъ воздвигъ себѣ пріятный и помѣстительный каменный домъ зеленаго цвѣта, убралъ его розовыми лаврами и живетъ хорошо, несмотря на то, что его супруга еще болѣе чѣмъ madame Ашенбрехеръ «какъ плодовитая лоза въ домѣ своемъ, и дѣти его какъ масличныя вѣтви вокругъ его трапезы». Надо также помнить, что Бакѣевъ секретарь, а не консулъ. А это великая разница! У Бакѣева нѣтъ помазанія дилломатическаго, онъ ничего не представляетъ; онъ не агентъ, онъ чиновникъ, employe … «Пинейро-Ферейра», Мартенсъ и др. согласны въ томъ, что les bons offices» и т. д. Словомъ, надо, чтобы Бреше помогъ подданнаго австрійскаго завтра выручить изъ тюрьмы… Возвышая Бреше, возвышаемъ весь консульскій корпусъ.
Надо смягчить Благова прежде, чѣмъ онъ можетъ быть приметъ какія-нибудь мѣры. Надо придать этому дѣлу частный, личный характеръ. Съ этою же цѣлью и самъ Бреше, какъ не имѣющій ничего личнаго противъ Благова, поспѣшилъ ему сдѣлать утромъ визитъ.
Корбетъ де-Леси съ трудомъ соглашается итти вмѣстѣ къ Благову. Онъ находитъ, что Бреше вовсе не правъ, а что Бакѣевъ правъ вполнѣ (Бакѣевъ съ турками дѣйствовалъ посредствомъ «bons offices» по дѣлу контрабанды. Онъ не шпорилъ ихъ, не оскорблялъ!); итти онъ идетъ; если только самъ Благовъ не начнетъ. Онъ предполагаетъ только, что «будетъ вѣроятно отвѣчать въ примирительномъ духѣ, если бы случайно г. Благовъ самъ завелъ рѣчь объ этой распрѣ, достойной сожалѣнія!..» (Быть можетъ старичокъ былъ бы и радъ, чтобы молодой левъ московскій и старый, исхудалый отъ злости тигръ парижскаго плебейства схватились бы при немъ и растерзали бы другъ друга, и чтобы на мѣсто ихъ пріѣхали бы другіе агенты, какой-нибудь тяжкій славянскій телецъ и какая-нибудь тихая іезуитская лисица, которой и поживы не будетъ среди лукаваго и бойкаго эпирскаго народа! Быть можетъ и объ этомъ думала британская старушка.) Что́ дѣлалъ нашъ бѣдный эллинъ, нашъ медлительный Киркориди? Онъ рѣшилъ, что онъ не отдѣлится отъ товарищей и будетъ поддерживать ихъ настолько, насколько будетъ выгодно для общаго примиренія. Ему больше нежели кому-нибудь необходимы единеніе и сила консульскаго корпуса, ему, который самъ лично и уменъ, и очень твердъ, но государственно такъ слабъ предъ турецкою системой своевластія!
Когда всѣ (кромѣ Бреше) собрались въ пріемной Благова, наверху, неожиданно туда пришелъ Бакѣевъ. Неожиданный оттѣнокъ… При оскорбленномъ не такъ удобно говорить, что его надо принести въ жертву оскорбителю, или по крайней мѣрѣ отвлеченной силѣ консульской корпораціи.
Благовъ пришелъ очень веселый и нарядный; точно ничего не случилось.
Ашенбрехеръ, который уже успѣлъ узнать о томъ, что Благову дали св. Станислава 2-й степени, началъ первый прежде всего съ увлеченіемъ его поздравлять и, обратясь ко всѣмъ присутствующимъ, воскликнулъ радостно и съ незлобивою какою-то завистью (какъ выражался послѣ самъ Благовъ).
— Два креста и одна медаль… Два креста и одинъ изъ нихъ уже командорскій! У такого молодого человѣка! Признаюсь, пріятно служить такому правительству! Два креста и одна медаль!
Потомъ и Леси, поздравивъ Благова съ тонкою, вѣжливою и сухою улыбкой дипломатіи на гладко выбритыхъ устахъ, началъ такую рѣчь:
— Холодно! Морозъ значительный. Самые пожилые изъ жителей Янины съ трудомъ могутъ припомнить то время, когда озеро подергивалось льдомъ. Но нынѣ оно подергивается все болѣе и болѣе…
Онъ остановился, соображая, что́ еще было бы тутъ приличнѣе прибавить…
Ашенбрехеръ спѣшитъ вмѣшаться и говоритъ Благову:
— Вамъ было очень холодно, вѣроятно, ѣхать этою ночью. Вы такъ сюда спѣшили. Хотя, конечно, русскія привычки…
— Не скажу, — говоритъ Благовъ, — чтобы мы были привычнѣе къ холоду здѣшнихъ людей… Здѣсь и въ Италіи люди зябнутъ въ домахъ зимой и очень довольны; а мы на югѣ не знаемъ, что́ дѣлать иногда отъ стужи…
Леси продолжаетъ настойчиво и возвышая голосъ съ нѣкоторою досадой:
— Самые престарѣлые жители города Янины съ величайшимъ трудомъ вспоминаютъ о морозѣ, который въ отдаленное время подѣйствовалъ даже на воды озера…
Онъ пріостановился еще разъ; но Благовъ вдругъ ему на это:
— Да! а я хотѣлъ спросить у васъ, monsieur Леси, правда ли, что́ я прочелъ недавно о вашемъ Нана-Саибѣ, что онъ будто бы чуть не наканунѣ возстанія въ Индіи танцовалъ очень хорошо на балахъ съ англійскими дамами?
