Время завтрака давно уже прошло. Консулъ былъ вѣроятно сытъ еще съ утренняго чая; а мы съ Бостанджи-Оглу все сидѣли въ канцеляріи, въ ожиданіи, и нѣсколько разъ то пили турецкій кофе, чтобы заглушить на минуту голодъ, то ѣли понемногу одинъ хлѣбъ, чтобы не испортить совсѣмъ себѣ аппетита къ обѣду, на который я непремѣнно надѣялся быть приглашенъ.

Скоро пришелъ къ намъ Коэвино. Онъ, не снимая шляпы и почти не кланяясь, спросилъ у насъ:

— Принимаетъ ли теперь господинъ Благовъ?

Ему сказали, что наверху консульское совѣщаніе по дѣламъ, но Бостанджи-Оглу прибавилъ, что г. Благовъ приказалъ задержать его на обѣдъ непремѣнно, если онъ придетъ:

— Онъ очень желаетъ скорѣе васъ видѣть, — сказалъ ему Бостанджи.

Докторъ сѣлъ у мангала, снялъ шляпу и перчатки и нѣсколько времени сидѣлъ молча, крайне печальный и задумчивый. Только брови его дергались надъ унылыми, потухшими очами. Но вдругъ онъ оживился, всталъ и воскликнулъ:

— Ха-ха! ха-ха! консула! Très bien! Très bien! Теперь наверху совѣщаніе. Благовъ не уступитъ и не до́лжно… Могу сказать, что у него есть тактъ.

Бостанджи-Оглу, который при всемъ ничтожествѣ своемъ любилъ не хуже другихъ подстрекать доктора на разныя его выходки, замѣтилъ:

— Бреше ужасно невѣжливъ и ему оскорбить человѣка не значитъ ничего.

Докторъ продолжалъ, одушевляясь все болѣе и болѣе.

— Французскій умъ! Французская вѣжливость! Гдѣ она? Я ихъ не вижу въ Бреше… Бреше! Французское невѣжество, французская грубость… Какое сравненіе съ моимъ Благовымъ (и лицо доктора сдѣлалось внезапно мило и пріятно, глаза его стали сладки и томны). Благовъ, это истинная цивилизація, это порода. C’est la race… la race (онъ опять ожесточился и наступалъ грозно на насъ, чтобы показать силу аристократіи и породы). Мать — княгиня, владѣтельной скандинавской крови. А? могу сказать — Рюрикъ!.. А? Не такъ ли? Рюрикъ… Было три князя: Рюрикъ, Синеусъ и Труворъ… Ха, ха, ха, ха! Я все это изслѣдовалъ… Я знаю больше твоихъ учителей, Одиссей мой милый, а? Скажи? больше? а, скажи, больше?

— Больше, докторъ, гораздо больше.

— Рюрикъ, Скандинавы, les Varengiens… А? Les varengiens… Какія имена! они служили у византійскихъ императоровъ… C’est la race! Взгляните на походку (и докторъ шелъ къ дверямъ, шелъ отъ нихъ опять къ намъ стойко и прямо, съ нѣсколько военнымъ оттѣнкомъ — это былъ Благовъ).

Потомъ, вдругъ разразившись на мгновеніе хохотомъ, топотомъ и крикомъ, онъ подошелъ ко мнѣ тихо и сказалъ съ глубокимъ отвращеніемъ и почти съ жалостью:

— А monsieur Бреше? Онъ въ Азіи прежде ѣздилъ какъ commis-voyageur… приказчикъ, шелковыхъ червей скупалъ. Червей! червей! — продолжалъ онъ съ негодующимъ укоромъ. — Онъ дипломатъ теперь… Червей… Отецъ Благова, вотъ взгляни сюда, густыя эполеты… Трикантонъ77 съ бѣлымъ плюмажемъ… Конь лихой… Кресты и ленты Государя! Борецъ противъ la grande armée (и докторъ поднималъ надъ головой моей палку, какъ бы желая доказать мнѣ ощутительно, до чего былъ властенъ и могучъ покойный отецъ Благова).

Онъ прибавилъ еще: — Татарскій князь крестился нѣсколько вѣковъ тому назадъ, онъ былъ добръ какъ ангелъ, и русскіе его называли «Сильно-благъ», а? Каково это? «Сильно-благъ!» Потомъ боярскій родъ Благовыхъ!

Долго размышлялъ Коэвино надъ прекраснымъ именемъ «Сильно-благъ». Мы ждали, что́ будетъ дальше. И вотъ постепенно, сразу почти незамѣтно, докторъ сталъ измѣняться; онъ какъ будто сдѣлался короче, сгорбился, пошелъ по комнатѣ медвѣдемъ, лицо его поглупѣло, опухло, и онъ заговорилъ грубо:

— А вотъ отецъ Бреше… V’la! ben! Блуза грязная, деревянные сабо, колпакъ на головѣ ночной и вилы, и вилы! И вилы… и вилы!.. И онъ вилами этими тащитъ сѣно! И онъ этими вилами сѣно пихаетъ!

И, схвативъ съ дивана подушку, докторъ началъ съ хохотомъ подпирать мнѣ ею бокъ и притиснулъ меня къ стѣнѣ, и радостно и все съ грубымъ лицомъ ревѣлъ на меня:

— А онъ вилами сѣно взваливаетъ!

Мы съ Бостанджи-Оглу до слезъ смѣялись, и докторъ казался тоже счастливъ. Онъ успокоился, сѣлъ и сталъ опять хвалить русскихъ и Благова, говорилъ много, потомъ началъ проводить параллель между самимъ собою и Благовымъ:

— Оба артисты, оба поэты, оба люди хорошаго общества, оба люди съ энергіей и съ фантазіей.

