Тут нас только наружно осмотрели. У кого были руки, ноги, глаза, тот был и годен в кантонисты. Только двоих забраковали: их головы были сплошь покрыты струпьями от золотухи.
Теперь нашу партию составляли человек триста. Сдатчиков заменил молодой, всегда пьяный офицер, начальник партии, и его помощники — унтеры и дядьки. С этим начальством приходилось держаться уже не так, как с прежним — сдатчиками. Я это сразу почувствовал. С офицерами до сих пор мне не приходилось сталкиваться. Солдатский же нрав я знал, так как, когда мне было лет семь, у нас квартировал солдат. Тогда был сильный голод, и мы голодали. Солдат, бывало, приносит свой паек, сидит и есть. А я и сестра, голодные, смотрим, как он уплетает свой хлеб. Солдат иногда давал мне кусочек и говорил: «На тебе, кормись, вырастешь, будешь солдатом. А ее кормить нечего: она баба, солдатом не будет». И сестре он не давал ни крошки…
Сейчас я вспомнил это с особенной яркостью. Такой же суровый старый солдат был теперь моим дядькой, т. е. моим начальником, учителем и наставником.
Беспрекословно и быстро, по команде, надо было исполнять все его приказания. Это было страшно. Без рассуждений, без мыслей, без чувств, как истукану, надо было делать все.
Недели две спустя мы, под командой нового начальства, двинулись в Чугуев.
Эта суровая обстановка сильно подействовала на меня. В душе произошел перелом: мысли и чувства изменились. Под властью сдатчиков можно было еще надеяться на избавление. Теперь об этом нечего было и думать. Некогда было и вообще думать о чем бы то ни было. Все время было занято исполнением обязанностей. Следовало угождать начальству, чтобы не попасть в немилость, не подвергаться побоям. Мысль о доме, о родных надо было вычеркнуть… Словно топором было сразу отрублено мое детское прошлое, я и помечтать о нем не смел…
По прибытии на место мы поступили в ведение начальника Чугуевского отделения кантонистских рот. Тут собралось нас около четырехсот человек еврейских мальчиков. Был образован батальон, и мы стали заниматься.
Каждый день к нам в казарму приходили два попа; один низенький старичок, с жиденькой седой бородкой, о. Никодим. Другой высокий, красивый, средних лет, с черной подстриженной бородой и черными, быстрыми глазами, о. Иоанн. Они занимались с нами законом божьим.
В конце длинной казармы с одной группой занимался о. Иоанн. Во время урока он ходил взад и вперед, заложив одну руку за борт коричневого подрясника и говорил громовым басом, от которого становилось холодно и пусто в душе.
На другом конце казармы, с другой группой, в которой был я, занимался о. Никодим. Он сидел на стуле и говорил слабым, немного сиплым голосом смиренного и любвеобильного пастыря:
— Итак, маленькие израильтяне, — говорил он, заканчивая беседу, — сегодня мы с вами пойдем в церковь господню и помолимся господу богу нашему Иисусу Христу…
Это было в воскресенье. Некоторые из нас говорили хорошо по-русски. Пятнадцатилетний Шимон Бобров даже знал грамоте. Некоторые младшие говорили плохо. Были и такие, которые совсем не понимали по-русски, как мой маленький друг Иося. Речь о. Никодима убаюкала его, он сидел, прикорнув ко мне, и дремал.
— Ты будешь креститься? — спросил у меня Шимон, когда мы стали собираться в церковь.
— Что ты, с ума сошел? Конечно, нет, — ответил я.
— Смотри же, — погрозил он мне пальцем. — А то я напишу твоему отцу…
— Ты заботься лучше о других, — говорил я, — а обо мне не беспокойся… Другим говори, чтобы не крестились…
— Ребята, — обратился Шимон ко всем, — сегодня нас хотят окрестить… Вы будете креститься?
— Нет, — единогласно ответили все.
— Ну так вот: если вас спросят, хотите ли креститься, скажите: никак нет. Слышите.
— Хорошо!.. Хорошо!.. — кричали все. — Не будем креститься!
