Термосёсов встретил Омнепотенского на самом крыльце. Стоя на верхней ступени, он подал Омнепотенскому свою руку, словно размахнул лист какого-нибудь фолианта.
— Термосёсов, — сказал он, рекомендуясь, — негилист из Петербурга, а впрочем, отвсюда, откуда хочете, везде сый, вся исполняй, Андрей Термосёсов, будемте друзьями. Вас выгнала сейчас наша хозяйка, а я ее уговорил за вами послать. Побалакаемте.
— Я сам нигилист, — отвечал Омнепотенский, смотря на Термосёсова, как подсолнечник смотрит на солнце.
— Полноте, пожалуйста: сами на себя клеветать. Нигилисты это сволочь. Я вам сказал, что я негилист, а не нигилист. Надо все признавать кроме гили. Современное движение в расколе даже происходит, а вы еще всё на нигилизме полагаете пробавляться… Этак нельзя! Ваша фамилия Омнеамеамекумпортенский.
Учитель удивился.
— Омнепотенский, — сказал он.
— А мне больше нравится Омнеамеамекумпортенский, omnia mea mecum porto. Знаете латинское: «все свое с собою ношу», отличная, настоящая пролетариатская фамилия. — Я вас буду так звать.
— Как вам угодно, — отвечал Омнепотенский.
— Вы, я вижу, очень покладливый парень, — одобрил Термосёсов и, обняв учителя, повел его в данкину залу. Данка и Варнава, встретясь друг с другом, не поклонились, а оба потупили глаза: Данка с замешательством, учитель с укоризной.
— А мы с ним уже и познакомились, — начал рассказывать хозяйке Термосёсов, — он чудесный парень. «Я, говорит, нигилист». Вы тут, говорят, войну ведете?
— Да; иногда… повоевываю, — отвечал Варнава.
— А кстати, расскажите, что здесь больше такое: кто в сем граде обитает; чем дышит, на что собирается? Садитесь-ка вот сюда в уголок, я вот здесь прилягу, на диванчик, а вы вдвоем мне почирикайте.
Термосёсов сам привалился на диван, а около себя посадил обоих causeur'oв[25] и оставил их рассказывать.
Введение к рассказу было просто: взявши левой рукой за локоть Данку, а ладонью правой ударивши по ляжке Омнепотенского, Термосёсов сказал:
— Ну как в каждом городе, есть прежде всего городничий…
— Есть, — отвечал Варнава.
— Большая свинья и дурак, — подсказала Данка.
— Я так и думал, — заключил Термосёсов. — Женат?
— Женат, — отвечал Варнава.
— А жена его?
— Дура, — заключила Данка.
— Дурак и дура, значит, целая фигура, — заключил Термосёсов. — Дальше: они бездетны или имеют взрослый приплод?
— Бездетны, — отвечал Варнава, — он возится с лошадьми.
— И с цыганами, — добавила Данка.
— А впрочем, он добрый человек, — вставил Омнепотенский, — он мне мертвого человека подарил.
— Как мертвого человека подарил?
— А для скелета. Мы с Дарьей Николавной его сварили, и у нас есть скелет.
— Вот подлец-то, — воскликнул Термосёсов.
Учитель и Данка посмотрели друг на друга, к кому относилось это восклицание? Термосёсов это заметил и пояснил:
— Я говорю, городничий-то подлец, человека дал сварить.
— Я совсем в этом не участвовала, — отказалась, заворачивая в сторону мордочку, Данка.
Омнепотенский промолчал. Поощренная его молчанием, Данка, указав на него, добавила:
— Это вот он один все, он один и пользуется этим скелетом.
— Молодчина, — воскликнул Термосёсов, — только зачем вы всё это делали? Это ведь больше ничего, как шарлатанство естественными науками, — это теперь давно брошено.
— Я больше для того, чтобы духовенство злить.
— Ну вот! — Стоит их злить? Какие-то вы всё, посмотрю на вас, репьи: все бы вам задирать да ссориться. Это все надо вести гораздо проще. Ну, продолжайте: еще кто тут?
— Уездный начальник Дарьянов.
— Дурак, — подсказала Данка.
— И шпион, — ответил самым спокойным тоном Омнепотенский.
Термосёсов после этого слова взглянул на Омнепотенского острым, проницательным взглядом, каким он с самого приезда сюда не смотрел еще ни одного раза.
