Башлаенко бунтует
Герш на это сказал вот что:
— Ладно. Проверим. А за самовольную отлучку — наряд вне очереди. Так-то, парень.
Но, когда выходил, Ирмэ слышал, как Герш сказал Круглову: «А ведь парень дело говорит. Знаешь, Фома?» — и повеселел. «То-то!» — подумал он.
Было утро. Светило солнце. Ирмэ, справившись с нарядом, пошел к матросам, посмотреть — нет ли там Неаха, хотя знал твердо, что Неаха в отряде нет. Неах остался в Полянске. Ирмэ шел скучный.
Матросы разлеглись на пригорке. Грели пузо. Ночь была холодная, промозглая. А вот утро выдалось такое, что прямо не говори. Теплынь. Благодать.
Башлаенко, матрос лет под тридцать, сухопарый, нескладный верзила с темным, обветренным лицом, с длинными усами, свисающими вниз, по-казацки, сидел на пне и медленно, по складам читал листовку — воззвание белых к крестьянам, — сопровождая каждое его слово привеском в рифму. Матросы ржали: «Го-го! Здорово!»
— Учредительное собрание — невинное создание, — читал Башлаенко.
— Как учредительное? — перебил какой-то матрос, подняв голову. — Так его же наши погнали к бесу.
— А назад воротить хотят. Ну, — сказал Башлаенко. — не мешай ты. Погоди.
— Я те поворочу! — проворчал матрос.
— Погоди, Ваня, — сказал Башлаенко, — не мешай. Где это я остановился? Ага! «Учредительное собрание» — невинное создание, — продолжал он, — «выражая волю народа», — и от себя: — буржуйской, то есть, породы…
Ирмэ постоял, потоптался. Неаха нет. Влип Неах. Ясно. Поговорить с Башлаенко. «Да он-то, — подумал Ирмэ, — он-то при чем? Хотя, с другой-то стороны, его же отряда боец. Скажу».
Он пробрался к Башлаенко и слегка тронул его за плечо.
— Товарищ командир.
Башлаенко оторвался от листовки и снизу вверх, — он сидел, а Ирмэ стоял, — посмотрел на Ирмэ.
— Угу, — промычал он. — Что скажешь?
— Тут у вас в отряде такой есть Радько Неах.
— Ну, знаю.
— Так он, понимаешь… влип будто…
Башлаенко медленно поднялся во весь свой рост.
— То есть, как так — влип?
— Ну, попался. В контр-разведку попал.
— Какую разведку? Чего мелешь?
— А такую. — Ирмэ стал рассказывать.
Матросы повскакали с мест, тесно сгрудились вокруг Ирмэ и Башлаенко.
— Ну, а он, — рассказывал Ирмэ, — и говорит: «Ничего, говорит, браток, как-нибудь».
— Ловко, — проговорил какой-то матрос.
— Ти-хо! — зашикали на него со всех сторон.
— А ты-то? Ты-то? — Башлаенко рванул Ирмэ за грудину. — Ты-то что?
— Что я-то? — сказал Ирмэ. — Меня самого-то так огрели но носу, что я свету не взвидел. Потом-то я ходил, искал его — нету.
— А чтоб его, а! — крикнул Башлаенко. — Кто его посылал? Ну, ты мне скажи — кто его посылал?
Ирмэ молчал. Вид у Башлаенко был такой, что спорить с ним не стоило. А Башлаенко, оставив Ирмэ, уже напустился на матросов, хотя, чем тут матросы были виноваты, Ирмэ никак понять не мог.
— А вы-то? Вы-то чего смотрели? — кричал Башлаенко. — Загубили у меня хлопца!
— Да мы-то что? — сказал матрос, которого Башлаенко назвал Ваней. — Чего разоряешься? Сдурел!
— А что? Целовать тебя за это? Так? — Башлаенко повернулся к Ирмэ. — Идем.
Ирмэ собачьей рысцой бежал за Башлаенко, — у того что ни шаг, то сажень, — и думал: «Куда это он? Ишь несется. В штаб, что ли?»
Штаб помещался на вокзале. Башлаенко, ни слова не говоря, отпихнул часового и прошел прямо в штаб. Ирмэ остался у входа — часовой его не пропустил.
В штабе послышались громкие голоса — всех покрывал голос Башлаенко.
— Бронепоезд! Бронепоезд! — гремел Башлаенко. — Да я тебе голыми руками город возьму. Почище форты брал.
Он вышел из штаба злой, как чорт. Шел, ворчал, ругался. Часовой, молодой парень в длинной замызганной шинели, неодобрительно покачал головой.
— Совсем взбесился, — сказал он, — арестовать бы его.