Долго наслаждался докторъ, проводя эту параллель, которая ему очень льстила, и наконецъ, обратясь къ Бостанджи-Оглу, спросилъ его весело:

— Скажи мнѣ, мой дорогой Бостанджи-Оглу, развѣ я не правъ? а? Развѣ я не правъ? Развѣ между мною и Благовымъ нѣтъ нѣкоего существеннаго, такъ сказать, сходства, онтологическаго, могу даже сказать, единства?

Бостанджи-Оглу молчалъ и улыбался не безъ смущенія.

— А? Развѣ нѣтъ? а? развѣ нѣтъ? Скажи, будь вѣчно живъ и здоровъ, мой милый.

— Какъ вамъ сказать? — отвѣтилъ не смѣлымъ голосомъ Бостанджи-Оглу. — Ну нѣтъ, я думаю, что вамъ далеко, слишкомъ далеко до господина Благова! Ничего и похожаго нѣтъ.

О! если бъ я могъ изобразить тебѣ живо внезапное оцѣпенѣніе доктора… Его внезапное краснорѣчивое молчаніе!.. Только брови его заиграли и черные глаза стали мрачны какъ могила…

Бостанджи-Оглу, я видѣлъ, немного испугался…

Докторъ надѣлъ шляпу, надѣлъ перчатки, еще постоялъ и вдругъ стукнувъ объ полъ тростью воскликнулъ:

— Подлецъ! Побродяга! Дуракъ… Скотина!.. Скотина!

Киръ-Ставри отворилъ двери изъ сѣней и смотрѣлъ съ удивленіемъ…

Докторъ еще разъ повторилъ: «Босоногая тварь! Дуракъ!» — и, отстраняя кавасса издали мановеніемъ руки отъ двери, вышелъ изъ нея царемъ.

Мы остались въ недоумѣніи.

Киръ-Ставри спросилъ съ язвительностью:

— Опять въ него бѣсъ вселился?..

Бостанджи-Оглу былъ очень оскорбленъ и сказалъ мнѣ и Ставри:

— Не самъ ли онъ подлый человѣкъ? За что́ онъ меня такъ оскорбилъ? Хочетъ, чтобъ я его вровень съ господиномъ Благовымъ ставилъ. Развѣ что такъ… а? Погоди ты, я тебя заставлю у себя просить прощенія… Консулъ у насъ справедливый. Развѣ онъ позволитъ всякому оскорблять его чиновниковъ въ канцеляріи, и тогда еще, когда они его честь и достоинство защищаютъ!.. Будетъ этому Коэвино анаѳемскому отъ Благова! Посмотри, Одиссей…

Въ это время консулы окончили свой визитъ и ушли, и Бакѣевъ спѣшно сошелъ къ намъ внизъ въ канцелярію и принесъ нѣсколько бумагъ. Онъ былъ гораздо веселѣе прежняго.

— Консулъ велѣлъ сейчасъ переписать вотъ это, — сказалъ онъ, показывая бумагу Бостанджи-Оглу. — Надо намъ поскорѣй успѣть… Не можетъ ли и Одиссей помочь?

Почеркъ у меня былъ твердый, крупный и красивый. Съ французскаго я списывать уже могъ почти безъ ошибокъ, если черновая рукопись была разборчива. Я всталъ и написалъ для примѣра одну строку.

Г. Бакѣевъ воскликнулъ:

— Да это превосходно! Вы лучше меня пишете… Садитесь… Вотъ вамъ все… Эти два циркуляра спишите…

Никогда я не видалъ Бакѣева такимъ оживленнымъ или взволнованнымъ; онъ подалъ намъ съ Бостанджи-Оглу черновыя; себѣ оставилъ самую большую бумагу и хотѣлъ было писать, но вдругъ остановился и сказалъ:

— Нѣтъ! подождите, надо вамъ прочесть, что́ monsieur Благовъ пишетъ этому Бреше… Слушайте!

И онъ прочелъ намъ громко:

«Г. консулъ, съ удивленіемъ узналъ я, по возвращеніи моемъ въ Янину, что вчерашняго дня вы позволили себѣ въ присутствіи г. Корбетъ де-Леси, англійскаго консула, «une action inqualifiable» относительно управляющаго въ мое отсутствіе русскимъ консульствомъ, г. Бакѣева. Я не вхожу въ разсмотрѣніе побужденій, которыя могли внушить вамъ подобныя выраженія, и не мое дѣло разсматривать теперь, какое консульство было правѣе, то ли, которое, снисходя къ проступку подданнаго, искало дружескимъ путемъ облегчить его заслуженное наказаніе, или то, которое хотѣло защищать контрабанду въ предѣлахъ дружественной державы; здѣсь я считаю долгомъ лишь сообщить вамъ, г. консулъ, что оскорбленіе, нанесенное г. Бакѣеву по поводу дѣла юридическаго и въ иностранномъ консульствѣ, касается не только лица г. Бакѣева, но самого Императорскаго консульства, коимъ онъ въ то время завѣдывалъ. Не считая возможнымъ оставить безъ вниманія подобный поступокъ вашъ, я предупреждаю васъ о томъ, что всѣ сношенія, какъ офиціальныя, такъ и личныя, будутъ прерваны между ввѣреннымъ мнѣ и французскимъ консульствами до тѣхъ поръ, пока мы не получимъ блистательнаго удовлетворенія».

Въ томъ же смыслѣ, но гораздо короче, написалъ Благовъ циркуляры всѣмъ другимъ консуламъ.