— Эй, вы, жиденята, — крикнул седоусый дядька. — Чего вы тут завели жидовский кагал: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Собирайтесь живей в церковь!
Мы выстроились и отправились в церковь.
Церковь была небольшая, молящихся было много. Нас провели вглубь, поближе к алтарю, где для нас было приготовлено место. От множества сверкающей позолоты я зажмурился. Когда я открыл глаза, передо мной точно в тумане далеко впереди, за горящими свечами двое или трое людей что-то делали, что-то читали и пели. По громовому голосу я узнал о. Иоанна, но самого его не видел. Его громовой голос страшно пугал меня, звучал роковым приговором, который вот-вот будет приведен в исполнение.
От духоты, дыма кадил и испытываемого волнения, страха я задыхался. Сильно разболелась голова, дрожали ноги, я еле стоял…
— После обедни нас наверное будут крестить… — шепнул мне стоящий подле Шимон.
Я молчал; словно окаменел. Я только посмотрел на него и заметил, что его лицо страшно бледно; черные глаза ввалились и лихорадочно блестят. Такое же лицо было, верно, тогда и у меня…
Но вот церковная служба окончилась. Нас вывели на площадь, выстроили. Тут было все начальство, военное и гражданское, была масса народа: пришли смотреть, как будут крестить сразу целый батальон еврейских мальчиков. Обстановка была торжественная.
О. Никодим стал говорить нам речь о значении православного богослужения и о ненужности других вероисповеданий. Особенно подробно он критиковал иудейство, уничтожая его. Он старался выражать свои мысли просто, удобопонятно, чтобы всякий мог его понять. И я его хорошо понимал. Он выражался елейно, благочестиво и лицемерно скорбел о заблудших евреях. Несмотря на это, я все время чувствовал обиду…
— Итак, дети мои, закончил речь поп Никодим, — вы должны благодарить бога, что он вас вводит в лоно православной церкви, в которой вы будете спасены, унаследуете царство небесное. Вы заблуждались; теперь вы пребудете на истинном пути господнем. Благословляю вас, — поднял он обе руки. — Аминь.
После него заговорил Иоанн. Его голос гремел недолго. Краткая речь его являлась дополнением речи Никодима.
— Чтобы войти в лоно православной церкви, — сказал он между прочим, — надо принять ее святое крещение. Святое крещение очищает духовно и телесно. Оно очистит дух ваш и ваше тело от той скверны, в которой вы пребывали доселе. Аминь.
— Ну, жиденята, хотите креститься? — обратился к нам наш начальник полковник Барков, высокий, толстый человек средних лет, с редкой, словно выщипанной бородкой.
После лицемерно елейных речей священников откровенно грубое обращение полковника звучало дико и нелепо. Никодим в смущении затеребил двумя пальцами бородку и, опустив глаза, сконфуженно заулыбался.
И даже Иоанн, который своим осанистым и надменным видом походил больше на начальника, нежели на пастыря церкви, и он в неловкости заложил руку за борт черной шелковой рясы и замурлыкал что-то под нос.
Из кантонистов никто не отзывался.
— Ну, чего же вы молчите: гаркнул полковник, обходя шеренги. — Онемели, что ли.
Снова гробовое молчание.
— Кто по-русски разумеет, отвечай! — приказал он. — Хотите?
Несколько мгновений стояла напряженная тишина. Вдруг:
— Не хотим, — раздался голос Шимона.
Все были огорошены. А Никодим так и застыл с пальцем в бородке. Иоанн вынул руку из-за рясы и начальническим взглядом уперся в Шимона.
— Это кто сказал: «Не хотим»? — спросил полковник, побагровев от злости.
— Я, — ответил Шимон.
— А, это ты, жид, так ответил своему начальнику?! — и, подойдя к Шимону, Барков ударил его по лицу так, что с его головы слетела шапка. — Погоди, я с тобой разделаюсь!
Он сел в экипаж, с ним вместе сели и попы, и махнул рукой командиру батальона.
Мы пошли.
Минут пятнадцать спустя мы пришли к реке. Барков и попы уже были тут.
— Раздевайся! — скомандовал батальонный. — И иди в речку.
Мы разделись и полезли в воду. В это время попы громко читали молитвы.