— А вы почему это знаете, что он шпион?
— Как почему, он сам сказал.
— Да, — протянул Термосёсов, — сам: — ну это, батюшка… Да, впрочем, при каком же это случае он вам сказал сам?
Омнепотенский передал известный нам разговор его в саду с Валерьяном Николаевичем и Серболовою и заключил:
— Я это выпытал.
— Молодчина, — похвалил Термосёсов, — двух сразу открыл! — и острый взгляд его мгновенно уступил место веселой улыбке.
— Нет-с, не двух, а я их несколько открыл здесь. Тут и Ахилла диакон шпион, — тоже сам проговорился, — и Туберозов.
— Ай да молодец, сколько он их открыл! — крикнул Термосёсов, хлопнув с насмешкой по плечу Омнепотенского.
— И это еще не все-с. Почтмейстерша — тоже, она письма распечатывает!
— Распечатывает!
— Да-с; это всем известно.
— Молодая она?
— Нет, у нее дочки взрослые.
— Замуж сбывает?
— Они дуры, — сказала Данка.
Термосёсов тихо крякнул, как будто в нем, как в каком-то механизме, соскочила какая-то отметка, и продолжал дальше:
— Ну, а еще кроме, кто тут водится? Лекарь, разумеется, есть?
— Есть, да дурак, — отвечала Данка.
— Больше лгун, — несмело проговорил Омнепотенский.
— Как лгун, на кого он лжет?
— Он все на себя, — отвечал Омнепотенский. — Вот еще недавно… он физиологии не знает и говорил, будто один человек выпил вместо водки керосину, и у него живот светился насквозь. Ну разве может живот светиться?
— Ну а из дам, что у вас попригоднее?
— У нас всё франтихи, — отвечал Омнепотенский. — Ни одна ничем не занимается, кроме Дарьи Николавны.
— А ты молодец, что не обчекрыжила волосенок, — заметил Термосёсов Данке, — в Петербурге это брошено, но у вас в губернском городе пропасть я видел. Не знают, дурочки, что нынче ночные бабочки этак нигилисточками ходят. Ты не делай этого!
Омнепотенский был немало сконфужен этим переходом Термосёсова с Данкою на «ты» и со скромностию, стремящеюся закрыть чужую ошибку, заговорил:
— Есть здесь Меланья Ивановна Дарьянова, Валериана Николаевича жена, она, впрочем, только очень хороша собой.
— Да у вас вкус-то хорош ли? — спросил Термосёсов.
— Это все говорят.
— Любит, чтобы за ней ухаживали?
— О, еще бы, — отвечала с презрением Данка, — в том все ведь и заботы.
— Любит?
— Страшно.
— А мужа любит?
— Я ее об этом не спрашивала, — сказала Данка.
— Не спрашивала! А ты как думаешь, если я за ней вздумаю поухаживать? Ты мне поможешь?
Данка почувствовала, что она с величайшим удовольствием плюнула бы в лицо своему просветителю, но — удержалась. Омнепотенский же глядел то на Бизюкину, то на Термосёсова, как остолбенелая коноплянка, и в матовых голубых глазах его светились и изумление, и тихий, несмелый упрек Данке.
Термосёсов же, получив определение всего общества, в котором ему предстояло ориентироваться, немедленно прервал столбняк Омнепотенского, сказавши ему:
— Ну, а расскажите же мне теперь, из-за чего же вы тут воюете и как вы воюете? — и получил от Омнепотенского подробное описание его ссор, побед и поражений. Термосёсов потеребил и помял в пальцах свой нос и сказал:
— Да; так вот он каков, этот Туберкулов!
— И представьте, у него такое твердое положение, что я вот вам еще расскажу, что было третьего дня вечером и сегодня. — И Варнава рассказал свою историю с Данилкой и потом историю Данилки с Ахиллой и добавил:
— Вот извольте видеть, ничего нельзя сделать. Сегодня же они опять все за Туберозова. Я сейчас шел к Дарье Николавне мимо мещанской биржи, это у нас так называется место, где мещане на берегу валяются, — так они меня просто чуть не съели. Вы, говорят, Варнава Васильевич, нас всегда так. Ребят, говорят, наших в училище смущаете, их за это порют, а теперь Данилу до такого сраму довели… Ну и начинай опять все наизново.