Когда я впослѣдствіи больше ознакомился съ обычаями и уставами консульствъ, мнѣ стало казаться, что циркуляровъ этихъ вовсе не нужно было писать никому. Что это было или лишнее увлеченіе Благова, вслѣдствіе того, что все-таки онъ былъ еще молодъ и сравнительно не очень давно служилъ, а случай былъ довольно рѣдкій; или у него была какая-нибудь особая цѣль, особое желаніе придать всей этой исторіи больше шума и офиціальности, чтобы возвратъ къ примиренію безъ полнѣйшаго покаянія француза былъ труднѣе. Рѣшить этого я и теперь не берусь; но это и не важно. Важенъ былъ, во всякомъ случаѣ, фактъ офиціальнаго разрыва при тѣхъ слухахъ о тайномъ и тѣсномъ дружескомъ согласіи, которые такъ твердо держались въ городѣ.

Кончивъ свою главную бумагу, ноту къ Бреше, Бакѣевъ спѣшилъ нести ее наверхъ и насъ все торопилъ, говоря: «Готовы ли вы? Не старайтесь слишкомъ! Скорѣе…» Но дверь отворилась, и самъ консулъ вошелъ въ канцелярію.

Какъ только онъ увидѣлъ меня, лицо его выразило удовольствіе, и, протягивая мнѣ руку, онъ сказалъ своимъ звучнымъ голосомъ: «А! Здравствуй! здравствуй! Загорскій мой риторъ!.. Очень радъ… очень радъ!» И подставилъ мнѣ даже щеку свою, къ которой я съ благоговѣніемъ и радостью приложился.

Потомъ онъ сѣлъ, перечелъ еще разъ наши бумаги и сталъ подписывать ихъ, говоря со мною въ то же время:

— Я отца твоего жду. Напиши ему и поздравь… Тотъ первый драгоманъ, который былъ здѣсь прежде, остается въ Константинополѣ, а твой отецъ будетъ первымъ, если только не позднѣе мѣсяца вернется… Иначе я не могу… Такъ и напиши ему и прибавь, что я ждать терпѣть не могу никого.

И, обратясь къ г. Бакѣеву, консулъ прибавилъ еще:

— Я люблю его отца. Я вѣрю ему, онъ говоритъ дѣло, а не фразы. Вопросъ не въ страданіяхъ христіанъ, которыя вовсе ужъ не такъ велики, вопросъ въ ихъ желаніяхъ. Вотъ что́ намъ нужно знать.

Такъ говорилъ Благовъ объ отцѣ моемъ. Бакѣевъ спѣшилъ соглашаться съ нимъ во всемъ. Я видѣлъ, что Бакѣевъ теперь при консулѣ вовсе уже не тотъ прежній Бакѣевъ, котораго я зналъ, когда онъ, величаво развалясь на софѣ, говорилъ отцу моему: «а! Нега́десъ, Нега́десъ, это тоже Загоры? И Линьядесъ, и это тоже Загоры?» или когда онъ около меня садился, такъ пренебрежительно и осторожно осматривая издали знаки отъ побоевъ на моемъ тѣлѣ. Теперь онъ сталъ гораздо проще и доступнѣе. Даже выраженіе лица его стало естественнѣе и добрѣе… Большіе каріе глаза его утратили ту лжеофиціальную важность, которая сначала такъ меня поразила… О небрежномъ и недоброжелательномъ тонѣ, который онъ принималъ когда-то, говоря о дурномъ почеркѣ Благова, теперь уже и помину быть не могло… Онъ сталъ предупредителенъ и почтителенъ съ начальникомъ своимъ; онъ съ выраженіемъ искренней дружбы, всматриваясь въ блѣдное и молодое, но нѣсколько строгое и твердое лицо Благова, подавалъ ему бумаги, дѣлалъ ему вопросы и очень часто звалъ его по русскому обычаю, прибавляя имя отцовское: «Александръ Михайловичъ». (У нихъ такой способъ выраженія, ты долженъ это знать, гораздо почтительнѣе и въ то же время дружественнѣе, чѣмъ «г. Благовъ».) Мнѣ Бакѣевъ въ такомъ видѣ больше нравился, чѣмъ въ прежнемъ; я понималъ, что онъ не изъ низости, но изъ горячей благодарности измѣнился въ обращеніи съ своимъ начальникомъ. Прежде всѣ приближавшіеся къ нимъ обоимъ замѣчали, что Бакѣевъ Благову не только не льститъ, но, напротивъ того, повинуется ему очень неохотно и только по крайней необходимости. Я слышалъ, сверхъ того, потомъ, будто бы главная причина искреннему раскаянію Бакѣева была та, что Благовъ имѣлъ благородство ни разу не напомнить ему ни словомъ, ни намекомъ даже о прежнихъ предостереженіяхъ своихъ насчетъ близости Бакѣева къ ужасному представителю передовой и величайшей въ мірѣ націи. Самъ Бакѣевъ позднѣе, уѣзжая изъ Янины, сознавался въ этомъ отцу моему, хваля Благова, и говорилъ, что, выслушавъ весь его первый разсказъ о столкновеніи съ Бреше, консулъ, вмѣсто упрековъ, сказалъ только очень весело: «А! прекрасно! прекрасно!» Когда же на вопросъ Благова: «А вы его тогда бить не начали?» Бакѣевъ отвѣчалъ, что «не рѣшился» — консулъ съ лаконическою рѣзкостью: «Напрасно! напрасно!»

Бумага къ г. Бреше и циркуляры другимъ консуламъ были тотчасъ же отправлены, и г. Благовъ, вставъ, сказалъ мнѣ:

— Пойдемъ наверхъ, Одиссей, поговоримъ!

