Период некоторой душевной усталости и подведения итогов почти всегда неминуем в жизни каждого бойца, особенно если его борьба имеет индивидуальный характер, связанный лишь с его личностью. Это случилось и с Ласкером. После Петербурга наступает длительная пауза в его шахматной жизни, прерывающаяся лишь двумя незначительными состязаниями и продолжающаяся вплоть до 1921 года, его гаваннского матча с Капабланкой. Годы империалистской войны Ласкер провел в Германии, живя «спокойно, хотя и впроголодь». Но эта пауза в шахматной деятельности была заполнена громадной умственной работой: это были годы труда над основным его философским сочинением «Философия несовершенного», законченным в 1918 году. В одном из разделов этого труда Ласкер излагает созданную им науку борьбы, или, пользуясь его термином, — «махологию». Этой своей концепции Ласкер придает особое значение. В опубликованном в 1926 году «Учебнике шахматной игры» он пишет о ней:
«Теория борьбы, которую предугадывали такие люди, как Макиавелли, Наполеон, Клаузевиц, которая точно была предопределена Стейницем на шахматной доске... мною была изложена философски и таким путем сделана достоянием всего мира; она очень глубоко проникнет в жизнь человечества». И несколькими строками выше: «Когда-нибудь в будущем моя философия, — да простит мне читатель это убеждение, основанное не только на тщеславии, — будет признана и оценена всем миром».
Нет необходимости детально анализировать общие философские концепции Ласкера и его «махологии». Эта концепция о несовершенности мира, как познаваемого объекта, так и интеллекта, познающего субъекта, отражая в известной степени основные тенденции эпохи загнивания буржуазной культуры и, в частности, тот психологический шок, который претерпела европейская интеллигенция во время войны, — является по существу своему типичной метафизической концепцией, построенной формально-логическим путем.
Но интересно отношение между Ласкером философом и шахматистом. Шахматная его деятельность, оказывается, дала ему материал для создания одной из частей его философского трактата. Это был подготовительный опыт — так представляет дело сам Ласкер. К примеру говоря, партии его в петербургском турнире с Рубинштейном и Капабланкой, имеющие громадную шахматно-эстетическую и шахматнопознавательную ценность, оказались лишь сырым материалом для какого-то абзаца в его философском труде. Так склонен думать сам Ласкер, — для нас неприемлема эта точка зрения, здесь нам нужно защищать Ласкера от Ласкера. Призовем на помощь аналогию. Представим себе человека, который, в поисках общих законов построения музыкального произведения и мобилизуя материал для иллюстрации этих законов, создал по пути, мимоходом, десятки и сотни гениальных сонат и симфоний. Это и случилось с Ласкером. Правда, Ласкер не уклонился от намеченного пути и написал свой труд. Но мы благодарны ему не за философскую его теорию, а за шахматную практику.
Проследив эту практику на 25-летнем периоде, естественно, приходим мы к вопросу: нельзя ли ее обобщить? Каков облик Ласкера-шахматиста, в чем его стиль?
Литература о Ласкере-шахматисте достаточно велика. Но это эмпирические наблюдения, почти одни и те же у всех, кто о нем пишет. Все знают, что Ласкер очень не точно, а зачастую и плохо разыгрывает дебюты, в отличие от всех шахматистов «новой школы» начала XX века, а тем более современных шахматистов, у которых знание теории дебютов является основой шахматного познания. За все время своей шахматной деятельности, а ей скоро минет полвека, Ласкер как бы не мог одолеть дебютной стадии игры. А может быть не хотел одолеть? Может быть он сознателен в своих ошибках? Многие держатся и такого мнения. Известно также, что Ласкер особо силен в стадии эндшпиля, что он стремится к размену фигур, к видимому упрощению. И наконец установили эмпирические наблюдения характерную способность Ласкера («колдовство», «внушение») превращать для себя проигранные партии в ничью, мертво-ничейное положение в выигрыш. Можно было бы сказать: чем хуже положение Ласкера, тем он страшнее; Ласкер выигрывает благодаря, собственным ошибкам. Это эмпирическое наблюдение блестящий шахматный писатель Тартаковер пытался обобщить в общий закон, применимый к любой партии.
Говорили также, что «секрет Ласкера» в плане игры. Пусть ошибочен этот план, но с такой уверенностью в своей правоте и железной настойчивостью Ласкер его проводит, что в итоге дезориентирует противника. И это наблюдение верно, но и оно голо эмпирично.
Сам Ласкер неоднократно указывал, что для него шахматы не искусство, не наука, а только борьба. Бесспорен и общепризнан, стало быть, вывод, что его стиль — стиль борца. Но и для Алехина шахматы — борьба, но и для математика Эйве шахматы — борьба. И однако в той же степени отличны они друг от друга, в какой отличны они оба от Ласкера.