Вообрази себѣ положеніе Леси! Вся нить его метеорологическихъ наблюденій была прервана; все разстроилось; онъ замолчалъ, выпрямился, заложилъ вдругъ пальцы за жилетъ и отвѣчалъ Благову значительно:
— Monsieur Благовъ, на этотъ вопросъ я могу отвѣтить вамъ только одно… Что я не знаю объ этомъ ничего.
Ашенбрехеръ опять струится между терновыми кустами … Онъ говоритъ о томъ, что въ Россіи зимой, слышно, очень пріятно, что лѣса въ инеѣ и санки, дымящіяся печи и златоверхія колокольни придаютъ странѣ въ такіе дни какую-то волшебную поэзію, которой нѣтъ въ южныхъ странахъ…
— Да! — прибавляетъ онъ ласкательно, — всякая цивилизація имѣетъ свою оригинальную прелесть. Такъ и русская цивилизація.
Благовъ благодаритъ его за «цивилизацію» Россіи легкою улыбкой и продолжаетъ дразнить Леси:
— Мнѣ понравился этотъ Нана-Саибъ… Вотъ это точно оригинальная цивилизація, предъ которой нашъ русскій иней ничто!
Леси молчитъ и смотритъ на часы, не довольно ли этихъ bons offices?
Ашенбрехеръ опять о снѣгахъ и объ одномъ итальянцѣ, который замерзъ въ Россіи, и опять спрашиваетъ:
— Скажите, mon cher monsieur Blagow, во сколько часовъ вы совершили свое знаменитое путешествіе отъ Арты до Янины?
Бакѣевъ въ волненіи, ему хочется, чтобы разговоръ скорѣе сталъ откровеннѣе… Чтобы заговорилъ хоть кто-нибудь о немъ и о Бреше…
Онъ вдругъ врывается некстати въ бесѣду.
— Monsieur Благовъ ужасно спѣшилъ; онъ ѣхалъ такою ужасною ночью всего семь часовъ, и я, конечно, не знаю, какъ выразить ему мою признательность…
Никто ему не отвѣчаетъ, а Благовъ говоритъ только Ашенбрехеру очень веселымъ тономъ:
— Я люблю иногда, сознаюсь въ этой слабости, разныя трудности и сильныя ощущенія.
Киркориди, пока тѣ говорятъ, въ сторонкѣ жметъ крѣпко руку Бакѣеву и шепчетъ ему очень глухо, очень глухо:
— Какъ вы себя чувствуете? Здоровы ли вы?
— Вы знаете, — тихо и мрачно отвѣчаетъ Бакѣевъ.
— Такъ! такъ! что́ дѣлать!.. — еще глуше шепчетъ ему по-гречески Киркориди подъ шумъ другихъ голосовъ; и прибавляетъ еще тише по-итальянски и со вздохомъ: «Prepotenza!»
На лицѣ его широкомъ, спокойномъ, огромномъ и невозмутимомъ Благовъ издали, несмотря на молчаніе его, читаетъ:
— Не сердитесь на меня, вы, русскіе, что и я съ ними пришелъ… Вы знаете: Булгарисъ, англійская партія… Іоническія острова… Еврей Пачифико… А я проигралъ вчера немного въ карты…
Такъ рассказывалъ гораздо послѣ обо всемъ этомъ самъ Благовъ при мнѣ, и этотъ разсказъ его былъ восхитителенъ! Онъ шутя увѣрялъ, будто бы ему даже казалось, что Киркориди подмигивалъ ему глазомъ въ сторону Іоническихъ острововъ, гдѣ тогда еще царили тѣ самые красные мундиры, изъ которыхъ выкроилъ себѣ куртку нашъ садовникъ Христо, столь свѣдущій въ политикѣ.
Такъ кончилось ничѣмъ это совѣщаніе; Корбетъ де-Леси ушелъ, негодуя слегка за Нана-Саиба и еще больше за оригинальную его цивилизацію, за нимъ ушли и остальные.