Мы пошли вмѣстѣ на лѣстницу, но за нами прибѣжала Зельха́ и, тронувъ рукой полу жакетки консула, воскликнула:

— Эффенди! Паша мой! Добраго утра тебѣ!.. Какъ ты, кузумъ -паша мой, доѣхалъ?..

Благовъ равнодушно поблагодарилъ ее за привѣтствіе и позвалъ и ее съ собою наверхъ.

— Ну, поди и ты сюда… Разскажи что-нибудь новое, — сказалъ онъ ей.

Наверху, въ прекрасной пріемной, было тепло; чугунная печь раскалена до́-красна и сверхъ того въ комнатѣ было два мангала. Въ воздухѣ пахло хорошимъ куреніемъ, котораго я тогда еще не зналъ. «Лучше ладана», — думалъ я.

Г. Благовъ не сѣлъ, а сталъ спиной къ печкѣ и началъ грѣться, стоя, а намъ обоимъ приказалъ садиться.

Зельха́, не стѣсняясь ничуть, скинула съ себя зеленую шубку, воскликнувъ: «фу, какъ жарко!» бросилась въ американскую качалку, слишкомъ сильно качнулась назадъ, испугалась, вскрикнула, а потомъ обрадовалась и начала тихо качаться.

Я же не смѣлъ сѣсть, когда консулъ стоитъ, и стоялъ, сложивъ спереди почтительно руки до тѣхъ поръ, пока г. Благовъ не сказалъ, уже съ нѣсколько гнѣвнымъ и скучающимъ выраженіемъ лица:

— Садись, наконецъ, когда я говорю тебѣ!

Я сѣлъ, и мы всѣ молчали съ минуту.

Наконецъ г. Благовъ спросилъ:

— На что́ жъ вы пришли сюда оба? Если молчать, то я прогоню васъ.

И, обратясь ко мнѣ, онъ сказалъ:

— Ты, риторъ, не имѣешь ничего возвышеннаго сказать на этотъ разъ?

— Естъ одно дѣло, эклампротате киріе проксене, — началъ я печально и вставая снова.

— Безъ эклампротате продолжай, — замѣтилъ Благовъ тоже серьезно.

— Киріе проксене! — не удержался я еще разъ, и онъ улыбнулся. — Есть одно дѣло, о которомъ вашему благородію вѣроятно за болѣе важными государственными заботами доложено не было…

Лицо Благова омрачилось.

— Дѣло? — спросилъ онъ. — И у тебя дѣло? Ужъ не страданія ли подъ игомъ?

— Ваше благородіе не ошиблись, — поспѣшилъ я сказать. — Но при этой дѣвушкѣ…

Благовъ, конечно, не успѣлъ еще узнать о томъ, что меня на этотъ разъ въ самомъ дѣлѣ побили турки. Ему въ это утро можетъ быть надоѣли уже и другія дѣла. Какъ бы то ни было, онъ сказалъ:

— Хорошо, послѣ! А ты, Зельха́, что́ скажешь? Можетъ быть и у тебя есть тяжба?

— Эффендимъ? — спросила Зельха́, обращая къ нему мрачныя очи свои.

— Тяжбы, тяжбы нѣтъ ли у тебя?..

Зельха́ воскликнула съ радостью:

— Есть! есть! Я нарочно пришла къ тебѣ сегодня за этимъ, паша мой.

Она встала, серьезно подошла къ консулу, поклонилась низко и, еще разъ коснувшись рукой края его одежды, бросилась опять въ кресло и сказала:

— Великая у меня до тебя просьба есть, бей-эффенди мой! Знаешь ли ты Ницу, христіанку, которая около насъ живетъ? Она женщина блудная и дурная!

— На что́ жъ мнѣ знать такихъ женщинъ, — отвѣчалъ ей консулъ (и я замѣтилъ, что по мѣрѣ того, какъ Зельха́ вступала въ разговоръ, лицо его веселѣло и глаза, помраченные моимъ риторствомъ и моею политикой все болѣе и болѣе оживлялись). — Изо всѣхъ дурныхъ женщинъ я знаю только одну, тебя! — продолжалъ онъ съ лицомъ довольнымъ и, скажу я, чуть не любящимъ, обращаясь къ ней.

Зельха́ всплеснула руками въ ужасѣ:

— Что́ ты говоришь, милый паша мой! Что́ говоришь ты, море́ консулосъ-бей мой! Я развѣ женщина? Я дѣвица. Я маленькая еще… А Ница очень дурная женщина! Самая скверная и злая! Отчего она такая дурная, я не знаю… Скажи мнѣ, паша мой, можешь ты сослать ее въ изгнаніе или въ тюрьму ее заключить, если она очень виновата?

— Я все могу! — отвѣчалъ Благовъ. — Что́ же сдѣлала Ница?

— Она вчера поссорилась у калитки съ моею матерью; мать ей ничего не сказала, а она матери моей говоритъ: «Молчи ты, старая! Ты собака плѣшивая! Какъ на базарѣ ходятъ отъ парши собаки всѣ плѣшивыя». Такъ она ее назвала. Ты скажи, паша мой, развѣ это не грѣхъ? А я говорю тебѣ, что это очень большой грѣхъ.

Хотя мнѣ сперва и очень досадно было, что консулъ занялся такъ этою пустою дѣвчонкой, а не мною, но, слушая Зельху́, я смѣялся; консулъ старался быть серьезнымъ и обѣщалъ маленькой турчанкѣ разсмотрѣть это дѣло завтра основательно и непремѣнно жестоко наказать эту Ницу, если только есть свидѣтели.

