Встреча
После того как Лейбе ушел, ребята некоторое время просидели молча. Ирмэ и Хаче курили. Алтер развалился на помосте, глядя вверх, в небо. На небе стояла луна. Лунный свет падал на окна домика, и стекла блестели, как жесть.
— Да-а, — протянул наконец Хаче, — что верно, то верно.
— Хорошо бы, — сказал Ирмэ. — Придешь это к Файвелу: «Выметайсь! Я — хозяин».
— «Я — х-хозяин», — сказал Алтер, приподымаясь. — А он — к п-приставу.
— Вот дурной, — сказал Хаче. — Ежели что, так пристава-то твоего первого хлопнут.
— Хлопнешь его! — сказал Алтер. — Б-батька говорит..
— Что ты все — «батька»? — сказал Ирмэ. — Надоел.
— Б-батька-то больше твоего понимает.
— И индюк понимает, да молчит, — сказал Ирмэ. — Пошли, Хаче.
Ребята встали и пошли. Алтер плелся позади, сумрачный и сердитый. Он ворчал что-то и плевался.
— Ты чего? — сказал Хаче.
Алтер, не отвечая, свернул в ближайший переулок.
— А ну его! — сказал Ирмэ.
— Чего так? — сказал Хаче.
— Да прямо спасу нема! — сказал Ирмэ. — Чуть что — «батька» да «батька».
— А тебе что — денег стоит? — сказал Хаче. — Ты-то, брат, тоже гусь.
— Ладно, — буркнул Ирмэ, — не гуди.
Хаче посмотрел на него, усмехнулся.
— Горькие мы с тобой ребята, рыжий; — сказал он. — Как думаешь — кто кому первый башку проломит?
— Я-то дожидаться не стану — не бойсь! — проворчал Ирмэ.
— Так. Запомним. — Хаче дошел до своего дома и остановился. — Завтра приходи пораньше, — сказал он зевая. — Работы — пуд.
Ирмэ остался один со свертком в руках. Сверток был небольшой, тугой и крепкий. Ирмэ осмотрел его со всех сторон — хорош! — и сунул за пазуху. Так-то ладно будет.
«Куда бы пойти?» подумал он.
Домой чего-то неохота. Дома — вонь и тараканы. Успеется домой. Сторожек поискать, что ли?
Ирмэ вышел на базар. Прямо над головой стояла большая луна, освещая площадь, церковь, лавки. Все под одним навесом, лавки эти были сейчас похожи на старинные галереи. Посреди базара, как башня, возвышались «ятки» — одна сторона освещена луной, другая — в тени. Везде — подле лавок, подле «яток» — спали козы. У церкви, на земле, лежала такая же церковь, со звонницей, с крестом, только черная. Лунная дорога через все местечко уходила куда-то вдаль, в поле, где легкий туман плавал над темными пригорками деревень. Было так тихо, что сонный гул воды в мельничных шлюзах казался ревом водопада, а щебет двух птиц где-то далеко — громким разговором. «Крра-кру, — что спишь?» спросила первая птица. «Крра-крру, — как можно!» ответила вторая.
«Эх, и ночка!» подумал Ирмэ.
Он прошелся но базару. Дошел до «яток». Повернул. Оглянулся. Осмотрелся. Ни души. Пропали сторожки.
«С чего бы? — подумал Ирмэ. — случилось что?»
Но Ряды спали глубоким мирным сном. И поля вокруг, и луга, и деревни, и перелески — все спало. Один он не спал.
«Всхрапнуть бы!» подумал Ирмэ. Он спугнул какого-то дряхлого козла и улегся на его место у дверей лавки. Место было насиженное, теплое. Жестковато. Да не беда — Ирмэ и дома-то спал не на пуховой перине;
И только он улегся, как вдруг неподалеку подле церкви увидал человека. Человек этот был огромного роста, черный и бородатый. Не старый, лет так под сорок. На голове — ватный треух, а ноги босые, корявые ноги. Он сидел у церковной ограды и пальцем по земле чертил круг. Начертил, достал палочку с насечками, обмерил, сердито плюнул и, передвинувшись на шаг, начал с начала.
«Чего он?» удивился Ирмэ.
Встал, подошел поближе, присмотрелся. Человек в эту минуту мерил новый круг.