Потом нас построили, и майор Бочаров, человек среднего роста, с сизым лицом алкоголика, держа перед собой список, об’явил каждому из нас в отдельности:
— Отныне тебя зовут не Хаим, а Филипп Михайлов. Понял?
Крещеный безмолвствовал.
— Тебя зовут не Борух, а Никифор Николаев. Понял?
Так он обошел всех.
После этого Иоанн об’явил нам, что мы приняли «святое крещение» и отныне мы уже не евреи, а православные.
Я твердо решил не признавать крещения. А когда мы вернулись в казарму, я узнал, что и другие товарищи решили также.
На следующий день нас стали разбивать по ротам. Седоусый унтер вызывал по списку:
— Степан Андреев, выходи!
Никто не трогался с места.
— Где Степан Андреев? Почему не выходит?
Никто не отвечал.
— Иван Миронов, выходи!
Опять никто не отозвался.
Унтер вызвал еще несколько человек. Результат был тот же. Унтер матерно выругался.
— Тебя как зовут? — спросил он, подойдя к одному из кантонистов.
— Залмон, — ответил тот.
— Какой чорт Галмон! — крикнул дядька. — Никаких Галмонов тут нет. Ты скажи, каким именем тебя окрестили?
— Не знаю. Я некрещенный… — ответил тот. — Я еврей.
— А тебя как зовут? — обратился он к следующему.
— Нахмон.
— Тьфу! — плюнул он. — Шоб вы сказились. Бисов о отродье. Ты его крести, а он кричит: пусти.
Вскоре об этом узнало начальство: появился майор, потом полковник.
— Тебя как зовут? — багровея, обратился полковник к Шимону.
— Шимон…
— Вот тебе Шимон! — ударил он Шимона по лицу. — Вот тебе, жидовская морда! — еще раз ударил он его. — Как ты смеешь так отвечать начальству?! — в исступлении кричал он: — Тебя зовут Степан Захаров. — И он опять ударил Шимона два раза.
Лицо Шимона было окровавлено. Он еле держался на ногах.
— Выходи вон! — крикнул полковник.
Шимон вышел из строя.
— Как тебя зовут? — обратился полковник ко мне.
— Эфраим…
Я покачнулся от сильного удара по лицу. В глазах потемнело, голова закружилась.
— Тебя зовут Павел Иванов! — и на меня посыпались удары. — Жидовская морда! Выходи вон!
Я, шатаясь, как пьяный, отошел в сторону. По моему лицу текло что-то теплое и липкое.
Та же участь постигла еще шесть человек.
— Отправить их в карцер! — приказал полковник.
Нас отвели в темное помещение и заперли.
Некоторое время мы, оглушенные, стояли молча, не двигаясь с места. Потом кто-то в изнеможении опустился на пол.
— Ой… — простонал мой земляк Исаак, — не могу стоять…
— Надо поискать, может, здесь есть на чем присесть, — сказал Шимон.
Стали шарить. Кругом только стены.
— Шимон, давай в углу каком-нибудь примостимся, — сказал я.
— Вот тебе Шимон! — ударил он Шимона по лицу.
— И я с вами, — просил Исаак.
— Хорошо, — сказал я, двинулся в угол и на кого-то наступил.
— Кто это лезет прямо на голову? — обиделся тот.
— Это я… Я же ничего не вижу. Тут темно, как в мешке…
— А чорт его знает!..
— Воняет дохлятиной, — сказал Шимон.
— Дышать невозможно…
— Здесь что-то дохлое… Дохлая кошка…
— Где?
— Вот тут, — сказал Шимон. — Да, дохлая крыса, — нащупал он. — Тьфу!
— Ой, как страшно воняет… — простонал Исаак. — Я здесь умру…
— Да не ворочайте крысу, не будет вонять, — посоветовал я.
— Как же не ворочать, — сказал чей-то голос, — надо же мне где-то сесть. И спать тоже, думаю, придется тут же. Не на нее же лечь. Фу, я руки запачкал; — он отплевывался. — Ой, как мне тошно. Ой!..!
