— По моему мнению, — сказал он, — что бы кто ни говорил, а все-таки нынешние времена гораздо лучше прежних.
— Еще бы. Бессудная земля лежала как блудница, лишенная права свидетельствовать за себя, а нынче она судит себя своей совестью.
— Да суд-с… Что ж, суд всего не устроит. Устроит все…
— Более широкая свобода, — подсказал Туганов, видя, что Омнепотенский оробел.
— Да-с, — смело ударил Омнепотенский.
— Ну да, да, да: к ней всё и идет.
— А вы знаете ли, что свобода не дается, а берется. Кто вам ее даст?
— Да порядок, или лучше сказать, беспорядок вещей убедит, что ее надо дать для общей пользы.
— И выходит, что все это, за что стоят консерваторы, может отлично лопнуть, — совсем неожиданно сказал Омнепотенский.
— Да, к сожалению, это не представляется невозможным, — опять не противоречил ему Туганов.
— И тогда опять лучшие люди будут гибнуть.
— Да, как и всегда бывало, — отвечал Туганов.
— Ну и выходит все-таки, — сказал Омнепотенский, — что все, как оно есть, так вечно оставаться не будет.
— Про то же тебе и говорят, — отозвался из-за стула дьякон Ахилла.
— А вам про что же говорят, — поддержал дьякона в качестве единомышленника Термосёсов.
— Я говорю, что радикальное тут надобно лекарство, — отвечал всем зараз сконфуженный Омнепотенский.
— Конечно, радикальное. Пармен Семенович вам про то и говорят, что радикальное, — внушал Термосёсов, нарочно как можно отчетистее и задушевнее произнося имя Туганова.
— А это радикальное лекарство не опека, а опять-таки…
— Опять-таки свобода, — досказал, поднимаясь с дивана, Туганов, — и свобода, почивающая на том доверии, которое имеет Государь к народу, разбивая его вековое рабство, не боясь всех пуганий.
— Однако, как это скучно толковать с ними, — шепнул он, выходя из-за стола, Туберозову, но не получил от него никакого ответа, а снова был атакован Варнавой.
— Позвольте, мне кажется, вам, верно, не нравится, что теперь все равны.
— Нет-с, мне не нравится, что не все равны. — Омнепотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:
— Все, все должны быть равны.
— Да ведь Пармен Семенович вам это и говорят, что все должны быть равны! — отгонял его от предводителя Термосёсов. — О чем вы спорите? Вы сами не знаете, о чем вы говорите.
— Чурило ты! — отозвался к Варнаве Ахилла.
— Ах оставьте, сделайте милость, я не с вами и говорю, — отрезал Ахилле Омнепотенский. — Я говорю, что все должны быть равны.
— Да с вами именно об этом никто и не спорит, — успокоил его Туганов.
— Вам, верно, Англия нравится, — метнул ему Варнава. — Эти перелеты Омнепотенского более не сердили Туганова и даже показались ему вдруг очень забавными.
— Да, мне очень нравится Англия, — отвечал он.
— Вот видите: я это отгадал! — воскликнул Омнепотенский. — Она именно в том, верно, вам нравится, в чем мы на нее похожи.
— Но там же-с лорды есть, лорды, лорды.
— Да, там это старо и подгнивает уж, а у нас недавно свои новые лорды заведены.
— Наше дворянство тоже не новость-с.
— Да-да, что же дворян считать: они уже выведены в расход и похерены.
— А вам, конечно, и досадно, и жаль, что исчезли сословные привилегии.
— Нет, мне жаль, что они не исчезли, а даже вновь создаются: исчезли лорды грамотные, теперь безграмотные учреждены.
— Кто же это такие, это привилегированное у нас сословие? — спросил Омнепотенский.
— Мужики.
— Что-о-с! Да в чем же заключаются их привилегии?
— А в чем заключаются привилегии лордов?
— Не знает, — громко буркнул Термосёсов.
— Позвольте-с!
— Да ничего, — не знаешь, — отозвался Ахилла.
— Наши мужики имеют свой сословный суд, которого кроме их никто не имеет.
— Да вот вы как! — отвечал Омнепотенский.
— А вы как?
— А вы же как? — смеясь, отозвался в ноту Туганову Термосёсов.
— Я имею об этом свои суждения, — отвечал раскрасневшийся Омнепотенский.
— Да разве, разве обо всяком предмете можно иметь несколько суждений? — ядовито обрезывал его Термосёсов.
— Одно будет справедливое, другое — несправедливое, — проговорил Дарьянов.
— Ведь правда-то одна бывает или нет? — внушал Варнаве дьякон.
— Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую — не проведете, — втверживал Термосёсов.
— И прямая всегда будет кратчайшая, — пояснял Дарьянов.
Туганов в душе смеялся над этой дружной поддержкой, которую встретило его последнее шутки ради сказанное замечание, а Омнепотенский злился.
— Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить, — кричал он. — Я один, а вы все вместе говорите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что ничего старинного не уважаю и что теперь надо дорожить всякими средствами, чтобы образовать народ.
Омнепотенский сильно подчеркнул слова всякими средствами, а Туганов, как бы поддерживая его, сказал:
— Да это даже так и делается: у меня в одном уезде мировой посредник школами взятки брал.
— Ну да-с, как же братки взял… Нет-с!
— Уверяю вас, брал, да я его и не осуждаю: губернаторы, чтоб отличаться, требуют школ, а мужики в том выгод не находят и не строят школ. Он и завел: нужно что-нибудь миру, — «постройте, канальи, прежде школу». Весь участок так обстроил.
Туганов встал и, отыскав хозяйку, извинялся перед ней, что все попадает из спора в спор; и сказал, что он торопится и хотел только непременно ее поздравить, а теперь должен ехать. На дворе зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу легкую тугановскую коляску; а на пороге вытянулся рослый гайдук с англицкой дорожной кисою через плечо.