Одна цитата из Ласкера придет нам на помощь. Он писал о неудаче Рубинштейна в петербургском турнире:
«Рубинштейну в Петербурге в первый раз жестоко изменила судьба, и это не в меру его потрясло. Он вероятно понял теперь, что это не пустая фраза, что жизнь есть борьба. Для игры Рубинштейна характерен стиль, которому несомненно принадлежит будущее. Это стиль, так сказать, «безличный». Играя, Рубинштейн никогда не считается с индивидуальностью своего противника. Он исходит из того, что «А» играет с «Б», и спрашивает себя, какой при данном положении ход будет наилучшим. Обыкновенно он и делает этот наилучший ход. Но на этот раз судьба посмеялась над ним и как бы спросила его с легкой иронией: итак, «А» против «Б», — ну нет, в конце концов ведь и ты все-таки живой человек».
Это написано о Рубинштейне. Но только ли о нем, а не о Тарраше также, о Мароци, о Шлехтере? Разве своей игрой с ними не доказывал Ласкер воочию, что не «А» играет с «Б», а Ласкер с имя рек? И разве эти же слова не относятся еще «в большей степени к самому зачинателю «новой школы» Стейницу? Ласкер неоднократно и настойчиво говорит о теории Стейница как об «откровении», гениальном прозрении, абсолютизирует ее, подчеркивая ее значение, как универсальной теории борьбы, примененной, в частности, в шахматах. Себя Ласкер считает верным стейницианцем, лишь открывшим миру значение учителя. Стейниц сам отнюдь не стремился сделать свои воззрения на шахматы базой философских теорий, и в этой области отношения Ласкера к Стейницу носят чисто эмоциональный характер. Но как относился Ласкер-шахматист к шахматным воззрениям Стейница? Они не прошли для Ласкера бесследно и в начале его пути. Но если был среди шахматистов тот, кто упорно полемизировал в своей практике со Стейницем, более того, органическим антистейницианцем, — то это был только Ласкер, когда он созрел. И в этом, больше чем в чем-либо, «секрет Ласкера-шахматиста».
В борьбе против хаоса и случайностей, против шахматного наития и шахматных чудес Стейниц создает не вполне законченную, но четкую и определенную шахматную догму. Как всякая догма, исходит она не из исключения, а из правил, игнорируя индивидуальное, устанавливая типическое. В шахматных концепциях Стейница всегда и только «А» играет с «Б». Игнорирование личного, человеческого элемента в шахматах, стремление осуществить в них торжество догмы и создавало такие эпизоды в жизни Стейница, как история с его защитой в гамбите Эванса в его встречах с Чигориным. Для своего времени догматическое учение Стейница было громадным прогрессом — в руках его эпигонов и учеников догма Стейница выразилась в голую, безыдейную технику, стала триумфом безличности.
Против триумфа безличности поднял Ласкер знамя принципиального бунта. Путь от Стейница к Ласкеру — это путь из царства догмы в царство свободы, но — его индивидуальной свободы — только для Ласкера. Поэтому не имел и не мог он иметь учеников, поэтому и казалась эта свобода другим — царством хаоса и парадокса.
Ласкер сам не раз указывал, что он «играет в шахматы психологически». Но лишь после Петербурга стало ясным, что психологический метод применяется им сознательно, систематически. И лишь тогда стали догадываться о роли психологии в его стратегии шахматной игры. Эта роль сначала — чисто вспомогательная: там, где техника ничего не может сделать, приходит на помощь психология. В ничейном положении намеренно дает Ласкер своему противнику шансы на выигрыш, рассчитывая, что в создавшихся сложных положениях сумеет он дезориентировать и запутать противника. Но Ласкер идет и дальше: он покушается на технику в самой могучей ее крепости, в области дебютов, где она так уверенно царит: разыгрывая дебюты намеренно не точно, он сразу придает партии характер острой психологической борьбы. Выведя противника из крепости догмы, сведя его с твердой почвы техники, Ласкер пользуется затем оружием, заимствованным из арсенала математики — теорией вероятности. Он как бы подсказывает — по Таррашу «внушает» — противнику ходы, по существу же их предугадывает. Ведь он знакомится предварительно с индивидуальностью противника и рассчитывает, что без опоры догмы и техники, базируясь лишь на своей индивидуальности, противник, вероятно, будет играть так-то и так-то, он побуждает противника играть индивидуальным стилем, лишая его защиты безличной техники, заставляя его импровизировать за доской. «Будь самим собой, а не ходячей шахматной книжкой, — так думает он о противнике своем, — и тогда ты мне не страшен».
Введение в шахматы теории вероятности через посредство психологического метода — такова формула игры Ласкера. Не трудно заметить, что этой формуле нельзя научиться и невозможно ей подражать. Она резко индивидуальна, она обусловлена основными качествами Ласкера-человека: неограниченной верой в себя, железной волей, интеллектуализмом, антиэмоциональностью и организаторским талантом. Да и в своей жизни, и в своей мысли, но особенно в шахматах, Ласкер — художник, мыслитель, боец, но главным образом организатор. Свои победы он осуществляет длительным, сложным и зачастую скрытым организаторским трудом.
