Вчера мы не выехали. Зато я ночью прекрасно выспался и вдобавок видел наяву пани Софью, которую, до разговора с К—чем, считал “последнею из могикан” в своем роде. Видел я ее вот каким образом: только что я возвратился после обеда из клуба, Абрам приотворил дверь на один дюйм и, просунув нос, прошептал:
— Позволит мне пан войти?
— Ну, входи, — отвечал я съежившемуся метрдотелю.
— Что я пану скажу, — начал он шепотом, подступая ко мне на цыпочках.
— Презент, верно, еще приготовил?
— Ай! Где ж там презент! — отвечал Абрам, махнув отчаянно рукою. — Чи пану не нужна другая кровать?
— Видишь, что она пустая. А тебе что?
— Видит пан што, — продолжал Абрам шепотом, — у тех пань, что вот в этом нумере, нет кровати.
— Возьми, пожалуйста.
— От, покорно благодарю, покорно благодарю.
Через две минуты Абрам уже говорил за дверьми: “Нашел! Але сколько я бегал! Сколько искал! Нехай Бог боронит. Зараз внесу”. В ту же минуту крючок вверху двери щелкнул, и двери распахнулись. Прямо против моего дивана, за маленьким столиком, у окна, сидела молодая брюнетка, с немного желтоватым, болезненным, но прекрасным лицом. Она была в черном шерстяном платье: на шее у нее был большой платок, вязанный из черной и белой шерсти. Платок этот был натянут на левое плечо и закрывал от окна головку лежащего на коленях ребенка, а в правой руке она держала ниточку, с привязанным на ней колечком слоновьей кости. А в нумере у них, кажется, такой же холод, как и у меня. Тетки и панны Ксаверы не было целый день; они приехали уж вечером.
— Вот тебе одно, а вот и другое, — сказала тетка, входя в нумер.
— Тетя! Дуся моя! — послышались поцелуи, и пани Софья разрыдалась. Насилу ее уговорили; она плакала от радости и через полчаса уехала, уверяя, что она очень здорова. Тетка, однако, отправила ее в своей найточанке. Я смотрел, как она торопливо усаживалась и, кивнув головой тетке, крикнула кучеру: “ruszaj!” (ступай).
— С Богом! — крикнула ей вслед тетка и кузина.
“Дай Бог счастья!” — подумал и я, когда найточанка скрылась за воротами Эстеркина заязда.