Ирмэ не ответил. «Прав Башлаенко, — думал он. — Сейчас наскоком если взять город, так еще, может, спасешь его, Неаха. Бронепоезд! Дался им этот бронепоезд».
Он направился в отряд. Навстречу шел Хаче.
— Слышь-ка, — сказал он, — насчет Неаха — правда это?
— Правда.
— Ну-ка, как было?
Ирмэ рассказал.
— Дело табак, — сказан Хаче. — Расстреляют.
— Думаешь — расстреляют?
— Факт. Чорт вас дернул переть в Полянск. Чего?
— А я-то знаю? — сказал Ирмэ. — Пристал Неах: «Идем, идем». Я — «нет». Он — «идем». Ну, пошли. Я думал: раз — и назад. А Неах: «Идем на Благовещенскую».
— Да-а. — Хаче покачал головой. — Я ведь что думал — остепенился он.
— И я, — сказал Ирмэ. — Во, думал, парень стал. Он и не он. Кремень!
— В батьку, — сказал Хаче. — Чуть что — держись. И вот те — погиб ни за грош.
— Рано ты его хоронишь, Хаче.
Хаче махнул рукой.
— Ну, уж это знаешь, — сказал он. — Хорошо, если расстреляют. А то еще, может, похуже. Круглов говорил — не слыхал? — как чехи у него сына убили. Заставили могилу себе рыть — и живьем в могилу.
Ирмэ и Хаче стояли на дороге. Впереди — четко на холмах — лежал Полянск. Позади раскинулись лагерем красные части. Было время обеда. Дымились кухни. Бойцы, с котелками в руках, строились в затылок, лениво пересмеиваясь, перемигиваясь Все было спокойно.
Вдруг верхом на черном жеребце проскакал Устинов, Полянский военком. За ним — Райтис, председатель чека.
— Что бы такое? — сказал Ирмэ.
Устинов и Райтис взлетали на холм, на котором расположились матросы, и, спрыгнув с коней, бросив поводья, куда-то побежали. На холме столпилось много народу. Что-то там неладное делалось, чего-то там шумели, скандалили.
— Морячки з-забузили, — крикнул Алтер, пробегая.
На холме беспорядочной толпой теснились не одни матросы. Были тут и партизаны. Были и красноармейцы, Красноармейцев, впрочем, было мало.
— М-митингуют! — сказал Алтер.
— Чего? — спросил Хаче.
— Даешь Полянск — и т-точка.
Говорил Башлаенко. На две головы выше толпы, — он стоял на пне, — размахивая длинными цепкими руками, он что-то кричал. Когда подошли Ирмэ и Хаче, Башлаенко уже кончал говорить.
— Правильно? — крикнул он.
— Правильно! — гулом пронеслось по толпе.
После Башлаенко выступил партизан, мужик неторопливый и с хитрецой. Сощурив маленькие медвежьи свои глазки, он говорил напевно, как начетчик.
— Вот тут, граждане, товарищ флотский сказал, что стоим-де без толку, что надо бы наступать, — говорил мужик. — Так я, граждане, согласен с ним. По мне — так он правильно говорил. Стоим мы тут второй день, а чего стоим — неизвестно. А хозяйство-то не ждет. Дома одни бабы, а что баба может? Да. А белые-то, между прочим, готовятся. Они-то мешкать не станут. Как начнут шрапнелью крыть — не приведи бог! Верно?
— Верно! — загудела толпа.
— А как товарищи из штаба боя не хотят, — продолжал мужик, — так, может, тогда разойтись нам по домам.
— А с Полянском как же? — крикнул кто-то из толпы. — Белым оставить?
— Нет, что ты! — сказал мужик. — Разве можно? А только покуда мы тут стоим — города нам не взять. Ни в какую. А белые-то, между прочим, готовятся. Так по мне — надо нам наперед их справиться. Чего нам ждать бронепоезда-то этого? Шут с ним! Мы и сами за себя постоять можем. Верно? Вот тут товарищи из штаба — пускай они скажут.
Мужик слез, но остался стоять рядом, сложив руки на животе и глядя на пустой пень с интересом, будто на нем стоял человек.
Человек появился. Это был Устинов. Крепкий, коренастый, в гимнастерке, опоясанной кавказским ремешком. Он сразу же — и зря — начал с высокого голоса, с крика.
— И скажем! — крикнул он. — Вы, товарищи, чего хотите? Чего горланите? Штурмовать? Так. А мы вот, из штаба, говорим вам: нельзя. Рано. А кто бунтовать будет — расстреляем.
— О-го! — крикнул чей-то озорной и веселый голос. — Попробуй, стрельни.
