Между тем на левом берегу, где все еще пребывал медлительный ротмистр Порохонцев, Комарь разостлал ковер, утвердил на нем принесенную скамейку, покачал ее вправо и влево и, убедясь, что она стоит крепко, возгласил:
— Готово-с, Воин Васильевич!
Порохонцев неспешно подошел к скамье, собственноручно пошатал ее несколько раз из стороны в сторону и, еще раз убедясь, что скамья действительно стоит крепко и не повалится, тихо опустился на нее в одном белье. Чуть только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с Воина Васильевича ермолку, потом вязаную бумажную фуфайку, потом туфли, далее носки, потом, наконец, стала на колени и стащила с него панталоны, а затем осторожно наложила свои ладони на сухие ребра городничего и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
— Что? — спросил Порохонцев.
— Пульсы еще, Воин Васильевич, немножко бьются, — отвечала Фелисата.
— Ну; надо подождать, Филиси; а ты, Комарь, бултыхай.
— Да я и то, Воин Васильич, пока бултыхну.
— Ты бултыхай, братец, бултыхай! Ты сплыви разок, да и выйди.
— Не был бы я тогда только, Воин Васильевич, очень скользкий? — и Комарь, улыбнувшись, добавил: — а то опять упадете!
— Ну, вот ври, упаду! Это ты споткнулся, а не я упал. Иди-ка, иди оплыви разок, оплыви, пока я провяну.
Комарь в минуту разделся за спиною своего господина и, бросясь с разбегу в воду, шибко заработал руками.
— Ишь, как плавает твой Комарище! — говорил Порохонцев Фелисате, любуясь на ее плавающего мужа.
— Отлично плавает, — отвечала Комариха, по-видимому нимало не стесняясь сама и не стесняя никого из купальщиков своим полом.
Фелисата, бывшая крепостная девушка Порохонцева, давно привыкла быть нянькою своего больного помещика и смотрела на свое присутствие здесь, как на присутствие няньки. Купающиеся здесь мужчины для нее вовсе не были мужчинами, она глядела на них, как глядит на больного парня набожная сельская лекарка. Полы для нее не существовали.
В три минуты Комарь оплыл Голомыс и снова выскочил, подпрыгивая, на берег.
— Ну что, Комарище?
— Что, Воин Васильевич, парное молоко вода.
— Ах, важно, Комарь, важно! Снимай же скорей с меня, Фелисата, рубашку. Стала дура и стоит.
Фелисата сняла с городничего сорочку. Воин Васильевич поднял кверху обе руки и схватил их над головою. Фелисата тотчас приложила руки подмышки Порохонцева и сказала:
— Еще минуточку так постойте, да и можно. Ну, теперь извольте становиться на скамейку.
Городничий осторожно вскарабкался и стал посередине скамьи, а Фелисата крепко опоясала его суконной покромкой с прикрепленными к ней надутыми воловьими пузырями. Как только эта операция была кончена, голый Комарь подошел к скамье, нагнулся глаголем и, упершись ладонями в колена, проговорил городничему: «Ну, извольте, Воин Васильич, садиться!» Воин Васильич сел на него верхом и поехал. Ромистр въезжал в воду на Комаре до тех пор, пока вода стала доставать Комарю подмышки, и он, остановясь, объявил барину, что камней уже нет и что он чувствует под ногами песок. Тогда Воин Васильич спрыгнул с его плеч и лег на свои пузыри, а Комарь сильно толкнул его в пятки, и они оба поплыли к Голомысу.
— Воин Васильич, вы все это по-бабьи, — говорил, пловучи с барином, Комарь.
Ротмистр только отвечал: молчи!
— Ей Богу, по-бабьи.
— Молчи!
Они доплыли.
— А кадило? — спросил, усаживаясь на камне, городничий. Комарь бултыхнул снова и вскоре явился с огромною барскою трубкою.
Небольшой камень, возвышающийся над водою ровною и круглою площадью фута в полтора в диаметре, служил теперь помещением для пяти нагих людей, из которых каждый прибыл сюда с континента. Четверо из этих гостей: Порохонцев, Пуговкин, Пизонский и Ахилла, размещались по краям, усевшись друг к другу спинами, а Комарь стоял между ними в узеньком четыреугольничке, образуемом их спинами, и таким положением своим господствовал над группою. Из помещавшихся на этом камне Ахилла и Комарь не сибаритствовали. Ахилла мыл своего коня, а Комарь, как мы уже видели, три раза переплыл пространство, отделяющее Голомыс от берега: раз для того, чтобы определить высоту температуры воды, второй для того, чтобы перевезти сюда своего барина, третий для того, чтобы доставить сюда его трубку. Теперь он стоял в средине группы и намыливал Порохонцеву голову, всячески старясь при этом не пустить ему на лицо ни одной капли мыла.
