Ахилла едва отыскал свою палку, которую вслед за ним вышвырнул ему из беседки Термосёсов. Отыскивая в кустах эту палку, он с тем вместе отыскал здесь и Варнаву, который сидел в отупении под кустом на земле и хлопал посоловевшими и испуганными глазами.
— А, это ты, брат, здесь, Варнава Васильич! — заговорил к нему ласково дьякон. — Ведь лампопό-то какое! Ах ты, прах тебя возьми совсем-навсем! Пойдем его вдвоем вздуем сейчас!
— Нет, уж что!.. — протянул кое-как Омнепотенский.
— Отчего?
— Да у меня… смерть болова голит.
— Ну, «болова голит»… Опять начал: «Лимона Ивановна, позвольте мне матренчика». Иди, — ничего, пройдет голова.
— Нет; что ж это… кулачное право… Я не хочу драться.
— Да что он тебе такое сказал обидное?
— Этого нельзя говорить.
— Отчего же нельзя?
— Нельзя, потому что… вы теперь на него сердиты и вы… можете это рассказать кому-нибудь.
— Ну так что ж? Да, если он чему дрянному тебя учил, так отчего же этого и не рассказать?
— После… худые… худебствия… худые последствия это может иметь, — выговорил наконец Омнепотенский.
В это время, прежде чем Ахилла собрался ответить, в садовую калитку со двора взошел сам акцизный чиновник Бизюкин и, посмотрев на Ахиллу и на Омнепотенского, проговорил:
— Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались.
— Нарезались, — отвечал Ахилла, — да, брат, нарезались, могу сказать.
— Чем это вы? — запытал Бизюкин.
— Лампопό, брат, нас угощали. Иди туда, в беседку — там еще и на твою долю осталось.
— Осталось? — шутливо переспросил Бизюкин.
— Будет, будет, — на всех хватит.
— А вы, Варнава Васильич, что же все молчите?
— Извините, — отвечал, робко кланяясь Бизюкину, Варнава. — А что?
— Знакό лицомое, а где вас помнил, не увижу, — заплетая языком, пролепетал Варнава.
— Ну, брат, налимонился, — ответил Бизюкин, хлопнув рукою по плечу Варнаву и непосредственно затем спросил Ахиллу:
— А где же моя жена?
— Жена? А там она, в беседке.
— Что же, ее одну оставили?
— Да на что же мы ей? У них там лампопό идет.
— Да что вы помешались все, что ли, на этом лампопό? У кого, у них? С кем же она там?
— Она? Да там с ней Термосёсов.
Бизюкин без дальнейших рассуждений с приятной улыбкой на лице отправился к беседке, а Ахилла, нежно обняв рукою за талию Варнаву, повел его вон из саду.
Бизюкин не взошел в беседку, потому что в то самое время, когда он ступил ногой на первую ступеньку, дверь беседки быстро распахнулась и оттуда навстречу ему выскочила Данка, красная, с расширенными зрачками глаз и помятой прической. При виде мужа, она остановилась, закрыла руками лицо и вскрикнула:
— Ах!
— Чего ты, Дана? — спросил ее участливо муж.
— Не говори! ничего не говори!.. я все скажу… — пролепетала Данка.
— Ты взволнована.
— Нет, — отвечала она и, быстро сделав пять или шесть шагов до первой скамейки, опустилась и села.
В эту минуту из беседки вышел Термосёсов. Он, нимало не смущаясь, протянул Бизюкину обе руки и сказал:
— Здорово! Какой ты молодчина стал и как устроился! Хвалю! весьма хвалю! А более всего знаешь, что хвалю и что должен похвалить? Отгадай? Жену твою я хвалю! Это, брат, просто прелесть, сюпер, манифик и экселян![27]
— Скажи, пожалуй, как она тебе понравилась! — весело проговорил Бизюкин, пожимая руку Термосёсова.
Термосёсов поцеловал кончики своих пальцев и добавил:
— Да, брат, уж это истинно: «Такая барыня не вздор в наш век болезненный и хилый».
— Дана, послушай, пожалуйста, как он тебя хвалит, — взывал к жене Бизюкин. — Слышишь, Данушка, он от тебя без ума, а ты… чего ты так?..
Он посмотрел на жену повнимательнее и заметил, что она тупит вниз глаза и словно грибов в траве высматривает. Она теперь хотя была уж вовсе и не так расстроена, как минуту тому назад, но все-таки ее еще одолевало смущение. Заметив, однако, что на нее смотрят, она поправилась, поободрилась и хоть не смела взглянуть на Термосёсова, но все-таки отвечала мужу:
— Я ничего. Что ты на меня сочиняешь?
— А ничего, так и давай пить чай. Я бы с дороги охотно напился.
Бизюкин, Термосёсов и Данка отправились в дом с тем, чтобы заказать себе утренний чай, и хотели прихватить с собою Ахиллу и Омнепотенского, о которых им напомнил Термосёсов и которых тот же Термосёсов тщательно старался отыскивать по саду, но ни Ахиллы, ни Омнепотенского в саду не оказалось, и Бизюкин, заглянувши из калитки на улицу, увидел, что дьякон и учитель быстро подходят к повороту и притом идут так дружественно, как они, по их отношениям друг с другом, давно не ходили.
Ахилла все вел под руку сильно покачивавшегося Омнепотенского и даже поправил ему на голове своей рукой сбившуюся шапку.
Так он его бережно доставил домой и сдал его с рук на руки его удивленной матери, а сам отправился домой, сел у открытого окна и, разбудив свою услужающую Эсперансу, велел ей прикладывать себе на образовавшуюся опухоль на затылке медные пятаки. Пятаков уложилось целых пять штук.
— Вот оно! Ишь, какая выросла! — проговорил Ахилла.
— Даже и шесть, отец дьякон, уложатся, — отвечала Эсперанса.
— Ну вот! Даже и шесть!
— Ах, ты этакая чертова нацыя, — подумал, относясь к Термосёсову, дьякон. — Это ежели он с первого раза в первый день здесь такие лампопό нам закатывает, то что же из него будет, как он оглядится, да силу возьмет?
И Ахилла задумался.
Данка же помочила одеколоном виски и через полчаса взошла совсем свободная в зал и села поить чаем запоздавшего домой мужа и поспешного Термосёсова.