— Есть, есть свидѣтели! — съ восторгомъ воскликнула Зельха́.

Послѣ этого она успокоилась и опять начала качаться на креслѣ изо всѣхъ силъ, опять пугаясь и вскрикивая немного, когда она слишкомъ низко падала назадъ. Потомъ вдругъ сказала:

— Паша мой, ты мнѣ дашь еще той помады, которая хорошо пахнетъ?

Благовъ отвѣчалъ, что дастъ ей этой помады тогда, когда у нея будутъ очень чистыя руки. Зельха́ посмотрѣла на свои руки, задумалась и пропѣла печально и неправильно по-гречески:

„Ке се́на, се́на на́длико-оосу …
Корми-и-и м’ангелико!“

— Одиссей, скажи, барашекъ, что́ значитъ надлико́су? Это наша Мариго сосѣдка поетъ надлико́су, всегда надлико́су.

Такъ говорила она вмѣсто Ѳа-глито́со78.

Я началъ понимать, хотя еще и не ясно, чѣмъ она Благову нравится.

— Ты будешь у меня завтракать, — сказалъ онъ ей. — Поди къ Кольйо, чтобъ онъ тебѣ вымылъ руки.

Послѣ этого доложили, что пріѣхалъ Ибрагимъ-бей (не отъ паши, а самъ отъ своего лица сдѣлалъ визитъ консулу); еще полчаса бесѣды съ глазу на глазъ. Я ходилъ сверху внизъ и снизу вверхъ, выжидая все моей очереди, и мнѣ пришлось быть на галлереѣ въ ту минуту, когда г. Благовъ проводилъ Ибрагима.

Красивый, полный, одѣтый въ щегольское пальто на мѣху, Ибрагимъ держалъ себя очень хорошо и съ большимъ достоинствомъ; въ этотъ день онъ былъ особенно чѣмъ-то возбужденъ (быть можетъ любезностью консула) и сопровождалъ рѣчь свою одушевленными и выразительными движеніями рукъ, на которыхъ сверкали алмазные перстни.

Остановившись передъ лѣстницей, онъ съ жаромъ сказалъ Благову:

— Санкюлотъ! Я давно говорю, эффенди мой, санкюлотъ!

И онъ употребилъ еще одно слово, неупотребительное вообще у турокъ, которое онъ или самъ позволилъ себѣ составить, или слышалъ отъ кого-нибудь въ Константинополѣ. Онъ сказалъ:

— Вотъ это настоящій барбарлыкъ, такъ я скажу, эффендимъ! Вотъ это именно то, о чемъ они сами такъ любятъ твердить «la barbarie!»

Я понялъ, что они говорили о Бреше и французахъ.

Благову эти рѣчи бея видимо нравились; онъ, по обыкновенію, улыбался очень сдержанно, но веселое сіяніе глазъ обличало его внутреннее удовольствіе.

— Подождите минуту, бей-эффенди мой, — сказалъ онъ Ибрагиму. — Я вамъ разскажу прекрасную остроту вашего Фуадъ-паши. Онъ говорилъ, что не понимаетъ имени «monsieur Lavallette». Что́ это, грамматическая ошибка? Madame Lavallette — это правильно. А monsieur долженъ называться «Levalet».

Бей вышелъ изъ себя отъ восторга. Онъ громко закричалъ:

— А! прекрасно! о! это любопытно! Levalet! Lavallette. А! Фуадъ-паша! Что́ за умъ! Что́ за мозгъ!

Затѣмъ они простились, и Благовъ спустился для зятя паши на пять-шесть ступенекъ съ лѣстницы (чего онъ давеча не сдѣлалъ для трехъ консуловъ). И конечно, эти пять ступенекъ, по которымъ кстати умѣлъ сойти для турка молодой дипломатъ, столь неуступчивый съ знаменитымъ Бреше, подняли русское консульство въ Портѣ на пятьдесятъ ступеней выше прежняго.

Стоя у окна во время любезнаго прощанія турка съ Благовымъ, я думалъ о себѣ: «Вотъ бы минута! Не выйти ли мнѣ теперь, не сказать ли, что меня обидѣли?» Но воздержался отъ этой дерзкой глупости и остался почти непримѣченнымъ. Уходя, Ибрагимъ, однако, кивнулъ мнѣ головой. И только!.. О! Агаряне! и зачѣмъ это русскіе такъ хорошо обходятся съ ними… Зачѣмъ! Зачѣмъ это!

Когда ушелъ Ибрагимъ, я думалъ, что дойдетъ, наконецъ, очередь до меня, до моего дѣла и до обѣда; но консулъ принималъ сперва митрополичьяго дьякона и бесѣдовалъ съ нимъ нѣсколько минутъ наединѣ, а потомъ пошли наверхъ русскіе подданные. Ихъ было трое; все лавочники и торговцы.

И я рѣшился снова итти вслѣдъ за этими подданными наверхъ.

Г. Благовъ опять не садился, а стоялъ у печки.

Впереди всѣхъ насъ шелъ пожилой плотный лавочникъ, который былъ одѣтъ по-турецки, и въ фескѣ, но съ голубымъ европейскимъ галстукомъ на шеѣ; онъ снялъ башмаки еще внизу. За нимъ, качая туда и сюда огромнымъ носомъ, плелся высокій старикъ Симо, въ черномъ опрятномъ сюртукѣ съ русскою фуражкой въ рукахъ. Онъ былъ прежде богатъ и красивъ, долго жилъ въ Бессарабіи и славился тогда своими любовными приключеніями, особенно тѣмъ, что онъ разъ въ Салоникахъ притворился евреемъ, отъ живой жены гречанки, остававшейся въ Эпирѣ, женился на молодой еврейкѣ, взялъ за ней деньги и убѣжалъ въ Россію. Теперь онъ былъ дряхлъ, разоренъ, нѣсколько лѣтъ уже велъ тяжбу съ турецкими подданными о стотысячномъ наслѣдствѣ, не зналъ пока чѣмъ прокормить дѣтей, безпрестанно приходилъ въ консульство, и, медленно качая головой и разинувъ ротъ, какъ потерянный, говорилъ Благову и Бакѣеву по-русски: «Пожалуйте на харчи. Турки дѣла не кончаютъ: голодомъ уморили!»

