Через два дня утром вошел бородатый сдатчик и об’явил:
— Ну, детки, собирайтесь в дорогу. Сегодня вы отсюда уедете.
У меня явилась мысль о сопротивлении, и я стал подговаривать своих товарищей:
— Скажем, что больны, — говорил я. — Не можем двигаться… Что они нам сделают?.. Они не смеют нас бить. В цепях они тоже не имеют права нас держать. — Я узнал, что по закону они не смели этого делать. И я хотел поднять шум, чтобы дело дошло до властей и чтоб приказали снять с нас цепи.
— Конечно, нас не смеют держать в цепях, мы не арестанты. Не осужденные.
Когда сдатчик вошел вторично, в сборне стоял несмолкаемый гул. Он насторожился, но делая вид, что ничего не замечает, спросил:
— Ну, детки, собрались?
— Мы больны! — крикнул я. — Ноги болят от кандалов, ходить не можем.
— У меня тоже ноги болят! — крикнул другой… — Сымите цепи, тогда пойду.
Со всех сторон раздавались жалобы и протесты. Никто не трогался с места. Сдатчик побледнел. Черные глаза его засверкали злобой:
— Это еще что такое! — крикнул он. — Сейчас выходите отсюда и садитесь на телеги… Мерзавцы вы этакие!.. А то я сейчас позову полицию. Она вам задает!
— Ага, полицию, — крикнул я, — зовите полицию!
— Зовите полицию!.. — кричали другие, — пусть посмотрит!
— Не смеете нас держать в цепях!..
— Доктора позовите. Пусть посмотрит на наши ноги.
Сдатчик опешил. Он переменил тон, заговорил примирительно:
— Ну-ну, хорошо, хорошо… я знаю… Довольно. Побаловались и будет. Подводы ведь ждут. Идемте. Мы вас хорошенько угостим по дороге… Не сам же я взял вас сюда по своей воле. Правительство требует от нас… Что же делать, кому-нибудь надо итти в солдаты. Это уже так суждено свыше. Ведь вы знаете, что все на свете делается по воле бога. Надо принять его волю со смирением, покориться, если так богу угодно. Не я вас беру в солдаты и не правительство, а сам господь. По-моему, хоть все оставайтесь дома.
— Ну и пустите нас!.. Мы все разойдемся по домам! — кричали мы.
Меня с малолетства приучили верить тому, что все совершается по воле божьей, которой надо покоряться, но сейчас я не чувствовал никакого желания покориться этой воле. Несправедливость того, что именно я должен был своей жизнью расплачиваться за благоденствие богатого родственника, была слишком очевидной. И гнусное ханжество сдатчика, его огромная борода и хитрые глаза внушали мне непреодолимый страх, презрение и ненависть.
— Снимите цепи! Снимите цепи! — кричали кругом.
Угрожающе сверкнув глазами, сдатчик вышел. Мы торжествовали победу.
Так прошел день. Никто к нам не заходил…
Ночью мне приснилось, будто пришел отец, взял меня и понес на ту сторону оврага, положил на телегу, и мы поехали к тете Соне в Переяславль… Какую радость, какое блаженное чувство испытывал я во сне…
Когда проснулся, я увидел, что еду действительно на телеге. Но… увы… и телега, и лошадь чужие, а вместо отца погоняет лошадь какой-то незнакомец… да тут же и сдатчик сидит… Я протер глаза, не сон ли это. Нет — не сон. Уже светало и все вокруг было хорошо видно. Со мной на телеге лежало еще трое моих товарищей, они спали крепким предутренним сном… Впереди двигались еще две телеги со спящими детьми.
Я окончательно пришел в себя и понял, что ночью нас взяли и увезли сонными.
К полудню приехали мы в какую-то деревню.
— Ну вот, — благодушно сказал сдатчик, — тут мы хорошенько подзакусим и пересядем на другие подводы. Слезайте, дети.
