Нет, Рети не был прав!
В той же своей брошюре о матче Ласкер говорит: «Я не собираюсь отказываться от шахматной деятельности, я хочу еще послужить жизни, науке и шахматам. Но я хочу предварительно со стороны присмотреться к игре».
Как будто банальные, ни к чему не обязывающие слова, звучащие даже несколько комически. «Присмотреться к игре со стороны?» — и это говорит пятидесятичетырехлетний человек, четверть века играющий в шахматы! Мы помним, что пятидесятишестилетний Стейниц, разбитый Ласкером, также не хотел отказаться от шахматной деятельности, но мы знаем, что это привело лишь к трагической его агонии. Неужели та же судьба ждет и Ласкера?
Два года ничего не знает шахматный мир о Ласкере. В 1923 году в Остраве-Моравской состоялся небольшой, но довольно сильный турнир. В турнире участвует несколько стариков, представители шахматной молодежи, глашатаи «неомодернистского» течения в шахматах: Рети, Боголюбов и ряд других. Всего 14 человек. Среди них и старик Тарраш, играющий, однако, неудачно: он занял 8-е место, с 6½ очками. Но среди них и старый его противник Эмануил Ласкер. Он сыграл гораздо удачнее Тарраша: из 13 партий он собрал 10½ очков, не проиграв ни одной и заняв первое место, на очко опередив второго призера — Рети. Это была сенсация. — Как, Ласкер еще жив? Значит, еще не кончилась его шахматная жизнь? Но, с другой стороны, раздавались скептические голоса: «этот турнир не показателен», «там ведь не было ни Алехина, ни Капабланки» (Алехин стал особенно выдвигаться в эти послевоенные годы). Пылкий Рети вызвал после турнира Ласкера на матч как представитель неомодернистского течения в шахматах. Ласкер отклонил этот вызов, это течение не казалось ему принципиально значительным. Через два года он писал о нем в своем «Учебнике»: «Так называемый гипермодернизм существует главным образом потому, что этому методу не следуют». Но матч Ласкер—Рети был бы встречен в шахматной среде, вероятно, с меньшим недоумением, чем матч-реванш Ласкер—Капабланка или матч Ласкер—Алехин. Но не прошло и года после Остравы-Моравской, как был организован большой турнир в Нью-Йорке. Одиннадцать лучших шахматистов были приглашены участвовать в нем, играя по две партии друг с другом. Там были и Капабланка, и Алехин, и Рети, и Боголюбов. Из стариков участвовали: Маршалл, Мароци, Яновский; из среднего поколения: Тартаковер, Яте и Эдуард Ласкер, однофамилец бывшего чемпиона. Среди 11 лучших нашел свое место и Эмануил Ласкер: это не было сенсацией. Но сенсацией оказалось то, что он и в турнире нашел свое место, и это было первым местом. Из 20 партий он выиграл 13, сведя 6 в ничью и проиграв лишь одну — Капабланке. Но зато новый чемпион мира отстал от него на целых полтора очка, а Алехин, занявший третье место, даже на четыре. Словом, результат турнира был тот же самый, что и 10 лет назад в Петербурге, — Ласкер, Капабланка, Алехин. Этого десятилетия словно и не было, матча 1921 года словно и не существовало.
Но еще характернее было то обстоятельство, что стиль нью-йоркской игры Ласкера был все тот же. Вернулся психологический метод, усилившийся ныне в связи, конечно, с тем, что Ласкер «присмотрелся к шахматам со стороны». После первой половины турнира Ласкер опередил чемпиона на полтора очка; Капабланке, таким образом, предстояло сделать то, что так великолепно выполнил Ласкер 10 лет назад. Но он этого не сумел, хотя приложил все старания. Во второй половине турнира он сделал из 10 партий 8½ очков, но столько же сделал и Ласкер, сохранив свое преимущество. И в некоторых партиях турнира Ласкер проявил свое старое «колдовство». У него опять было несколько «безнадежно проигранных» партий, которые он, однако, не проиграл. А в одной партии со своим однофамильцем Эдуардом, старым, опытным мастером, он сумел добиться ничьей, имея в эндшпиле одного коня против ладьи с пешкой. Эдуард Ласкер по этому поводу в свое время заметил: «Я до сих пор не знал, что конь может сделать ничью против ладьи с пешкой». Особенно эффектным были две победы Ласкера над Рети: Рети мобилизовал все ухищрения неомодернизма с печальным, однако, для себя результатом. Но все же Ласкер проиграл одну партию Капабланке при одной ничьей, что и дало возможность чемпиону писать после турнира: «Я не думаю, что Ласкер хоть сколько-нибудь сомневается в моем превосходстве над ним... он взял первый приз главным образом потому, что молодые мастера играли ниже своей силы».