Прошло несколько минут молчания, и затем городничий, сидя с намыленною головою, спросил:
— А что у нас нового?
— Нового? — отвечал, подернув носом, Пизонский. — Целую ночь с самого вечера, как смерклось, как темно только стало, где-то ниже моста в лозах пара лебедей сели, — и как они всю ночь гоготали! Заря стала заниматься, все они гоготали, и вдруг снялись и двоичкой так и полетели.
— Это, Константин Ионыч, к ссоре, — заметил Пизонскому Комарь, продолжая усердно намыливать баринову голову.
— Нет, это к хорошему дню просто, — подсказал Пизонский.
Комарь запротестовал. Он утверждал, что появление лебедей непременно предвещает ссору, и только в редком случае гостей, и гостей каких-то прилетных, о которых никто и не гадал и не думал.
— Ну уж, вот это, брат, совершенные пустяки ты говоришь, Комарище.
— Ну, как вам будет угодно.
— Вот и сам видишь, что врешь. А ссора, если б только хорошая, это б хорошо бы. А! правда, что ль? Дьякон! Хорошо б было? — Новость бы была.
— Да мне что же ваша новость, когда я сам всегда, когда захочу, могу себе сделать новость! — отвечал, разбирая конскую гриву, дьякон.
— А я новость люблю, страшно люблю, — говорил городничий. — Я вчера прочитал газету: везде новости, а у нас сто лет нет никакой новости. Пишут, мужик бабу убил, и убил, говорят, «по свойству своей внутренней конституции», — вот как расписывают! А у нас тишь, один учитель Варнава за кости с матерью ссорится, и я не знаю даже, по силе ли это его внутренней конституции.
— А оно так, дружок, лучше; гораздо лучше, что тишь-то, — вмешался Пизонский. — Что нам новости: все у нас есть; погода прекрасная, сидим мы здесь на камушке, никто нас не видит; говорим мы — никто нас не слышит; наги мы — и никто нас не испугает. А приедет человек новый, все пойдет разбирать «зачем?» Скажет: зачем они сидят там?
— Спросит: зачем это держат такого городничего, которого баба моет? — подсказал с своей стороны лекарь.
Городничий подпрыгнул и сказал:
— Ах ведь, брат, правда.
Комарь подул себе в губы, улыбнулся и тихо проговорил:
— Скажет: зачем это городничий на Комаре верхом ездит?
— Ах, ах, не говори лучше, Комарище.
— Полюбопытствуют, полюбопытствуют, что это за кавалерист такой? Что за воин галицкий? — отозвался и кроткий Пизонский, и вслед за тем воздохнул и добавил: — А теперь мы вот сидим, как в раю блаженном. И глянь ты вокруг себя, что мы видим? Сами мы наги, а видим красу: видим лес; видим горы; видим храмы, воды, зелень; вон там выводки утиные под бережком попискивают; вон рыбья мелкота целой стаей играет… Аукни ты сила!
Звук этого слова сначала раскатился по реке, потом еще раз перекликнулся на взгорье и наконец втретьи несколько гулче отозвался на Заречьи.
Пизонский поднял над своей лысой головой устремленный вверх указательный палец и сказал:
— Тишина эта — сила Господня!
Эхо подхватило и это, и повторило тремя различными тонами.
— Трижды сила Господня тебе отвечает: чего же еще ты желаешь, милушка? — тихо промолвил, ударяя себя по ключицам ладонью, Пизонский. — Чего еще лучше, как жить и окончить в такой тишине? Ты, вон, погляди на нашу бедную просвиринку: как ведь спокойно жила, а вчера опять прибегала и плачет, что мертвые кости ее обижают. Ну вот тебе новость и пала? Поди ты, один раз встревожили эти кости, и вот нет им покоя, и нельзя их управить!
— Ах, да и кстати; я и позабыл: — ну и что же ты, дьякон, сдействуешь ты эти кости? — спросил городничий Ахиллу.
— Кости? Нет; где ж мне?.. Нет, я уже сдействовал, — отвечал Ахилла.
— Как сдействовал? А? Да что ты это нынче солидничаешь?
— Да отчего ж мне не солидничать, когда мне талия моя на то позволяет? — отозвался Ахилла. — Вы с лекарем нагадили, а я ваши глупости исправил, и отлично, и оттого и спокоен.
