Вечером из соседней деревни, где стоял штаб полка, прискакал связной, вихрастый хват в малиновых галифе. Сообщил: приказано остаться в усадьбе до следующего дня, отдохнуть, подготовиться, подтянуться — предстоит большое дело. Связной подмигнул: «Важное, можно сказать, дело предстоит!»
— Одним словом, к бою готовьсь? — сказал командир первого взвода Потапов.
— Одним словом — два слова! — Связной вскочил в седло, зацепил поводья. — Одним словом — два слова! — крикнул он. Крикнул, гикнул и умчался.
Комиссар улыбаясь поглядел ему вслед.
— Огонь!
— Медеор! — сказал Мишка Дорофеев. — Просто медеор!
— Не медеор, а метеор, — сказал комиссар.
Мишка согласился:
— Что ж, — сказал он, — вполне возможно. Вполне возможно, что так. Ме-те-ор. Оно так, пожалуй, и лучше.
Федька сидел у костра, — в саду, в самом глухом углу, чтобы его не видно было, бойцы развели костер.
Федька сидел, клевал носом, дремал. Он устал за день. Казалось бы, с чего? А устал.
Подошел Сорока.
— Слышь, Федор. Тут Матвей Иваныч сказал, чтоб нам подзаняться.
— Ну?
— Так днем, понимаешь, некогда. То да сё. Может, сейчас, а? Ты как? Очень спать хочешь?
Федька потянулся, зевнул.
— Да нет. Не очень.
— Тогда давай поближе к огню. — Сорока достал из-за пазухи старую какую-то, потрепанную книгу, крест-накрест перевязанную бечевкой. — Ну, книга, — почтительно сказал он. — Называется: «Письмовник». Слыхал?
— Нет, не слыхал.
— Ну? А хорошая, знаешь, книга! Вот послушай! — Сорока медленно, по складам, прочел: — «… После встречи с вами я стал испытывать чувства…» Здорово?
Федька мало что понял, но спорить не стал:
— Ничего.
— Не ничего — здорово! — Сорока откашлялся. Придвинулся к самому огню. — Начали? — Ткнул пальцем в какую-то букву. Буква эта была вроде как два столба и тонкая над ними перекладина. — Какая буква?
Федька поскреб затылок. Неуверенно сказал:
— Пы.
— Не пы, а пэ.
— Ну, пэ.
— А это? — Сорока показал на букву, похожую на колесо. — Это что? Что за буква?
Федька молчал.
— О, — сказал Сорока. — Это буква О. Понял?
— Понял, — сказал Федька. — О.
— Так. А теперь опять первую возьмем. Как ее?
— Пэ.
— Правильно, — сказал Сорока. — Пэ. А теперь гляди, что получается: пэ да о — по. По да пэ — поп. Слово целое — поп. Видал? Грамота — она брат, большое дело.
— Ну, уж и дело! — сказал Федька.
— Подрастешь — поймешь!
В эту ночь Федьке снились легкие сны. Снилось ему, будто стоит он у окна. А напротив, на лавке, сидит отец, Трофим Иваныч. Он только вернулся из города и привез Федьке подарки: сатиновую рубаху, австрийские сапоги. «Померь-ка, — говорит, — ладны ли?» — Сапоги ладны, в самый раз: и не велики и не жмут. А рубаха велика. И не то чтоб очень уж велика — скроена не так: рукава длиной в два аршина, до самой земли рукава. «И верно, — думает Федька, — оно и верно, не того». Вдруг видит — лезет из левого рукава буква: два столба и тонкая над ними перекладина: «Здравствуй, — говорит, — здравствуй, Петька!» — «Не Петька — Федька! А тебя как?» — «А угадай!» — «Чего там гадать — и так знаю». — «Как?» — «Пы». — «Не пы — пэ! — говорит буква басом. — Запомни: пэ!»
Федька проснулся. Рядом стоял Сорока.
— Пэ! — повторил Сорока. — Запомни: пэ!
