Ни выстрелов, ни топота, ни крика. Тишина. Где-то солнце, а где — не видно. Только золотистый сумрак струится меж деревьев, струится, плывет. Только серебристым бисером светится роса на траве. Утро.
Было утро. Раннее утро. А Федьке казалось: вечер, поздно. Федьке казалось: небо потухло, солнце заходит, идет ночь, надо спать.
Он перекинулся со спины на живот, зарылся лицом в траву. Спать! Он устал за ночь. Голова отяжелела. Глаза слипались. Спать!
— Нельзя, — сказал Сорока, — нельзя, Федор!
— Чего?
— Нельзя! — повторил Сорока. — Тут каждую минуту гостей жди, а ты — спать! Ухлопают враз!
Федька потянулся, зевнул. Что так, то так. Ухлопают. Как пить дать. И «здрасте» не скажут. Раз — и готово.
Присел. Осмотрелся.
Взвод расположился на полянке в лесу. Место было глухое, надежное место. Небольшая круглая поляна. Посреди поляны — шалаш. Кругом лес. Да, добраться сюда не просто. Попробуй, доберись, когда одна тропинка, а на тропинке пулемет. Зато и выбраться отсюда не выберешься — лес со всех сторон обложили белые. А так-то тут не худо, грех плакаться: и лежать не жестко, трава мягкая, и грибов много.
— Грибов-то! — сказал Федька.
— Грибов-то гора, — сказал Сорока. — А что в них толку? Ни масла, ни хлеба.
— Да-a, влипли! — Мишка вздохнул. — Плохо, ребята! Крышка!
— Во дурной, — сказал Сорока. — Ты что ж думаешь: не пробьемся? И хуже бывало. А ничего, живы.
— Чего ж хуже? — сказал Мишка. — Хуже не надо!
— Хуже, брат, когда один. Вот, не к ночи будь сказано, попался ты к белым, и никого своих. Один. Это, скажу тебе…
— Да ты-то почем знаешь?
— Так уж. Знаю. — Сорока сорвал травинку, пожевал, бросил. — Видал я прошлым летом паренька одного, — сказал он. — Побывал он у белых. Пареньку-то лет двадцать, а седой.
— Что говорить, — сказал Мишка. — Одному попасться — хуже нет. Гиблое дело.
Из кустов бесшумно вынырнул Никита.
— Вася, до комиссара!
— Есть! — Сорока встал, оправил гимнастерку. — Что там, не знаешь?
— Знаю, — сказал Никита.
— Ну?
— Будто, значит, на гитаре поиграть. Комиссар говорит: скучно. Пускай, говорит, Вася поиграет.
— Брось, — сказал Сорока. — Говори делом.
— А делом если — так не знаю, — сказал Никита. — Надо, раз зовут. Пошли.
И Федька пошел с ними. Правда, в шалаш-то он не попал («Куда? — сказал Никита. — Брысь!»), но сел около, у двери. Напряг ухо, прислушался. Ничего! Что-то говорят, а что — не слышно. Тихо уж больно говорят-то. Шепотом. Встал, прошелся, поискал: нет ли где щели в стене? Оказалась, как не быть? Есть! И щель такая, что лучше не надо: и все видно, и все слышно.
«Вот! — подумал он. — Вот те и брысь!»
В шалаше всего и было, что дверь, скамья да стол. У двери стоял Никита. На скамье рядком сидели комиссар, Потапов и Сорока. А на столе лежала карта. Раскрытая карта лежала на столе. И все склонились над ней. И все молчали.
— Значит, так, — не подымая головы, проговорил, наконец, комиссар. — Повторяю: в район Буды — Боровое перекинуты три полка. Белые готовят внезапный удар по правому флангу дивизии. Мы в мешке. Ясно?
— Ясно, — сказал Сорока.
— Направления ты держись… — Комиссар с минуту подумал, потом решительно провел карандашом по карте: — Направления ты держись на Кленцы. А через фронт…
— А через фронт, Матвей Иваныч, это там видно будет.
— Да, да, конечно. — Комиссар поднял голову, внимательно посмотрел на Сороку. — Ты, Василий, понимаешь, на что идешь?
Сорока молча кивнул.
— Ну, да знаю, — негромко, как бы про себя, проговорил комиссар. — Знаю. На тебя положиться можно.
— Пожалуй, еще кого надо. — Потапов поскреб небритый подбородок, глуховато откашлялся. — А то мало ли что…
— Дозвольте, товарищ комиссар, — сказал Сорока, — взять моего хлопчика, Федьку.
«Меня? — Федька вскочил. — Никак меня?»
Но комиссар куда меньше обрадовался. Комиссар совсем не обрадовался.
— Что ты? — сказал он- Куда его на такое дело?
«Эх, ты! — Федька приуныл. — Не пустят!»
— Да ведь, Матвей Иваныч, — сказал Сорока, — ведь он места эти крепко знает. И боевой. Не сдаст, ежели что.
«Верно, Вася! Вот это верно!»
— Так-то так, — сказал комиссар, — да дело-то какое. Не по зубам орех.
Как не по зубам? Отчего не по зубам? Федька рванул дверь и, мимо Никиты, прямо к комиссару.