— Ти-хо! — гаркнул Устинов. — Не испугаешь. Видали таких. Так вот: нельзя, товарищи, штурмовать. Рано. У белых арсенал, а у нас что? Шесть трехдюймовок. С этим да с винтовками Полянска не взять. Врешь! А вот не сегодня — завтра прибудет бронепоезд, — тогда другое дело. Тогда ударим и с фронта и с тыла, сожмем в кольцо, задушим. Эка невидаль — «второй день стоим». Когда надо — и год постоим, да свое возьмем.
Снова выступил Башлаенко.
— Морочит, гад, — сказал он. — Какой там, к лешему, арсенал. Ну, десять пушек, ну, двадцать! Не справиться нам с этим? Это Устинов думает, что не справиться. Напугался он очень. Он, товарищи, военкомом был в Полянске. Он должен был биться до последнего. А он испугался, сбег. А теперь нас учить является. Да мы наперед тебя все знаем.
— Закомиссарился, дьявол! — крикнул тот же озорной высокий голос.
— Что верно, то верно, — сказал Башлаенко. — Па-садили мы их на свою голову, комиссаров-то этих. Куда ни плюнь, — все комиссар. В баню придешь помыться — и то комиссар — сидит, вшей считает. И смех, и грех, ей-богу. А Полянск-то мы возьмем в два счета. Почище форты брали. А не хотите — леший с вами, уйдем. Не наше это дело. Мы на фронт шли. Просили нас пособить. Мы сказали: «можно». А стоять тут мы не обязаны.
Снова заговорил Устинов:
— Тут нас Башлаенко винит, почему мы город сдали. А почему сдали? А потому, что все наличные силы отправили на фронт. Город оголили. Это была наша ошибка — и мы за нее ответим. Знаю. Но в трусости нас винить нечего. Не ты один, Башлаенко, форты брал. Гляди, чорт! — Устинов высоко поднял левую руку — на руке не хватало трех пальцев. — Это мне память от Колчака.
— Слыхали! — крикнул тот же голос.
На пенек не спеша взобрался Круглов, в своем прорезиненном пальто. Он внимательно, исподлобья оглядел толпу, почесал бородку, откашлялся в кулак и заговорил. Говорил он тихо, а слышно было всем.
— Кричишь, Башлаенко? — сказал он. — Кричи, кричи. Може, полегчает, а то давай вместе покричим. Кто кого? Ну! — Круглов посмотрел на Башлаенко, но тот выжидательно молчал. — Молчишь? Ну, ладно, помолчи. Дай мне сказать. Я тебя старше, — Круглов неторопливо откашлялся. — Я тебя, Башлаенко, знаю, — откашлявшись, проговорил он. — Я тебя уже встречал. Может, помнишь? В Екатеринодаре. Ну, вот. Скажу я про тебя так: боец ты хороший, верный боец, а смутьян, горлодер. Тогда-то, в прошлом-то году, это, может, и годилось. Время такое было. Митинговали. Мы митинговали, а нас били. Сперва — немцы. Потом — белые. Они по нам палят, а мы митингуем. А только время это прошло. Запомни, Башлаенко, заруби себе на носу: время митингования на фронте прошло. Теперь, брат, одно знай: повиноваться. Мы теперь бьемся организованно, и потому-то не нас бьют, а мы бьем. А что есть организация на фронте? Штаб. Штаб полка. Штаб дивизии. Штаб армии. Неладно что в штабе полка — доложи в штаб дивизии. Там разберутся. Не бойсь. Не генералы — свои сидят, свой брат. А приказ исполняй. Сказано ждать — жди. Дисциплины не знаешь? А уйти — не уйдешь. Врешь. Это, дорогой друг, будет контр-революция. За это по головке-то не погладят. Сам знаешь.
Круглов снова откашлялся, незаметно наблюдая толпу. Толпа жалась и молчала.
— Ты не ори. Ты в суть дела смотри, — заговорил Круглов опять. — А суть-то, товарищи, вот она: подымут, к примеру, два человека дубину в тридцать пудов. Что будет? Надорвутся. Покалечатся. А пятеро подняли — и не видно как. Так и тут: сейчас если штурмовать — народу положим гибель, а возьмем ли город — еще бабка надвое гадала. А подождем если бронепоезда…
Бах! — ударило вдруг где-то за городом и покатилось эхом по полям и холмам.
— Погоди, Фома, — примирительно сказал Башлаенко. — Послухай.
Бах! — ударило еще раз. И стало ясно: стреляют с вокзала по городу.
— Ух ты! — крикнул Башлаенко. — Бронепоезд!
Устинов махом взлетел на копя.
— Бойцы! Командиры! По местам!