Месяца полтора спустя я поступил в учение к Калмону.
Калмон был высокий брюнет, осанистый, с важным взглядом и барскими повадками. У себя дома он держал себя как начальник. В мастерской у него работало восемь человек из крепостных, которых окрестные помещики отдали ему в ученье на десять лет. Года в два-три крепостной выучивался работать и все остальные годы работал на хозяина. Были и такие, которых помещики отпускали на оброк. Это были все здоровые, сметливые ребята. Среди них был один старшой, большого роста рыжеволосый парень по имени Софрон.
— А ну-ка, иди-ка сюда, мальчик, — по-еврейски обратился ко мне Софрон, когда я вошел в мастерскую. За время своего пребывания у Калмона он выучился отлично говорить по-еврейски. Я подошел к нему. Он сидел посредине катка, на почетном месте. — Можешь ты шить? — спросил он с улыбкой.
— Могу немножко, — ответил я.
— А, так ты же молодец, — похвалил он. — А ну, садись вот тут.
Я сел на указанное место.
Это было ранней весной, перед пасхой, когда еще работали по-зимнему до поздней ночи. По вечерам я должен был следить за сальной свечой, горевшей подле Софрона, снимать нагар с фитиля имевшимися для этого небольшими ножницами.
Дома я не привык сидеть поздно. Кроме того исполнение такой обязанности располагало ко сну, и я сидя засыпал. Случалось это не только со мной: засыпали и старшие ученики.
Часов до десяти я крепился, боролся со сном. Но потом, побежденный, засыпал… Однажды вечером я задремал и вдруг в испуге вскочил от сильного удара в лоб. Схватившись рукой за лоб, я нащупал горячую и мягкую шишку, а в руке у меня оказался разогретый восковой шар, обыкновенно висевший над катком и служивший для вощения ниток. Все кругом смеялись. Я понял, что восковой шар нарочно разогрели и пустили мне в лоб. Мне было больно и обидно; слезы выступили на глазах…
— Ты пришел сюда спать?! — кричал Софрон. — Тут надо работать, а не спать. Смотри, как свеча нагорела!
Я схватил ножницы и снял нагар. Восковой шар и сердитый окрик Софрона прогнали сон. Мои глаза больше не слипались, и я был рад этому. Сон, который милей всего для ребенка, был для меня большим несчастьем: я стал бояться его, как огня.
Можешь ты шить? — спросил он с улыбкой.
Но вот в другой раз вечером я все-таки; опять незаметно для себя заснул. Впросонках я задохнулся от дыма. Хотел крикнуть о помощи и не мог. Точно все нутро мое было переполнено вонючим, едким дымом, я задыхался, мне казалось, что весь горю, что сейчас обращусь в пепел. Невзначай схватившись за нос, я вытащил оттуда клок дымившейся ваты в бумажной трубке. Мне сразу стало легче. Все смеялись и говорили, что фугас был очень ловко поставлен… Сердце сжалось у меня от досады и обиды, я заплакал.
«Завтра пожалуюсь Калмону, — подумал я с горечью. — Если они будут со мной так поступать, я не останусь здесь… Уйду»…
Но на следующий день мне не удалось увидеть Калмона… В мастерской он бывал редко. А когда заходил, то на ми: спросит о чем-то и уйдет.
Так прошло несколько дней. Между тем Софрон и все другие обращались со мной все грубее. Как-то раз я не так быстро и ловко, как это требовалось от ученика, подал Софрону утюг. Он скверно выругался и дал мне огромной мозолистой рукой такую пощечину, что я еле удержался на ногах. Искры посыпались у меня из глаз… Я зарыдал и побежал с жалобой к Калмону; его квартира была рядом с мастерской, в одном и том же флигеле.
— Калмон, Софрон меня бьет!.. — рыдал я, вбегая в комнату, в которой Калмон с барским видом сидел за столом и пил чай со сливками.
— Какой я тебе Калмон — крикнул он, вскакивая. — Я тебе хозяин, а не Калмон! — и, размахнувшись, ударил меня так, что у меня в ушах зазвенело.
— Чего ты орешь на всю улицу?! Я тебе покажу — «Калмон»!
Меня точно громом поразило. Это было так неожиданно, что я обалдел.
— Если Софрон ударил тебя, так наверно за дело, — продолжал он кричать. — Даром он тебя бить не станет. Ты не в гости пришел. Ты должен знать, что ты ученик.
Я стоял, как истукан, ничего не понимая… Вдруг я почувствовал жестокую обиду: точно иглой укололо меня в самое сердце. Я выскочил из комнаты и побежал домой.
«Расскажу все папе… — говорил я себе, обливаясь горючими слезами… — Больше здесь ни за что не останусь».
Отца я не застал дома. Только к вечеру он пришел домой. Узнав обо всем происшедшем, он был поражен. Ему не верилось. Вместе с тем, он не допускал мысли, что я вру. Он вполне сочувствовал мне, но с другой стороны не одобрял и того, что я самовольно убежал от хозяина.
— Ты вернись туда, — сказал он, — а я в субботу поговорю с Калмоном. Может быть в то время он был очень раздражен, имел неприятность от кого-нибудь и теперь сам жалеет, что так поступил с тобой. Так бывает с человеком вспыльчивым и молодым… Ты ему прости, а он покается и больше так делать не станет.
При мысли о возвращении к Калмону меня охватил ужас. Несмотря на то, что воля отца была для меня законом, я не решался вернуться к Калмону. При воспоминании о нем и Софроне душа моя сжималась от боли и возмущения. Я чувствовал, что не могу туда вернуться после того, что произошло. Я не мог простить причиненную мне обиду.
— Нет, — глухо сказал я, — я туда не пойду…
Впервые я осмелился не послушаться отца.
— В субботу узнаю, в чем дело, — сказал отец.