Понадобилась, стало быть, еще одна проверка, чтобы показать: что же было случайностью в жизни Ласкера — Гаванна или Нью-Йорк? Вскоре последовала и эта проверка: это был знаменитый московский турнир 1925 года — несомненно один из сильнейших турниров последнего десятилетия. Результат известен и достаточно убедителен. Ласкер хотя и занял второе место со своими 14 очками из 20 партий, отстав от первого призера Боголюбова на 1½ очка, но он все же оказался впереди Капабланки. Их встреча окончилась в ничью. В нью-йоркском, особенно в московском турнире Ласкер показал, во-первых, что он преодолел свое заблуждение или психологическую усталость, столь очевидную в гаваннском матче; и, во-вторых, что он сумел воспринять то новое в шахматной технике, чем были проникнуты воззрения неомодернистов. В возрасте пятидесяти шести лет он сумел преодолеть и свои психологические и свои технические пробелы. Боголюбов указывает, что стиль игры Ласкера в Москве «был более солидным и научным, чем на нью-йоркском турнире». И вместе с тем не ослабела его неукротимая воля к победе, его страстное желание демонстрировать в каждой партии не торжество техники, а силу своей личности. Когда окончилась его партия с Рубинштейном, Ласкеру-победителю аплодировал — в нарушение правил — не только весь зал, но и сам побежденный. Почему? Потому, что, как и 10 лет тому назад, в партии с тем же Рубинштейном сумел он выиграть классически проведенный эндшпиль, выиграть так, что опять его противник не понял — почему же он проиграл?
Итак, ушедший вернулся? Такой вывод можно было бы сделать из этих трех послегаваннских турниров. Но вывод этот был бы не верен, и по той простой причине, что Ласкер не уходил: Гаванна была если не случайным, то во всяком случае изолированным эпизодом в его жизни, причину которого нужно искать не только в шахматных факторах. Он уже не был официальным чемпионом мира, можно было полагать, что теперь, в 1925 году. Капабланка, Алехин и Боголюбов играют не слабее Ласкера, но с ослепительной ясностью видели шахматисты всего мира, что шахматный путь Ласкера единственен и неповторим и славен до самого конца. До самого конца, ибо ни в ком не вызвало удивления то, что после 1925 года, после этих трех турниров, Ласкер словно закончил свою шахматную деятельность. Он жил в Германии, он опубликовал свой «Учебник шахматной игры» и другую, заново пересмотренную книгу — «Здравый смысл в шахматах», основой которой явились его лекции, прочитанные еще в 1895 году. Он занимался также математическими работами. Его жадный, ищущий все новых проблем интеллект заинтересовался той отраслью забав и развлечений, которая никогда до тех пор не привлекала внимания подлинно творческих умов. Он стал изучать так называемые интеллектуально-карточные игры и опубликовал в 1928 году свою любопытнейшую «Стратегию карточной игры», где он пытается, своеобразно синтезируя заимствованный из математики метод теории вероятности и методологию шахматной игры, внести элемент научного мышления в такие игры, как экарте, винт, поккер и т. д. Рекомендуемая им стратегия может быть и правильна, но настолько сложна, что вряд ли найдется хоть один карточный игрок, который сумел бы мобилизовать достаточно энергии, чтоб овладеть ею, и достаточно хладнокровия, чтобы следовать ей. Для самого Ласкера эта книга явилась, вероятно, не более как умственным спортом, но этот спорт в стиле Ласкера. Громадное расстояние на первый взгляд отделяет «Философию несовершенства» от «Стратегии карточной игры», но и та и другая работа показательны для характеристики этого неутомимого интеллекта, этого неустанного организатора мысли и воли.
Так проходит девять лет. Ласкеру уже шестьдесят шесть. И с удивлением узнает шахматная среда, что он согласился принять участие в цюрихском шахматном турнире в августе 1934 года. Чем это было вызвано? — «Мне были интересны и симпатичны новые шахматные искания и устремления», — ответил на этот вопрос сам Ласкер.