За Симо шелъ г. Понтикопеци, человѣкъ молодой и не бѣдный, въ бараньей шапочкѣ, въ ботинкахъ, въ поношенномъ и грязномъ длинномъ европейскомъ пальто, но вовсе безъ галстука, а на шею и еще больше на подбородокъ, чѣмъ на шею, у него былъ небрежно накинутъ вязаный шарфъ. Онъ былъ не выбритъ, несмотря на праздникъ, и весь посинѣлъ отъ холода. Манерами онъ старался показаться, что онъ очень образованъ и что сами консулы для него свои люди.

Онъ долго не снималъ своей бараньей шапочки, но увидавъ вдругъ предъ собою въ открытую дверь пріемной стоящаго у печки консула, онъ сорвалъ ее съ головы, вошелъ въ пріемную не прямо, какъ мы всѣ, а бокомъ, обходя полукругомъ у стѣны, любезно улыбаясь и отставляя руку съ шапочкой очень далеко въ сторону.

Всѣ эти подданные поочередно (и европеецъ все въ обходъ) подошли къ консулу и протянули ему пальцы рукъ своихъ, а консулъ едва касался ихъ, какъ будто онъ боялся обжечься или взять какую-нибудь противную муху. (Почти такъ же, какъ дѣлалъ Абдурраимъ-эффенди съ отцомъ моимъ у доктора въ домѣ.)

На лицѣ г. Благова не выражалось впрочемъ ничего ни веселаго, ни сердитаго.

— Что́ вамъ? — спросилъ онъ.

Лавочникъ по-турецки одѣтый началъ поздравлять его съ пріѣздомъ, а г. Благовъ: «Вѣрно дѣло есть?»

— Есть и дѣло, — отвѣчалъ лавочникъ, — только сегодня мы по поводу возвращенія и по случаю праздника православнаго.

— Это напрасно, — отвѣчалъ г. Благовъ, даже не улыбнувшись; — я обязанъ заниматься вашими дѣлами, но тратить время на ваши привѣтствія я не намѣренъ. Съ Богомъ!

И онъ показалъ головою на дверь.

Тогда европеецъ въ бараньей шапочкѣ приблизился къ консулу очень развязно, подалъ ему письмо и сказалъ, что оно рекомендательное отъ г. Петрова, другого консула, во Ѳракіи.

Благовъ, читая письмо, началъ слегка улыбаться. Потомъ, положивъ его на столъ, онъ спросилъ: «Такъ какое же у васъ дѣло?»

Европеецъ подалъ другую бумагу.

— Если это прошеніе по-гречески написано, — сказалъ консулъ, — то я самъ не могу читать его. Я не очень хорошо разбираю греческое письмо.

— Оно по-славянски, — отвѣчалъ съ льстивымъ движеніемъ европеецъ. (Живъ долго съ болгарами во Ѳракіи, этотъ ловкій грекъ, русскій подданный, надѣялся больше угодить панславистическимъ чувствамъ русскихъ, если напишетъ прошеніе по-славянски.)

Г. Благовъ началъ читать громко это прошеніе:

«Ваше величество! (Я прошу тебя вѣрить, что я не преувеличиваю.) Голѣма-та грыжа, кое то вы имѣете за всички единовѣрцыта неговы на турско-то и наипаче за подданныетѣ Государя Императора сполучи да оставимъ городъ Пловдивъ-тъ и да излѣземъ на Эпиръ подъ ваше высоко-то покровительство и да возложимъ надежды-то всички на ваше благородіе и на Государя Императора!»

Послѣ этого привѣтствія слѣдовала жалоба на крестьянъ двухъ селъ въ сосѣднемъ городу-округѣ Куренда, давно не платящихъ денегъ отцу просителя (подданному турецкому); сумма долга была большая, видимо съ процентами на проценты, внесенными заранѣе въ долговое обязательство въ какую-нибудь очень тяжелую для бѣдныхъ селянъ минуту.

Благовъ спросилъ:

— Отецъ вашъ вѣроятно покупалъ хлѣбъ у нихъ еще на корню?

Европеецъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, но сознался, что «на корню».

— Это хорошо! — сказалъ консулъ; — а вотъ что́ пишетъ о васъ г. Петровъ изъ Ѳракіи. Слушайте:

«М-сье Понтикопеци досталъ себѣ въ Кишиневѣ русскій паспортъ. Онъ ѣдетъ къ вамъ въ Эпиръ и убѣдительно проситъ у меня рекомендаціи. Что́ сказать? Это одинъ изъ тѣхъ ново-русскихъ подданныхъ мѣстнаго происхожденія, которыхъ назначеніе одно — ставить консульство въ самое трудное положеніе. Большею частью они мошенники. Г. Понтикопеци покупалъ здѣсь хлѣбъ на корню у болгарскихъ селянъ, когда тѣ были въ крайности при уплатѣ податей туркамъ. Потомъ… Вы знаете сами конечно… проценты на проценты. И вотъ консульству, съ одной стороны, нельзя отрицать юридическихъ правъ г. Понтикопеци, а съ другой приходится ввергать въ тюрьму и безъ того обремененныхъ налогами сельскихъ болгарскихъ старшинъ за неуплату!..»