Когда Федька встал, оделся, Сорока сказал:
— Чаю хочешь?
— Ну?
— Тогда вот что: возьми котелок, слетай за водой.
Федька, не глядя, протянул руку.
— Давай!
— Не так, — строго сказал Сорока. — Ты же теперь боец. Становись! Носки врозь! Руки по швам! С-смирно! Ну-те-ка! — Сорока поднял голову, выпятил грудь. — Товарищ ездовой! Приказываю вам отправиться за водой! Как надо отвечать?
— Не знаю.
— А вот как: «Товарищ старшой! Приказано отправиться за водой!» Повтори.
Федька махнул рукой.
— А ну тебя!
— Тогда не надо. — Сорока нахлобучил буденновку, взял котелок. — Сам пойду.
Федька постоял, подождал: не вернется ли? Наконец сказал:
— Ладно. Как там?
Сорока повернулся. Стал во фронт. Отчеканил:
— Товарищ старшой, приказано отправиться за водой!
Федька, глядя на него, тоже вытянулся во фронт.
— Товарищ старшой, приказано отправиться за водой!
— Это — да! — сказал Сорока. — На! Двигай!
Вот день-то какой! И ясное небо и солнце, а не жарко: дует ветер с поля. И в ветре запах земли и запах травы. Где-то кричит птица, а где — не видно. И тоненько-тоненько поет комар. Утро. Лето.
Федька шел садом, шел легко, будто его носило ветром. Ну, день! Вот день-то какой! Федька закрыл глаза, зажмурился. Хорошо! Он ничего не забыл: и как белые налетели, и как батю убили. Помнит. Всю жизнь помнить будет. А только, казалось ему, давно это было. Тогда-то, на селе, был паренек, неказистый, немудреный, деревня деревней — Федька. А теперь, — Федька одернул гимнастерку, выпрямился, — теперь-то вот боец Первой Конной, Трофимов, Федор Трофимыч. Еще б вот коня! Вот еще коня б дали!
Вдруг остановился, насторожился. Близко послышались голоса. Говорил Никита, боец второго эскадрона, и еще кто-то другой, кто — не понять, а голос знакомый.
— Ну, что ты? — говорил он. — Ехал в волисполком. Ну, заехал не туда. За что ж тут к командиру?
— А по каким это делам ехал в волисполком? — сказал Никита.
— А по таким это делам, что у нас кулаки председателя убили, Трофимова, Трофима Иваныча. Может, слыхал?
Что за черт! Кто такой? Федька удивленно обернулся. По боковой тропинке, от сада к дому, шли Никита, рослый боец в черной бурке, и на два шага впереди, ведя в поводу высокого белого жеребца, какой-то парень в синих холщовых штанах, коренастый, крепкий, с красным во всю щеку рубцом.
Федька увидал парня, побледнел, ахнул: «Гришка! Гришка Скобло!» Швырнул котелок. Схватил винтовку, — неподалеку в козлах стояли четыре винтовки, — рванул затвор и, не целясь, торопливо — бах!
— Сдурел? — Никита подбежал, вырвал у него винтовку. — Сдурел, дядя?
— Да это ж беляк! — прерывающимся голосом крикнул Федька. — Да это ж Гришка! Да он же… батю моего убил!
Парень воровато огляделся и вдруг легко, махом, вскочил на коня, поймал повод. Конь от неожиданности вскинулся на дыбы, закружился, заплясал.
— Гляди! — крикнул какой-то боец. — Гляди, Никита! Уйдет!
— Стой! — крикнул Никита. — Стой! Стрелять буду!
Парень осадил коня. Дал повод. На полном карьере пронесся мимо Никиты и Федьки. Свернул к реке. Протопал по мосту. И скрылся. Пропал.
— Держи! — крикнул Никита. — Держи, ребята!
Со всех сторон, стреляя на ходу, бежали бойцы.
— Стой! Держи!
— Федька! — Откуда-то вынырнул Сорока. — Федька!
— Ну? — сказал Федька. — Чего?