— Мы не слезем, — сказали некоторые. — Ноги болят от цепей…
— Не слезем!.. Сымите цепи! — сказал я. Я надеялся убежать, хотя не знал, каким образом доберусь домой.
Нас было тридцать человек. Самому старшему было пятнадцать лет, второму — четырнадцать, двое мальчиков моего возраста. Мы пятеро были душою «восстания». Остальные, малыши до семилетнего возраста включительно, только следовали нашему примеру. Со вчерашнего дня мы не ели, и ребятишки конечно хотели без всякого бунта поскорее поесть. Я и сам был очень голоден. Но утешался тем, что делаю неприятность сдатчику, которого считал настоящим извергом.
Дело кончилось тем, что возчики сняли нас без разговоров, как снимают всякую кладь. И таким образом «бунт» был прекращен.
Маленький Иося все время держался подле меня. Он привязался ко мне, как к старшему брату. Крестьяне окружили нас, и каждый предлагал нам свое гостеприимство.
— Боже мой… какой маленький, — сердобольно говорила старушка, глядя на Иосю. — Идите ко мне, родненькие, я вас покормлю.
В один миг всех ребят разобрали по хатам. Я с Иосей пошел к сердобольной старушке. Она расспрашивала нас, откуда и куда мы отправляемся. Я рассказывал. Она заплакала.
…Я увидел, что еду действительно на телеге.
— И что только делается на свете… У матери отнимают дитя… А мать дома плачет… — и она фартуком утирала слезы.
Все яства, которые нашлись у нее в хате, она поставила перед нами на стол.
Мы наелись доотвала, а она все упрашивала:
— Скушайте еще блинчиков: вы ж ничего не кушали… Разве ж так кушают? Со сметанкой, а то с маслицем. А то творожку с свеженьким хлебцем… А то вот яичко… свеженькое, только сегодня из-под курицы… А то моченое яблочко… сладкое, как сахар… как мед…
К от’езду она приготовила нам два мешка с провизией, и со слезами провожала нас.
— Матери ведь нет, некому накормить… — и утиралась фартуком.
Мы поехали дальше…
Я лег на дно телеги и несколько времени спустя забылся… Когда я проснулся, была уже ночь. Лунный свет ударил мне в глаза. Обоз наш стоял подле каких-то изб. Ребята громко плакали спросонок. Их разбудили, так как здесь надо было выгружаться.
Иося тихо всхлипывал. У него был слабенький жалобный голосок, и когда он плакал, жалость проникала в самую глубину души. Невольно забывалось о своем собственном горе, и вся забота и внимание обращались на него. Я взял его на руки и, сгибаясь под тяжестью, понес в избу, куда возчики вносили сонных детей. Я поместился с ним в уголке на полатях. Он прильнул ко мне и вскоре заснул.
Мне было приятно, что ему хорошо со мной. Я привязался к нему, как к младшему брату, и с нежностью заботился о нем…
Рано поутру мы двинулись дальше, и на следующий день, к вечеру, прибыли в деревню под Киевом. Тут мы переночевали. Утром рано бородатый сдатчик, их было тут несколько, разбудил нас.
— Вставайте скорей, — торопил он, — надо снять с вас цепи.
У меня явилась мысль не давать снимать цепи: пусть воинское присутствие увидит, как нас везли, и может быть накажет за это сдатчиков. Мне хотелось в последний раз отомстить бородатому. Один из старших мальчиков — Шимон Бобров — согласился со мной.
— Не снимем цепи, — сказал я. И вслед за мной и остальные закричали:
— Не хотим!..
— В Киеве снимем… Все равно, уж недалеко…
Сдатчик грозно посмотрел на меня, как на уже известного ему бунтовщика и, ничего не сказав, вышел.
Несколько минут спустя он вернулся в сопровождении кузнеца и его двух подручных. Кузнец с молотом и клещами подошел ко мне, ухватил клещами мою цепь, ударил по ней молотом и в один миг я был свободен от оков. То же самое он проделал и с остальными…
Несколько часов спустя мы были в Киевском воинском присутствии…