— Ну, подвинься ко мне сюда, — предложил я, — Шимон, двинься ко мне поближе; а он на твое место, поближе к тебе… Ну, вот так. — Еще теснее можно… Вот так…
— Ой, братики мои, я умру здесь… — стонал Исаак.
— Ну, ну, погоди ещё малость, не умирай, тут нет еврейского кладбища, негде тебя хоронить, — шутя сказал Шимон.
— Нет, я серьезно говорю, — сказал Исаак, мне очень плохо… а ты шутишь…
— А если я не буду шутить, тебе будет легче?
— Приляг, — посоветовал я, — положи голову ко мне на колени. Вот так… Тебе удобно?
— Не совсем…
— Ложись, как тебе удобнее…
Исаак ворочался и все никак не мог удобно поместиться. Мы все были сжаты в одну кучу, как сельди в бочке. Эта темная маленькая клетка была очевидно предназначена не более чем для двух-трех человек…
Прошло много времени. Стало тихо. Ребята стали засыпать. Неизвестно было, что теперь — ночь или день. Времени невозможно было определить. Вдруг что-то влезло мне на ногу. Я невольно вскрикнул:
— Ой, что-то лезет на меня!..
— Ой, что-то укусило меня! — вскочил Бобров.
— Наверно, крысы, — сказал Исаак. — Они нас здесь насмерть загрызут.
Все всполошились, повскакали, сбились в кучу. Мы долго стояли так…
Но усталость взяла свое, и мы постепенно опускались на пол… Опять стало тихо…
Не помню, как я заснул… Снилось мне, будто я летаю. Лечу, лечу, все вверх, ввысь, а небо все так же далеко, ему конца не видно… Но вдруг я начал падать и… упал на землю. Удивительно, что я не расшибся… Спохватился, раскрыл глаза, дневной свет ударил мне в глаза, и я зажмурился. Когда я снова раскрыл глаза, кругом была прежняя тьма.
— Снилось мне или я в самом деле видел свет?.. — спросил я.
— Нет, это тебе не снилось, — сказал Шимон, — дверь действительно на минутку раскрылась.
— Что же это было?
— Не знаю… как будто кто-то просовывал сюда руку.
— Да, да, — отозвался Исаак, — и я тоже видел…
— Ребята, ну, как, никто не думает креститься? — спросил Гитин.
— А что? — спросил Шимон. — Ты хочешь креститься?
— Нет… я так спросил… Я есть очень хочу. Мы наверно сидим тут уж третий день.
— Мы все голодны, — сказал я, — что ж делать…
Голод давно мучил меня. Становилось невмоготу…
— А если нас будут держать здесь, пока мы не умрем с голоду? — сказал Гитин.
— Ну и умрем… Что ж делать…
— Я бы не хотел так рано умереть…
Водворилось молчание. В этом молчании чувствовалось, что каждый думает крепкую думу, о которой не хочет поведать другому. В тайнике души каждый решал для себя вопрос жизни и смерти… Я решил так: если приходится умирать, то только бы скорее, поменьше мук…
— Что это тут опять шуршит?.. — навострил уши Гитин. — Слышите?..
— Крысы! — вскочил Шимон.
— Через меня перескочила!..
— Тут почему-то мокро… — сказал Гитин. — Вода… Вот и чашка… И хлеб… и хлеб!.. Ребята, хлеб!..
— Хлеб, хлеб, хлеб! — радовались все.
Все бросились к нему.
Я тоже нащупал кусок хлеба и положил в рот.
— Не хватайте, ребята, — сказал Шимон, — надо разделить всем поровну… Тут вот один кусок. Ищите, может быть, еще есть.
Все бросились искать.
— Крошки, одни крошки только: крысы поели хлеб!
— Мы все спали и не видели, когда нам принесли хлеба.
В несколько мгновений остатки хлеба были разделены, каждому досталось понемножку — лишь червяка заморить. Но о смерти мы пока перестали думать…
Несколько времени спустя звякнул замок, дверь раскрылась, полоса яркого дневного света больно ударила в глаза.
— Ну, жидки, говори, кто хочет быть православным? Того выпущу, — сказал Бочаров.
Все молчали.