Матч-турнир в Берлине в 1918 году. Сидят (слева направо): Ласкер, Рубинштейн, Шлехтер, Тарраш
Психологический метод не является, конечно, секретом Ласкера. В какой-то степени его применяет каждый шахматист. Но как часто превращается он в других руках из оружия победы в орудие самоубийства! Этим методом, в самой примитивной его форме, хотел бороться Алехин против догмы и техники Эйве во многих партиях их матча — и результат известен. Алехин был побежден именно благодаря истерическому применению этого метода.
А Ласкер был побежден — единственный раз в своей жизни — тогда, когда он выпустил из своих рук это оружие: речь идет о его гаваннском матче с Капабланкой.
В семилетие 1914—1921 годов шахматная деятельность Ласкера была минимальна. Небольшой матч с Таррашем в 1916 году, с пятью победами и одной ничьей, первое место в четверном матче-турнире Ласкер—Рубинштейн—Шлехтер—Тарраш в 1918 году, и это все. Правда, международная шахматная жизнь была сорвана войной. Но именно в эти годы наступает кризис в сознании Ласкера-шахматиста. И фраза из его статьи о Рубинштейне, о безличном стиле, которому несомненно принадлежит будущее, — первое проявление этого кризиса. Рети писал в 1918 году: «Ласкер, который играет без всякой шаблонной техники, рассчитывая лишь на свои собственные силы, должен больше чем кто-либо из других мастеров бояться старости. Если иссякнет его духовная свежесть, или хотя бы только живой интерес, тогда он ни с какой техникой не сможет достигнуть высоких результатов. Дух его столь же неутомим, как и прежде, однако мне казалось, что я замечаю в нем симптомы старости... Глава Ласкера-шахматиста, борца против шаблонной банальности, эта единственная в своем роде глава шахматной истории, подходит к концу».
Очень решительно это высказывание — справедливо ли оно в той же степени? Верно одно. К 1918 году у Ласкера появилась некая усталость от шахмат, как бы разочарование, и на самом деле чувствовалась потеря живого интереса. В 1918 году Ласкер опубликовал свою нашумевшую статью о реформе шахматной игры. Долгие годы боролся Ласкер своим психологическим методом против триумфа техники и догмы. И пришел, очевидно, к выводу, что, не говоря об его индивидуальных достижениях, принципиально эта борьба — безнадежна, безличность — стиль будущего. Но триумф безличной техники ведет к ничейной смерти шахмат. К этому выводу он и пришел, тем самым себя обезоружив, и единственное опасение видел во вмешательстве извне, в реформе правил игры.
Вот в этом психологическом состоянии был Ласкер в момент возобновления после войны переговоров о матче с Капабланкой. Шлехтер уже умер, Рубинштейн ослабел, претендентом на звание чемпиона был лишь Капабланка. Не стоит останавливаться на деталях длительных переговоров. Капабланке удалось одержать организационную победу, — как в свое время, в 1894 году, Ласкеру, — и настоять на устройстве матча в Гаванне, против чего Ласкер протестовал все время. В 1920 году Ласкер отказался от звания чемпиона в пользу своего противника, раздраженный длительной дипломатической склокой. Но в 1921 году, когда все организационные и финансовые вопросы были решены, он не счел возможным уклониться от борьбы.
Усталый и разочарованный, без иллюзий и надежд, выполняя неприятную необходимость, — как писал он сам, — направился Ласкер в Гаванну. Матч игрался (март—апрель 1921 г.) на большинство из 24 партий, но уже после 14-й партии, после 10 ничьих и 4 проигрышей Ласкер сдал матч, заявив, что отказывается от дальнейшей борьбы.
Общепризнанно, что Ласкер играл в этом матче так плохо, как никогда раньше. Техника его была слаба, он допускал грубые ошибки, а оружия психологического метода как будто никогда для него и не существовало. Указывалось неоднократно, — также и Ласкером, — что гаваннский климат сыграл здесь свою роковую роль. Нужно признать — роль значительную, но не роковую. После первых двух партий матча, окончившихся в ничью, Ласкер писал: «Шахматная игра приближается к совершенству. Из нее исчезают элементы игры и неопределенности. Слишком много в наше время знают: нет, следовательно, необходимости угадывать... Быть может, это печально, но знание приносит за собою смерть. Я всегда противился изучению. В наше время исчезла прелесть неизвестности».
Хозе Рауль Капабланка
Так пишет разочарованный человек. Отказавшись от своего оружия, потеряв в него веру или не умея применить его (вспомним матч со Шлехтером), Ласкер обрек себя на поражение. Красноречивым документом этого морального поражения являются нижеследующие слова из его брошюры о матче: «Я видел, как шахматы все более теряли прелесть игры и неизвестности, как их загадочность превращалась в определенность, как шахматы механизировались до степени объекта памяти... Капабланка кажется воплощением этого автоматического стиля... Конечно, шахматам осталось еще не долго хранить свои тайны. Приближается роковой час этой старинной игры. В современном ее состоянии шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти; неизбежная победа достоверности и механизации наложит свою печать на судьбу шахмат».
Но ведь это развитие мыслей, высказанных им уже в 1918 году? И это свидетельствует, что свой матч 1921 года Ласкер проиграл еще в 1918 году.
Значит Рети был прав в своих высказываниях о Ласкере в 1918 году?