Знакомство с новыми шахматными устремлениями состоялось. Но для Ласкера это было драматическим знакомством. Правда, в первом туре он разгромил нынешнего чемпиона мира Макса Эйве в партии, проведенной с юношеским темпераментом и необычайной силой. Шахматисты всего мира с изумлением и восторгом комментировали эту партию, — неужели он никогда не ослабеет, этот Ласкер? — спрашивали друг друга участники турнира...
Но после первого тура было еще 14. Шестнадцать шахматистов состязались в Цюрихе, из них 7 гросмейстеров и 9 швейцарских национальных мастеров, сила игры которых сравнительно не велика. У 8 из них Ласкер выиграл, с 9-м сделал ничью. Но в шести партиях с гросмейстерами сделал он всего 2½ очка. А в общем набрал 10 очков при четырех проигрышах и окончил пятым, позади Алехина, Флора, Эйве, Боголюбова. Скрыть было нельзя: это был неуспех, подобного которому Ласкер не знал за всю-свою жизнь. Согнуло время и его. И думали те, кому была дорога репутация экс-чемпиона: зачем он снова сел за шахматный стол? Неужели мир увидит трагическое зрелище, Ласкера, цепляющегося за каждый новый турнир, как за иллюзорную возможность убегающего и невозвратимого успеха? Неужели станет он на эту печальную дорогу бесцветных, вымученных ничьих, случайных побед и сокрушительных поражений? Неужели не найдет он в себе мужества после этой первой неудачной попытки — отказаться от дальнейших? Неужели кончит он, как Стейниц, как Тарраш, как многие другие, и придется читать сухие сообщения — на одном из последних мест вновь оказался экс-чемпион, окончательно утерявший свою былую силу? Неужели и ему отравят шахматы старость? Где же воля и разум Ласкера? И когда стало известным, что Ласкер будет играть в московском турнире 1935 года, в сильнейшем турнире, где ринется в бой с лучшими западными мастерами молодой отряд советских шахматистов, о силе которых уже догадывались, — стало больно за Ласкера.
Несомненно, московский турнир был самым трудным, но и одним из наиболее триумфальных испытаний за все 47 лет шахматной жизни Ласкера. Советские шахматные круги констатировали, что он вышел моральным победителем турнира. Не в спортивном результате было дело; не в том, что он оказался на третьем месте, не проиграв ни одной партии в сильнейшем турнире, набрав 12½ очков, лишь на пол-очка отстав от Ботвинника и Флора. И не в том даже, что он вновь, — в третий раз, — опередил Капабланку, разгромив его в блистательной партии.
Московские партии Ласкера восхищали своей многогранностью. Отчаянная схватка с Капабланкой, в которой форсирует Ласкер победу бурной атакой, проведенной так, что у Капабланки не было времени вздохнуть. Гениальная ничья со Шпильманом, опаснейшим бойцом, который, имея в эндшпиле двумя пешками больше, думает, что нет в мире силы, могущей предотвратить его победу, — и видит вдруг с удивлением, что незаметными ходами Ласкер создал такое положение, при котором ему, Шпильману, нужно добиваться ничьей. Сложно аранжированная, изумляющая богатством идейного содержания партия с Богатырчуком, которую не выиграл Ласкер только потому, что, утомившись, сделал в финале один неточный ход, — выиграй он ее, она считалась бы неувядаемым образцом шахматного искусства. Дерзкая партия с Каном, ультра-психологическая партия — он ошеломляет молодого советского мастера рискованной комбинацией, жертвует ферзя, за ладью и коня и триумфально ведет партию к победе. Но и во всех остальных — пусть кончилось большинство из них в ничью, — все то же всегдашнее ласкеровское стремление: победить рутину, убить штамп, найти неведомое, заблуждаться — но мыслить, ошибаться — но творить. Ищущий разум, несгибаемая воля, могучее хладнокровие и неустанная пытливость, — таков Ласкер в Москве на шестьдесят седьмом году жизни, на 47-м году своей шахматной игры. Кто сказал, что в мире есть старость? — как бы спрашивает Ласкер. И вопрос этот прозвучал в столице самой молодой в мире страны.