— Не хотите! — злобно прошипел он. — Так сдыхайте тут, проклятое племя…
К нам втолкнули еще кого-то и дверь закрылась.
— Братцы, — послышался новый, надтреснутый голос. — Здесь такая страшная вонь, что невозможно дышать…
— Мы уже привыкли… — сказал я.
— А вы кто такой? — спросил Шимон.
— Я — Лейзер Белый и еще один товарищ со мной, Айзик Вайнберг.
— Братцы мои дорогие, — продолжал Лейзер тоном взрослого. — Вы здесь мучаетесь. А там не лучше: еще хуже… Ой, что делают с нами, с нашими товарищами… Я не в состоянии даже передать вам… Двоих запороли насмерть… Двое выбросились из окна верхнего этажа… Один насмерть разбился, другой еще жил часа два…
— Им лучше, чем нам… — сказал, я.
— Ах, боже мой — продолжал Лейзер. — Двое бросились в отхожее место и там погибли… Один из них мой сосед. Мейер, вместе мы выросли в одном дворе, как братья жили мы с ним… Другой Авраам, тоже близкий мой товарищ… Один повесился… Пять человек убежали…
— И их не поймали? — опросил я.
— Нет. Но наверное поймают… Малышей разослали по полкам… Мы двое сказали, что дадим ответ завтра.
— Сколько дней мы здесь? — спросил Шимон. — Не помните?
— Сегодня четвертый день… И неизвестно, как долго нас еще будут мучить.
— Значит, так суждено, — сказал я. — Не только нас одних мучают…
— Да, хорошо говорить, — сказал Гитин, — а когда начнут с тебя кожу сдирать, тогда иначе заговоришь…
Все умолкли…
— А что для меня значит их крещение? — опять заговорил Гитин. — Ерунда. Я могу сказать им, что я православный, а останусь тем же евреем… От меня ничего не убудет… И не будут мучить меня…
«Ага, — подумал я, — сдается…»
— Но в бумагах ты же будешь записан православным, — возразил Шимон, — ты должен будешь ходить в церковь, молиться и всякую ерунду проделывать. И жениться тебе надо будет в церкви…
— О, когда еще жениться придется, — сказал Гитин, — до тех пор еще долго…
«Как только его спросят, — подумал я, — он согласится…»
И я не ошибся: когда нас ввели в казарму, где была приготовлена огромная куча дубовых розог, он на вопрос майора о крещении ответил согласием. Его примеру последовало еще несколько человек. Нас осталось четверо: Шимон, Лейзер, Исаак и я.
Первым взяли Шимона: его раздели догола, связали и положили на пол. Двое дядек, стоя по обе стороны, стали его хлестать. Мокрые розги, изгибаясь, словно змеи, со свистом прорезывали воздух и полосовали тело Шимона… У меня дрожали ноги, голова кружилась… Я еле стоял на ногах… Хотелось рыдать, кричать, но я не мог…
Майор сидел на табуретке и, покуривая трубку, приговаривал:
— Так… Так… Веселей ребятки… Так, горячей.
Красные полосы от первых ударов на теле Шимона стали темно-фиолетовыми. Он не издавал ни звука. Только от каждого удара он весь трепыхался, вздрагивал, словно хотел подняться… Брызнула кровь!.. И скоро заструилась по всему телу. Теперь Шимон лежал в луже крови…
— О-о-о-о!.. — вырвался из груди его протяжный вопль.
У меня помутилось в глазах…
— Согласен!.. — крикнул он нечеловеческим голосом, и разразился рыданием, похожим на хохот сумасшедшего.
— Окрестили… — буркнул седоусый унтер.
— Ну вот то-то ж, сказал майор. — Смотри у меня.
В это время Исаак пронзительно вскрикнул и как сноп и грохнулся на пол.
Шимон лежал без сознания. Его тело конвульсивно вздрагивало. Его унесли.
Исаака перевернули вверх лицом и стали теребить.
— Ну, вставай, — ткнул его ногой майор. — Ты, жид. Нечего притворяться.
Исаак не шевелился.
— Окрестить его надо, — сказал майор, — когда он очухается.
Его раздели и начали сечь… Исаак стал корчиться и стонать.
