…Физические силы наши убывали с каждым часом.
Я лежал, как пласт, не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лейзер был старше меня и крепче, но и он свалился, задыхались в нашей клетке от смрада. К зловонию собственных испражнений прибавилось теперь такое, с которым никогда человеческое обояние свыкнуться не может, — труп Исаака стал разлагаться и смердить.
Не могу сказать точно, когда и каким образом это произошло, — когда я открыл глаза, я увидел свет, на который не мог смотреть без боли. Я лежал на чистой и мягкой постели, в большой, светлой комнате. Мне сказали, что я лежу в госпитале.
Здесь я быстро стал возвращаться к жизни. От Лейзера, который также был тут, я узнал, что приезжал какой-то важный начальник, какой-то инспектор и, узнав обо всех ужасах, творившихся над еврейскими мальчиками, приказал все это прекратить. Все мальчики, признавшие себя крещеными, теперь от крещения отказались.
Когда я выздоровел, меня назначили в первый кантонистский эскадрон «3-го кирасирского принца Вильгельма полка», и я был отправлен в деревню Шульгинку, где был расквартирован этот эскадрон.
— Вот тебе записка, — сказал мне ротный вахмистр, человек низенького роста, по наружности напоминавший лису, — ты грамотен?
— Никак нет, господин вахмистр.
— Так вот тут написано: «Иван Никифоров Солоха». К нему отправишься, так как у него будешь квартировать. Понял?
— Так точно, господин вахмистр.
Я отправился в деревню отыскивать Солоху.
Иван Солоха, кряжистый седоусый хохол и жена его, дебелая бодрая старуха Марфа, встретили меня недружелюбно и не хотели пускать в хату. Но потом, разговорившись, согласились принять в постояльцы.
Я получил обмундирование и 45 коп. ассигнациями жалованья за треть года вперед. Деньги эти предназначались кантонисту на щетки, сапожную ваксу, иголки и нитки для починки, на мыло для бани и стирки белья, и для всех прочих надобностей. Я стал обзаводиться хозяйством с бережливостью, к которой я привык с детства…
Имело влияние и то обстоятельство, что я обязан был содержать в строгом порядке свое обмундирование. Под страхом сурового наказания надо было быть опрятным. Сапоги должны были быть всегда с таким глянцем, чтобы в них можно было смотреться, словно в зеркало. Рейтузы, мундир, каска, все должно было быть всегда новым, без единого пятнышка. Лицо должно было быть чисто, зубы вычищены, рот без скверного запаха.
Для многих эти обязанности были большой обузой. Меня же они не обременяли, так как дома меня приучили к опрятности.
Жизнь кантониста состояла из одних только обязанностей, прав же не было никаких.
Кантонист обязан был рано ложиться спать, хорошо выспаться и рано встать, к семи часам быть в школе, иметь бодрый, здоровый вид; быть прилежным и ловким в фехтовании, гимнастике, маршировке, верховой езде, в плаваньи с ружьем в руке, быть внимательным и успешно заниматься по русскому языку, арифметике, закону божьему. После обеда на квартире он обязан был готовить уроки, а потом приводить в порядок свое платье и амуницию. Так проходили день и ночь.
Впереди была 25-летняя служба, полжизни, и сутки имели значение капли в море. Поэтому надо было так устроиться, чтобы выгадать хоть немного свободного времени для себя. Я исправно и точно исполнял свои обязанности, и меня оставляли в покое. Только таким образом у меня оставался иногда свободный час, другой.
За короткое время я освоился с положением. Жизнь моя наладилась.
Хозяева мои были зажиточны и бездетны. Я им полюбился. Они предоставили в мое распоряжение чистенькую горницу. Я убрал ее по своему вкусу: каждая вещь лежала на своем месте, чистота и опрятность радовали глаз.
Я увидел, что на казенном жалованье не приобретешь и доли того, в чем я имел потребность. И я начал изыскивать средства, источник заработка. Я мог шить, мог чинить. Это уменье сделалось моим подсобным промыслом. Я брал починки, и вечерами зарабатывал понемножку. Мне необходимо было выучиться шить рейтузы и мундир. Для этого в свободное время я захаживал в швальню и там исподволь учился.