— Видите, — сказалъ консулъ и прибавилъ: — Хорошо по крайней мѣрѣ, что у васъ нѣтъ національнаго оттѣнка; вы и своихъ здѣшнихъ грековъ грабить готовы точно такъ же, какъ и болгаръ…

— Это дѣло коммерческое! — сказалъ европеецъ и довольно бойко взглянулъ на консула.

— Съ Богомъ! — повторилъ ему еще разъ Благовъ и показалъ на дверь съ такимъ замѣтнымъ измѣненіемъ въ голосѣ и взглядѣ, что молодой человѣкъ поспѣшно направился къ выходу.

Благовъ сдѣлалъ и самъ нѣсколько шаговъ за нимъ, и тотъ такъ испугался, что вдругъ вся его грація и смѣлость пропали; онъ вильнулъ въ сторону спиною и побѣжалъ бокомъ, бокомъ (понимаешь?..) такъ, какъ дѣлаютъ ослы, когда погонщикъ сзади кольнетъ ихъ чѣмъ-нибудь больно съ одной стороны…

Послѣ этого и плотный лавочникъ, по-турецки одѣтый, уже самъ, не дожидаясь второго приглашенія, ушелъ; а старику Симо консулъ далъ двѣ лиры «на харчи» и прибавилъ:

— Теперь чтобы два мѣсяца я твоего имени не слыхалъ.

Освободившись отъ этихъ людей, г. Благовъ обратился ко мнѣ и сказалъ:

— Когда же обѣдъ наконецъ?.. Поди, Одиссей, вели подавать кушать. Позови Зельху́ и узнай, будетъ ли докторъ Коэвино или нѣтъ… (Отчего же онъ не сказалъ намъ съ тобой кушать, а кушать просто. Нѣтъ! Видно большая разница ему быть у насъ въ Загорахъ, и ему ѣсть нашъ хлѣбъ, или здѣсь мнѣ быть у него въ домѣ и мнѣ ѣсть его хлѣбъ!)

Однако, прежде чѣмъ я успѣлъ выйти, на галлереѣ показался киръ-Маноли съ докладомъ:

— Эффенди, старичокъ Мишо!

За Маноли шелъ согбенный старичокъ. Г. Благовъ вдругъ вышелъ самъ на холодную галлерею и воскликнулъ съ самымъ радостнымъ видомъ, простирая руки:

— А, капитанъ Мишо!.. Милости просимъ… Милости просимъ. Очень радъ!..

Мишо былъ вотъ какой старикъ: во-первыхъ онъ весь былъ только двухъ цвѣтовъ — бѣлый съ краснымъ. Одежда вся: фустанелла, косматая флоката79, чулки; усы, брови, волосы были бѣлые; кожа на лицѣ — и та была какъ воскъ, зрачки глазъ его даже были очень свѣтлые; только феска, башмаки, которые онъ снялъ за дверью, кушакъ на фустанеллѣ, губы и вѣки старческія, вовсе безъ рѣсницъ, были красныя. Онъ служилъ когда-то слугой у самого Али-паши и у дѣтей его. Когда Али-пашу убили по приказанію султана, сыновей и приближенныхъ его ввергли въ тюрьму, въ томъ числѣ и молодого Мишо. Каждый день входили въ тюрьму люди султанскіе, брали по два, по три человѣка и рѣзали ихъ; остальные ждали своей очереди; ждалъ и Мишо. Но рѣшеніе измѣнилось: темницу отворили и всѣхъ остальныхъ отпустили на волю. Съ тѣхъ поръ Мишо жилъ въ Эпирѣ, разбогатѣлъ, женился, овдовѣлъ и жилъ по-старинному теперь, не бѣдно, но сурово; жилъ одинъ въ своемъ собственномъ большомъ уже постарѣвшемъ и холодномъ архонтскомъ домѣ. Всѣ, кто смотрѣлъ внимательно на этого низкаго ростомъ и согбеннаго старичка съ бѣлыми бровями и красными вѣками, въ простой, но чистой и красивой арнаутской одеждѣ, думали про себя: «Чего не видалъ этотъ человѣкъ! Чего бы не могъ онъ разсказать, если бъ онъ умѣлъ понимать и цѣнить то, что́ видѣлъ! Онъ зналъ мрачнаго героя нашего Марко Боцариса и пѣлъ быть можетъ вмѣстѣ съ нимъ унылыя и жестокія пѣсни горцевъ подъ звуки тамбуры. Онъ зналъ вѣроятно тѣхъ самыхъ женщинъ, которыя кинулись въ пропасть съ силіотскихъ высотъ. Мимо него самого, когда онъ сидѣлъ на дворѣ Али-паши съ другими его молодцами (безъ разбора турками, арнаутами и греками, лишь бы были лихіе), прошелъ, быть можетъ, посѣщая сатрапа, лордъ Байронъ, съ такимъ пламеннымъ чувствомъ воспѣвшій нашъ полудикій Эпиръ!.. Мишо, можетъ быть, говорилъ часто съ самимъ Али-пашой; онъ можетъ быть мылъ ему ноги; онъ зналъ всѣхъ его женъ, одалисокъ, фаворитокъ… Кто знаетъ! Кто знаетъ тайны этихъ по нравамъ уже столь отдаленныхъ отъ насъ временъ! Временъ сладострастныхъ и кровавыхъ, и пастушески-простодушныхъ и христіански-восторженныхъ? Быть можетъ этотъ старецъ, такой строгой, правильной православной жизни, такой набожный, серьезный, молчаливый, можетъ быть, и онъ былъ одно время въ числѣ тѣхъ красивыхъ отроковъ и юношей, которые въ шубкахъ, расшитыхъ великолѣпнымъ золотымъ янинскимъ шитьемъ, веселили одряхлѣвшаго, толстаго, но все еще страшнаго повелителя, танцовали, обнимались при немъ и, цѣлуясь съ избранными имъ самимъ для этой потѣхи дѣвицами его гарема…