— Все наизново, брат, все наизново, — сказал Термосёсов. — А оттого-то у нас так ничего и не выходит, что преемственности нет, а всё как в Кайдановской истории: каждый царь царствует скверно; наследник воцаряется мудрецом и исправляет ошибки, а сам опять все поведет еще хуже, и так все до последнего. Но пора все это взаимное исправление бросить. У тебя, Дана, есть дети?
— Есть, — отвечал за нее Омнепотенский.
— Мальчуганы или девчурки?
— Два мальчика, две девочки, — отвечал Омнепотенский.
— Эк ты плодовитая какая! Гляди, воспитывай просто, без Песталоцци и всех этих педагогических авторитетов: пороть да приговаривать: служи, каналья, служи да выслуживайся. Пока еще вся премудрость в этом.
— Но девочкам еще негде и служить, — заметил Омнепотенский.
— Да, ну чего нет, про то и не говорим, а кто может, те все должны.
— Только позвольте ж, — с неизменным почтением и робостью заговорил Омнепотенский, — что же… служить разумеется… это понятно, но ведь чем же от этого дело подвинется?
— А вот оно как подвинется. Ты сколько лет воевал с этим своим Туберкуловым: много? А что взял? — ничего.
— Потому что невозможно.
— Нет, потому что уменья да власти не было, а я тебе скажу, что возможно.
— Нет-с; невозможно.
— Фу ты черт возьми, вы меня просто разохочиваете пойти на эту вашу менажерию. Где бы это мне поскорее посмотреть на них в сборе, в настоящем параде?
— Нынче к этому есть отличный случай, только нельзя им воспользоваться, — сказала Данка.
— А какой это случай? — осведомился Термосёсов.
— Рожденье нынче нашей городничихи.
— Ну.
— Там все будут.
— И Туберкулов?
— Непременно.
— Там будут и Плодомасов, и Туганов, — вмешался Омнепотенский.
— А это что за гуси?
— Туганов — предводитель с огромным влиянием на дворянство и ссорится с губернатором.
— С губернатором! — воскликнул Термосёсов.
— Да-с, с здешним губернатором, — отвечал Варнава.
— А… — протянул Термосёсов. — Ну так что ж, пойдем туда?
Данка была в затруднении и после многих колебаний выразила, что она решительно не знает, как ввести на сегодняшее вечернее собрание Порохонцевой незнакомого и только что прибывшего человека и еще, если бы это был сам судья Борноволоков… Ну и так и сяк; почтенная должность, да и новинка, а то письмоводитель!.. Положим, что этот письмоводитель, конечно, гораздо важнее всякого судьи, по крайней мере, он таким представлялся Данке. Но непросвещенная чернь уездная поймет ли это и оценит ли?
Термосёсов с делающею ему честь прозорливостью понял затруднение своей хозяйки и сказал ей:
— Ты, пожалуйста, не стесняйся, я эти правила игры-то сам знаю, что так неловко. А ты напиши ей, что к тебе приехали гости. Что судья нездоров с дороги и хочет покоя, а я скучаю, что ты, как любезная хозяйка, бросить меня одного не можешь и потому не можешь прийти. Увидишь, что часу не пройдет, как получишь ответ, что и тебя зовут и меня вместе с тобою. Вот и будет и ловко! Садись пиши.
Данка встала и беспрекословно исполнила его просьбу, а через полчаса, проведенные Термосёсовым в дальнейшем продолжении экзамена его новых учеников, Ермошка явился с письмом от Порохонцевой, которая, как будто по приказу Термосёсова, действительно приглашала Дарью Николавну пожаловать к ней вечером вместе с ее новым гостем, г. Термосёсовым.
— А что? — воскликнул Термосёсов, когда ему прочитали записку. — Эх вы! А еще всё понимать хотите? Вас надо учить и золою золить, и бýчить, и мýчить, да как придет время вас из бука вынимать, так вот тогда вы станете что-нибудь понимать. — С этим он решительно встал и, направляясь к выходу из комнаты, сказал Данке:
— А ну вели-ка давать обедать, а то недалеко уж и до вечера.
За обедом не произошло ничего замечательного: судья пришел молча, ел молча и молча ушел; Термосёсов поучал и замолк, Омнепотенский жаловался. Так все и кончилось, а после запоздавшего обеда тотчас настало время идти к Порохонцевым.