— Ты что наделал-то?
— А что?
— Эх, брат, беда! — Сорока чуть не плакал. — Иди! Командир зовет!
Командир эскадрона, Давыдов, сидел в большой комнате за большим столом, что-то писал. На подоконнике, руками обхватив колени, сидел комиссар, Матвей Иванович. Сидел, трубку курил.
Федька несмело приоткрыл дверь. Вошел. Давыдов, не глядя, кивнул:
— Садись.
Федька сел.
— Так, так, — проговорил Давыдов, не отрываясь от бумаги. — Так, так…
«Что так?» подумал Федька.
— Плохо… — пробормотал Давыдов, продолжая писать. — Плохо, брат, плохо…
Вдруг бросил перо. Поднял голову.
— Плохо ты, брат, стреляешь! За десять шагов и не попал! Куда это годится?
«Вот он о чем!» Федька повеселел.
— Ничего, — сказал он, — в другой-то раз не уйдет!
— А что?
— А голыми руками задушу!
— Что ты? — сказал Давыдов. — Где тебе против него?
Федька даже привстал.
— Это мне-то?
— Это тебе-то.
— Да попадись он мне другой раз! Раз-зорву!
— Так, — сказал Давыдов. — Молодец. Сила парень. — Опять взялся за перо. Что-то зачеркнул. Что-то подчеркнул. Отодвинул бумаги. — Сила-парень, — повторил он. — А, между прочим, из части-то погоню. В три шеи погоню.
— Это кого? — сказал Федька.
— Это тебя.
— Чего?
— Того, — сказал Давыдов. — Мы с тобой тут всё шутки шутим. А ведь дело-то не шуточное. Ты мне скажи-ка вот что: на каком это ты основании стрелял в этого… как его… в Гришку?
— А как же его? — Федька растерянно поглядел на комиссара, но тот молчал.
— Да ты-то почем знаешь, как его? — сердито сказал Давыдов. — Ты тут кто? Командир? Комиссар? Порядки новые наводишь? Раз человека задержали — должны его доставить в штаб. А самовольно стрелять никто не имеет права. За это, знаешь, что? За это под суд!
Скрипнула дверь. Вошел Потапов, комвзвода.
— Не догнали, товарищ командир. Ушел.
— Кто был на карауле?
— Бондаренко.
— Взять под арест!
— Слушаю! — Потапов козырнул. Звякнул шпорами. Вышел.
— Ну вот, — сказал Давыдов, — ушел Гришка твой. — Помолчал. — Ты слово такое — «дисциплина» — слыхал?
— Нет, — сказал Федька, — не слыхал.
— Да, рано. Рано, брат, в вояки вышел. Ладно. Иди.
«Рано в вояки вышел. Иди». «И уйду!» Федька сидел на берегу реки, свесив голову, понуро глядя вниз, на воду — в воде отражалось вечернее небо. Было очень тихо. И было грустно очень. «И уйду! — думал Федька. — Что, без тебя не проживу? Проживу. Не маленький. Сидит, командует — из части погоню! Нечего гнать-то. Сам уйду. И хоть бы за дело! А то — тьфу! Подумаешь: Гришка! Он-то убил, а его не тронь! Циплина!»
Захрустели ветки. Послышались шаги. Федька оглянулся — комиссар. Стоит комиссар, Матвей Иваныч. Трубку курит. На небо поглядывает. Молчит.
Федька подождал: не скажет ли чего? И не дождался, сам заговорил:
— Циплина, циплина! Да что мне гада-то этого целовать, что ли? Ну вас всех! Уйду!
Комиссар выколотил о каблук трубку. Разостлал шинель. Сел.
— Вольному воля, — сказал он. — А зря. Обижаться тут нечего.
Федька молчал.
— Зря, зря, брат, — сказал комиссар. — Ведь ты что наделал-то, понимаешь? «Разорву!» Разве в одном твоем Гришке дело?
Федька молчал.