Такъ думали многіе, взирая на угрюмаго старца. Такъ думалъ конечно и Благовъ, оказывая ему всякое вниманіе и почтеніе и стараясь всячески отъ него что-нибудь выспросить. Но старикъ былъ не только угрюмъ, онъ былъ нестерпимо скученъ въ своемъ загадочномъ молчаніи… И заставить его говорить о прошедшемъ было очень трудно.

— Многое было! много разныхъ вещей! — такъ любилъ онъ отвѣчать, вздыхая слегка.

Почти такъ случилось и теперь.

Благовъ посадилъ его въ лучшія кресла у печки и самъ сѣлъ, чтобы не стѣснять и не смущать его (старику было бы мучительно сидѣть передъ стоящимъ консуломъ).

— Что́ новаго, капитанъ Мишо? Что́ новаго въ городѣ? — спрашивалъ онъ ласково.

Старикъ усмѣхнулся чуть-чуть.

— У меня новое? — переспросилъ онъ. — Я и старое все забылъ ужъ…

Однако потомъ прибавилъ (вниманіе Благова вѣроятно возбудило наконецъ и его):

— Вотъ на тебя радуюсь, что ты такой молодецъ. Твой предмѣстникъ былъ хорошій дипломатъ, почтенный человѣкъ; мы его любили; но онъ былъ изъ нашихъ керкирейцевъ, грекъ… А я вотъ радуюсь, что настоящаго русскака тебя перваго вижу… Не уступай никому… Пусть дрожатъ… Хорошо ты дѣлаешь!.. Живи и здравствуй за это!..

— Холодно очень, — сказалъ Благовъ. — Говорятъ, озеро мерзнетъ… Не помните ли вы, капитанъ Мишо, когда было замерзши озеро здѣсь?

— Помню. Разъ было. Это было давно, — отвѣчалъ капитанъ и, снова со вздохомъ опустивъ голову, погрузился въ молчаніе.

— Какъ же переходили черезъ него на островъ тогда? Вѣдь тамъ люди въ деревнѣ и монахи живутъ? — спросилъ консулъ.

— Не помню, — отвѣчалъ Мишо.

— Не помните, носили имъ провизію? — спросилъ Благовъ.

— Не помню, — отвѣчалъ Мишо.

Послѣ этого онъ всталъ, сказавъ: «Сниму я съ тебя бремя80 … Тебѣ и кушать пора…» тронулъ слегка руку Благова, надѣлъ за дверями башмаки и согнувшись пошелъ себѣ тихонько къ лѣстницѣ. Благовъ проводилъ его до самой лѣстницы.

Кольйо доложилъ, что обѣдъ готовъ. Я поспѣшно спустился внизъ, кликнулъ Зельху́, велѣлъ итти ей наверхъ кушать, а самъ, порядочно пристыженный и голодный, пошелъ тихо по улицѣ домой, не постигая, что́ такое сдѣлалось съ Благовымъ. И почему онъ, который и въ Загорахъ у насъ былъ такъ хорошъ со мной, и здѣсь сказалъ мнѣ при первой встрѣчѣ: «Очень радъ, очень радъ!» съ такимъ же радушіемъ, какъ и старику Мишо — почему онъ не хочетъ теперь сказать мнѣ такое пустое слово: «Одиссей, пойдемъ кушать со мной!»

Я зналъ, что въ это время дня у отца Арсенія кромѣ хлѣба и чернаго кофе я ничего не найду и въ кавасской комнатѣ или въ кухнѣ Благова я бы могъ поѣсть хорошо, но предпочелъ уйти домой. Не то, чтобъ я гордился предъ кавассами или поваромъ. Въ Загорахъ я привыкъ обѣдать за однимъ столомъ съ работникомъ нашимъ, старымъ Константиномъ, и бабушка моя Евге́нко Стилова, хоть и богатая женщина въ своемъ селѣ, была ничѣмъ почти не выше и не образованнѣе старушки съ турецкою бумагой въ шерстяномъ чулкѣ, которая пришла въ Янину доставать себѣ паспортъ у русскаго консула… Не гордость предъ слугами консула, а стыдъ предъ ними и предъ собой, что Зельха́ какая-нибудь приглашена наверхъ, а меня онъ не пригласилъ, вотъ что́ заставило меня скрыться скорѣй и предпочесть скудную пищу священника обильному обѣду въ консульской кухнѣ…

Я шелъ мимо тихо и печально, размышляя объ этомъ, какъ вдругъ услыхалъ, что кто-то бѣжитъ за мной по улицѣ и кричитъ: — «Одиссей! Одиссей!» Я оглянулся и увидалъ маленькаго Але́ко.

Онъ сказалъ мнѣ такъ: «Куда ты ушелъ? Большой консулъ спрашиваетъ тебя. Обѣдать иди». Я пошелъ назадъ и, если я отказываюсь описать тебѣ мою радость, такъ это потому, что она была неизобразима.

И теперь еще я объ этомъ обѣдѣ вспоминаю съ удовольствіемъ. За этимъ обѣдомъ объяснилось для меня много. Рѣшилась и судьба моихъ оскорбителей, сеиса и софты!