— Ага, я говорил, очухается, — сказал майор. Но Исаак опять потерял сознание и лежал под ударами, словно мертвый.
— Стой, — остановил майор. — Он может быть в самом деле сдох, тогда его и крестить нечего.
Исаака вынесли.
Очередь дошла до меня. При первом же ударе я потерял сознание… Потом я открыл глаза. Все вокруг меня было в красно-кровавом тумане, и я чувствовал, что меня режут на части. «Вот разрежут сейчас на кусочки, — промелькнуло у меня в голове, — и я умру… скорей бы уж…» Я опять потерял сознание…
Когда я очнулся, кровавого тумана не было, и я заметил, что лежу на сене, подле меня стоит кружка с водой и лежит кусок хлеба… Хотелось испить воды, но я не в силах был подняться.
— Ну, ты, жидовское отродье, — услышал я грубый окрик, — принимаешь православие?!
Слово «православие» полоснуло меня по сердцу хуже розги. Я зажмурил глаза и притворился спящим.
— Говори! — ударил меня ногой полковник.
Мне казалось, что сейчас он меня раздавит своим тяжелым со шпорой сапогом, как давят пресмыкающееся.
— В карцер! — приказал полковник.
Меня понесли, бросили на пол. Я снова потерял сознание…
— Что, очнулся? — окликнул меня кто-то.
— Кто это? — спросил я.
— Это я, Лейзер. Я тебя приводил в чувство… Я нашел у тебя в кармане кусочек сахару, влил тебе воды в рот и положил сахару. Тебе лучше?..
Очередь дошла до меня.
— У меня сладко во рту…
— А тебе, Исаак, не лучше? — спросил Лейзер.
Исаак застонал в ответ.
— Скоро будет… мне будет лучше… да… — Он затих.
Несколько минут спустя он опять забормотал, часто и тяжело дыша:
— … Сейчас я был дома… маленькая сестричка Песя очень радовалась… бедненькая, давно ты меня не видела… глупенькая… чего же ты плачешь… я же тут… я же скоро приеду… да, да… вот он пришел за мной… ну едем, едем, некогда болтать зря… садись… — он дышал все чаще и тяжелее.
— Исаак, что с тобою? — испуганно спросил Лейзер.
— Дай ему скорее воды и кусочек сахару, — советовал я.
— Сахару у меня больше нет, — с горьким сожалением сказал Лейзер, — хочешь воды, Исаак?..
Исаак не отвечал. Он метнулся еще раз, другой и затих.
— Не знаю, чем ему помочь… — беспокоился Лейзер. — А где же вода?.. — искал он. — Ах, вот, наконец нащупал.
— Он еще дома хворал, — сказал я, — мы взяты вместе.
Лейзер лил в рот Исааку воду, но она выливались обратно.
— Он в обмороке… — сказал Лейзер. — Что делать?.. Я ведь сам еле двигаюсь. Знаешь, когда меня после тебя стали пороть, я сказал, что согласен. Они меня отпустили. Я пошел в сад и повесился на дереве… Из пояса я сделал себе петлю… Но меня снял с петли лазаретный доктор… Он стал меня расспрашивать, я ему все рассказал… «Хорошо, — сказал он, — больше тебя не будут сечь». — А на следующий день мне дали еще розог и бросили сюда…
— Исаак, Исаак!.. — тормошил он Исаака. — Он, кажется, не дышит… Боже мой, что ж делать?.. Он наверно умрет… Нос и лоб у него холодные. И весь он холодный, как лед…
— Ой, ой, ой… он уже умер!.. — Голос Лейзера дрожал, он плакал.
— Не может быть!.. — сказал я, хотел подняться, но не мог, — не может быть!.. Это глубокий обморок…
— Какой обморок… — плакал Лейзер. — Это смертельный обморок. Вечный обморок…
Слезы хлынули из моих глаз…
— Ему теперь лучше, чем нам… — сказал Лейзер. — Он уже избавился от мучений, а нам еще сколько предстоит… Блажен ты, дорогой товарищ, Исаак. Святая душа. Прости нас, что мы не помогли тебе. Не в силах были…