— Дело в том, что без дисциплины воевать нельзя. Без дисциплины армии нет. Ясно?
Федька молчал.
— Да, брат, — сказал комиссар. — Не ты первый. Поначалу многие так: «Циплина, циплина! Старые порядки вертают!» А потом осмотрелись, обстрелялись — поняли: без дисциплины нельзя…
— И я пойму, — вдруг сказал Федька, — ежели толком. А то «погоню». Погоняла нашелся!
— Занозистый. — Комиссар одобрительно мотнул головой. — Гляжу я на тебя и Лешку своего вспоминаю. У меня в Донбассе паренек вроде тебя. Зубастый тоже. — Опять потянулся за кисетом. Он был заядлый курильщик, комиссар. — Так как же, Федор?
Федька не сразу ответил. Подумал. Вздохнул.
— Мне бы в часть.
— А ты где? — сказал комиссар. — В части и есть.
— Нет. В строй бы. Чтоб коня дали.
— Вот ты что — в строй. Так, так.
Комиссар полез в карман, достал записную книжку, карандаш.
— Ладно, — сказал он, — пиши. Пиши заявление.
Федька нерешительно взял книжку, карандаш. Подержал их в руке. Куда они ему? Потом осторожно через всю страницу провел прямую черту, рядом другую, такую же, поверх третью, покороче. Получилось что-то вроде буквы пэ. Тогда, уже смелее, Федька написал «о». Потом опять «пэ». Написал — и сам удивился. Что-то будто не то.
— Покажи-ка, — сказал комиссар.
— Да нет, — сказал Федька, — это я так…
— Покажи, покажи. — Комиссар взял листок. Вгляделся. — Ты что же это? — сказал он. — Непонятно.
— Чего непонятно? — сказал Федька. — Пэ да о — по. По да пэ — поп. Читать не умеешь?
— Это-то понятно, — сказал комиссар. — По да пэ — поп. Правильно. Только поп-то при чем?
— При чем… при чем… — Федька отвернулся. — Я другое-то не умею. Неграмотный я.
— Видишь ты, — сказал комиссар, — видишь ты, дело какое.
— Федь-ка! — послышался откуда-то голос Сороки.
Комиссар встал.
— Погодить надо, вот что, — сказал он. — Погодить да подучиться. А там и в строй.
— Федь-ка!
— Значит, так, — сказал комиссар. — Ну, давай на тачанку. Вася кличет.
Сорока и Мишка расположились в саду, под деревом. Кашу ели. Ужинали.
— Звал? — сказал Федька.
— Звал, — сказал Сорока.
— Чего?
Сорока, вместо ответа, стукнул ложкой по котелку.
— Ешь!
— Неохота, — сказал Федька.
— Ну-ну! А то знаешь: кто кашу не мнет — у того бабка умрет! — сурово сказал Сорока. — Ешь!
Некоторое время ели молча.
— Ну, как? — спросил Сорока. — С комиссаром-то поговорил? Уладилось?
Федька кивнул.
— Вот и ладно, — сказал Сорока.
Смеркалось. С поля тянуло дымом, гарью.
— Кадет хлеба жгет, — сказал Мишка.
— Зачем? — сказал Федька.
— А жалко ему, что ли? — сказал Сорока. — Не свое же.
— Должно, уходить собрался, — сказал Мишка.
— Без боя не уйдет, — сказал Сорока.
— Попросить если — уйдет.
— А попроси.
— Погоди, доем.
— Ух, герой, — почтительно сказал Сорока. — На нем, Трофимыч, весь эскадрон держится.
— Ладно, — сказал Мишка. — Помалкивай.
— А скажи, как ты под Сосновкой деникинцев в плен брал?
— Чего там сказывать? Взял — и весь сказ.
— Скоро говорится — не скоро делается, — сказал Сорока. — Поди, час целый возня-то была.
— А что? — сказал Федька.
— А те, понимаешь, на него, а он от них. Те-то прямо плачут: «Погоди-ка, товарищ! Сделай ты милость!»