— По зубам! — серьезно сказал он. — Честное мое слово, по зубам!
Все замолчали. Удивленно, несколько даже испуганно, уставились на Федьку.
— Позволь, — сказал комиссар, — ты о чем?
— Да знаю! — сказал Федька. — Все знаю! На разведку идти! Через…
Сорока свирепо цыкнул:
— Цыц, ты!
Федька осекся, смолк.
— Ну-с, — сказал комиссар. — Дальше?
— Через фронт, — шепотом докончил Федька. — Сказать: «В район Буды — Боровое перекинуты три полка. Мы в мешке. Направление на Кленцы».
— Ловко! — сказал комиссар. — Ловко, брат! Однако откуда ты все это знаешь? Сидел, подслушивал?
— Нет, — Федька замялся, — нет, не сидел… Мимо шел…
— Мимо шел, на огонек зашел? — буркнул Потапов. — Понятно!
— Понятно! — сказал Никита и стал легонько подталкивать Федьку к двери. — Понятно, друг, понятно!
Федька уперся:
— Не пойду!
— Иди, — сказал комиссар. — Надо будет — позову.
Позвали-то, однакож, не скоро. Битый час Федька топтался у двери. Томился. Скучал. Чего они там? Неужто не пустят? А ведь верно это Сорока. Он здорово места эти знает. Родные, можно сказать, места, «И боевой! Не сдаст, ежели что!» Федька подбоченился: это тоже верно!
Наконец, дверь приоткрылась.
— Давай! — мрачно сказал Никита.
У Федьки сердце екнуло: «Не пустят!» Робко, на цыпочках, вошел. Остановился. Остановился он у самой двери.
— Сюда, — сказал комиссар. — Поближе.
Федька подошел поближе.
— Ну, ладно. — Комиссар смотрел на Федьку снизу вверх, чуть прищурясь. — Ладно. Попробуем. Только ты уж, Федор, смотри! Дело-то ведь знаешь какое!
Федька повеселел.
— Да что я? — сказал он. — Маленький?
— Ну, смотри. — Комиссар встал. — Вот что, Никита. Надо им достать что одеть. Портки там, рубахи.
— Крест надо, — сказал Потапов. — Беляку первое дело — чтоб крест был.
— Это верно, — сказал комиссар. — Крест надо.
— Где его тут возьмешь, товарищ комиссар? — сказал Никита.
— У ребят узнай. Может, есть у кого.
— Так ведь, Матвей Иваныч, — сказал Никита, — если и есть — так ведь не скажет.
— А ты как-нибудь так, — сказал комиссар. — Ты, брат, словчись. Понял?
Никита огляделся: неподалеку, под деревом, сидело несколько бойцов. Среди них — Андрей и Мишка. Сидели тихо: не то задумались, не то задремали.
«Попробовать, что ли? — подумал Никита. — Засмеют! Засмеют ведь, черти! Ох, народ!»
Подошел. Присел. Достал кисет. Закурил. Передал кисет соседу: «Кури!» И хмуро, ни на кого не глядя:
— Вот что, товарищи… Мне бы это… Как его… Ну, крест…
— Какой такой крест? — сказал Андрей.
— Такой… обыкновенный… Нательный крест, одним словом…
— А зачем?
— Надо.
— А паникадила не надо? — спросил боец, по фамилии Цыбуля.
— Нет, — сказал Никита, — паникадила не надо.
— А то, может, надо? Я бы слетал, принес.
— Откуда принес?
— Из церкви, — сказал Цыбуля. — У нас на деревне-то в церкви паникадило, скажу тебе. Богатое паникадило.
— Ты, Цыбуля, не крути. — Никита подмигнул. — У тебя, мне сдается, крестик-то как раз и есть. Маленький такой, а?
— Тоже скажет, «маленький», — проворчал Цыбуля. — Отродясь не было.
— Сказывай!
— Ей-богу, нету!
— Ладно! — сказал Никита. — Давай!
Цыбуля обозлился:
— А ну тебя в болото! Сказано — нету! Что я тебе — поп?
Андрей незаметно потянул Никиту за рукав.
— Ты у Мишки-то пошукай.
Мишка расслышал.
— Пошукай, пошукай! Я те вот пошукаю! — Помолчал. — Нету!
Никита притушил окурок. Встал. Подошел к Мишке.
— Нет, так нет. На нет и суда нет.
И вдруг — цап! — выхватил у Мишки из-под гимнастерки белый посеребренный нательный крест.
— А это что? — сказал он. — Это что? Медальон?
И вот они стоят оба, готовые в дорогу: Сорока и Федька. Сорока — в белой, с черными крапинками, ситцевой рубахе, в коротких, чуть пониже колена, синих портках, босой, Федька — тоже: в белой рубахе, в синих портках и тоже босой. Левая нога, ступня, туго перевязана тряпьем. Забинтована.
И конь готов. Стоит-спит, понурив голову, полузакрыв глаза. Унылый мерин, с огромными ушами, с отвислой губой, самый старый конь в отряде.
Подошел комиссар.
— Ну-ка, нагнись! — Надел на Сороку Мишкин крест. Улыбнулся. — Значит, так, Василий: на бога надейся, а сам не плошай! Ясно?
— Ясно, товарищ комиссар!