— Да что же ты сделал?
— Взял Варнавкины кости и зарыл их очень просто — и только. Влез в окошко, сгреб в кулечек и зарыл. И зарыл так, что никто не отыщет. Вот вам и лебеди; вот вам и новость.
— И очень глупая новость, — проговорил лекарь.
— А отчего так глупая?
— А потому, что ты суешься не в свое дело. Человек учится, а ты ему мешаешь.
— Мешаю? Да потому — я власть на это имею и право. Я успокоил всех мертвецов; успокоил мать Варнавкину; успокоил отца Савелья; успокоил его (Ахилла показал на городничего), и просто скажу — водворил спокойствие во всем городе.
— И зато сам ничего не узнаешь.
— Да что мне узнавать-то? Что мне от дурака узнавать-то было? Господи мой, да я сам о себе все отлично знаю.
— Знаешь?
— Да разумеется, знаю. А вот кто у меня их, эти кости, назад украл, если они украдены, — я этого не знаю.
Городничий подпрыгнул и вскричал:
— Как украдены?
— То есть, как тебе сказать, украдены? Я не знаю, украдены они или нет, а только нет их.
— Да ты же сейчас говорил, что ты их схоронил?
— Да я, понимаешь, схоронил, только я боюсь, как я это все неравно во сне сделал.
Городничий начал сердиться и проговорил:
— Да тебя, шута, понять нельзя.
Лекарь залился хохотом, и теперь в свою очередь начал сердиться Ахилла.
— Я, видишь, принес их и положил…
— Ну!
— В телегу ссыпал.
— Ну!
— Хотел, чтобы сегодня утром зарыть.
— Да.
— Ну, и враг меня знает: снилось ли мне, что я их ночью зарывал, а только утром глянул в телегу — одну вот эту косточку нашел.
Дьякон отвязал от скребницы привязанную веревочкой щиколодочную человеческую косточку и спросил:
— Кто ее знает — человеческая это, или так откуда завалилась?
— А ты как думаешь? — спросил лекарь.
— Мне показывается, как будто это человеческий хвостик.
Доктор так и залился:
— Так у тебя, дьякон, стало быть, есть хвостик?
— Что же тут удивительного? Разумеется, есть, — отвечал дьякон. — У всякого человека есть хвостик.
— Покажи, сделай одолжение!
Ахилла обиделся.
— Ну, не хочешь показать хвостика, покажи, где у тебя астрагелюс?
Дьякон посмотрел на лекаря удивленными круглыми глазами и проговорил:
— Что-о?
— Где у тебя астрагелюс?
Дьякон еще раз посмотрел лекарю в глаза и, вздохнувши из глубины груди, сказал:
— Бессовестный ты человек, и больше ничего.
— Да ты не увертывайся, что я бессовестный, а покажи мне свой астрагелюс.
— Ну, уж вот после этого ты подлец, — отвечал Ахилла.
— Что такое?
— Подлец. После того, как ты смел меня, духовное лицо, такую глупость спросить, — ты больше ничего, как подлец. Разве ты можешь, или позволено тебе духовную особу такую глупость спрашивать — а? Ведь вот я тебе давеча спустил, что ты пошутил со мной, а теперь я вдруг за это слово тебе не спущу, и сейчас лошадь брошу, да окунать тебя начну, — хорошо ли это тебе будет? Я отцу Савелью сказал, что я всю эту вольнодумную гадость, что у нас завелась, выдушу, и я ее выдушу, потому что я уж теперь на это пошел.
— Да пошел-то ты пошел, а ты все-таки покажи мне, где у тебя астрагелюс?
Дьякон вскочил и вскричал:
— Послушай, лекарь, ты после этого мерзавец!
— А где у тебя астрагелюс — все-таки не знаешь, — дразнил лекарь.
— Так ты мне не перестанешь говорить эту мерзость?
— Нет, не перестану.
— А не перестанешь — так пойдем оба в омут! — И с этими словами дьякон схватил одною рукою чембур своего коня, а другою обхватил лекаря и бросился с ним в воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Дьякон очевидно не хотел утопить врача: он его подвергал пытке окунаньем и, окуная, держал полегоньку к берегу. Но оставшиеся на камне городничий, Комарь и Пизонский, равно как и стоявшая на противуположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, подумали, что ему приходит последний конец в руках рассвирепевшего Ахиллы, и подняли крик, который, смешиваясь с криком Пуговкина, разбудил множество людей, высунувших в ту же минуту в окна свои заспанные лица и нечесанные головы.