— Чего так?
— Сдаваться пришли. Без оружия.
Мишка что-то буркнул. Встал. Подошел к тачанке. Взял гармонь. Пробежал пальцами по клавишам.
— Брось тиликать, — сказал Сорока. — Лучше сыграй ты нашу, кубанскую.
Сумерки сгустились. В пруду кричали лягушки. Ветер шумел в саду. И высоко в небе горела зеленая звезда.
Федька сидел как во сне. Где-то, то ли рядом, то ли за рекой, глухо, на басах, пела гармонь. Негромко вторил ей Сорока. И сонно шелестели листья над головой: «Ти-ше, ти-ше».
Федьке казалось — он дома, в Ново-Спасском. Сидит на мостках, у реки рыбачит. А время позднее. Вечер. И на околице девки песни поют. «Домой надо, поздно, — думает он. — Матка серчать будет». А не встать. Сон долит. И, уже засыпая, Федька слышит сипловатый голос Сороки:
Эй д’над Кубанью, родимой стороной,
Ворон вьется сизый.
Эй, да эй, над Кубанью-рекой
Ветерок шел низом…
Вдруг Сорока замолчал. Лежал, приподняв колени, закинув руки за голову, смотрел в небо.
— Глянь-ка, — тихо сказал он. — Звезда.
Мишка тоже посмотрел вверх.
— И верно, звезда.
— Вот полететь бы туда, — сказал Сорока. — Узнать бы, что там.
— А что там? — сказал Мишка. — Ничего там нет.
— Не-ет. Там — в книжках-то пишут — тоже люди водятся. Вроде нас.
— Брехня, — сказал Мишка. — Брехня, Вася. Кабы там люди были, они бы плевали на нас.
Сорока перекинулся со спины на живот.
— Федор, — сказал он, — случаем не знаешь, когда дурак умен бывает?
— Нет, — сказал Федька, — не знаю.
— А когда спит.
— Ладно, — сказал Мишка, — помалкивай.
Уложил Сорока Федьку, как и накануне, на тачанку. Накрыл буркой, кожанкой, ковром.
— Тепло?
— Тепло, — сказал Федька.
— А каши бы еще не поел?
— Не.
— Выходит — и сыт, и пьян, и нос в табаке?
Федька ухмыльнулся.
— А ты, видать, веселый.
— Ого! Веселей, брат, меня только попова попадья, и то во хмелю!
Стреляют? Снится? Федька откинул бурку, сел. Увидел — неподалеку, на пригорке, стоит пулемет, — его почему-то сняли с тачанки, — у пулемета лежат Сорока и Мишка, а по дороге к усадьбе, стреляя на ходу, отстреливаясь, бегут какие-то люди.
«Белые!»
Федька скатился с тачанки, подбежал к Сороке, рванул его за рукав.
— Жарь!
Сорока, не оборачиваясь, тыльной стороной ладони хлопнул его по плечу.
— Ложись!
— Жарь ты! — крикнул Федька.
— Это по своим-то? — сказал Сорока. — Голова!
Тут только Федька заметил, что бегут-то свои, дозорные. А вот за ними, нагоняя, скачут белые, белый разъезд.
— Ой! — испугался Федька. — Догонят!
— Тихо! — сказал Сорока.
— Догонят! — прохныкал Федька. — Порубят!
— Тихо, говорю!
Вдруг у самых ворот дозорные пропали. Залегли, должно быть.
— Ну, вот! — Сорока припал к пулемету, открыл огонь. — Ну, вот!
Белые приостановились. Повернули. Нахлестывая коней, карьером пустились по целине, через балку, в лес.
— Ну, вот! — сказал Сорока. Глянул на Федьку. Усмехнулся. — Видал?
— Видал.
— То-то!
— По ко-ням! — раздался голос комэска Давыдова.
— По ко-ням! — подхватили взводные. — По ко-ням!
— Чего это? — сказал Федька.
Сорока поспешно встал.
— Одевайсь! Выступаем!