— Ух ты, криво, — просипел он, плюнул и стал засыпать круг травой.
Ирмэ осмелел, — человек-то, видимо, неопасный, — он присел на корточки и посмотрел на круг. Верно, кривой.
— Это вы что делаете? — спросил он.
Человек оглянулся, смерил Ирмэ спокойным глазом и, продолжая засыпать круг травой, лениво сказал:
— Я, Иерихон, — сказал он, — делаю лунные часы.
— А ведь меня звать-то не Иерихон, — сказал Ирмэ.
— А я говорю — Иерихон, — сказал человек.
«Эге, — подумал Ирмэ. — Вот оно что». И сказал:
— А зачем тебе часы?
— А клад найти.
— Какой клад?
— А шесть кадушек золота и шесть полушек серебра, — сказал человек. — И еще другой. Земля — она богатая, всем хватит.
— Да часы-то тебе зачем?
— Время знать. Полночь.
— Плюнь на это дело, — сказал Ирмэ. — Полночь уже прошла.
— А я говорю — не прошла, — сказал человек.
— Ты откудова? — спросил Ирмэ.
— Из Застенок.
— Что-то я тебя не знаю, — сказал Ирмэ. — Ты чей там будешь?
— Папин.
— Чей?
— Папин.
— Да ты, дядя, пьян, — сказал Ирмэ.
Человек укоризненно покачал головой.
— Чего врешь-то? — сказал он. — И во рту не было.
— Во рту-то не было, — сказал Ирмэ, — а в глотку попало.
— А я говорю — не попало, — сказал человек. — На, нюхай.
Широко открыл рот и задышал, как загнанный, конь.
— Нюхай! Ирод!
— Чего там — нюхай? — сказал Ирмэ. — Ясно, пьян.
— А я говорю — не пьян.
— Мало ли.
— Нюхай, пес! — крикнул человек.
— Захлопни пещеру, — сказал Ирмэ. — Не стану я нюхать.
— Не станешь?
— Не стану.
Человек вдруг вскочил и, прежде чем Ирмэ успел отскочить, провел бородой по его щеке.
— Отстань! — крикнул Ирмэ и — проснулся.
Козел, которого он недавно спугнул с места, стоял рядом и тыкался бородой ему в лицо.
— У, чорт, напугал как! — сказал Ирмэ и с размаху хватил козла кулаком по носу: тот поспешно отступил.
«Который это час?» подумал Ирмэ.
Не понять было, который час. Все так же светит месяц. Все так же тихо и пусто на базарной площади. У дверей лотков и лавок все так же дремлют козы.
«Пойти домой, что ли? — подумал Ирмэ. — А то вставать рано».
Но тут он услыхал разговор. И разговор занятный. Говорили будто двое. Их не видно было. Должно быть, сидели они где-то за лавкой. И что-то ели, — слышно было, как они чавкают.
— Клад искать надо в самую полночь, — говорил один густым как труба голосом. — Место выбери глухое, так чтоб — ик… ик… Икается чего-то, — сказал он. — С чего бы?
— От брюквы, — сказал другой голос, до того пронзительный, что Ирмэ вздрогнул. — Брюкву — ее есть нельзя. Брюкву — на нее плевать надо.
«Вот дурак», подумал Ирмэ. Он хотел встать, посмотреть, кто там, и вдруг понял: «Гиле», понял он.
— Брось ты брюкву-то трескать, — говорил кто-то пронзительным голосом. — Что в ней проку? Ни на вот.
Ирмэ выглянул и увидел Симона, местечкового водовоза Гиле и Малкиела, бондаря. Они сидели подле «яток» и с хрустом уплетали здоровую брюквину, величиной с горшок.
— Шумят на весь базар, — сказал Ирмэ, подойдя. — А мне тут из-за вас дрянь всякая снилась.
— Воробью снится воробей, дряни — дрянь, — сказал Симон. — Садись, рыжий. Брюкву хошь?
— Давай. А куда это сторожки девались?
— По огородам, брат ты мой, гуляют, по огородам! — пронзительно крикнул Гиле.
— Ого! — густым как труба голосом заржал Малкиел. — Сказал!
— А вы-то чего? — сказал Ирмэ.
— Брюкву едим, — сказал Симон. — Ясно? А ты-то?
— Я — домой, — сказал Ирмэ. — Завтра рано вставать.
— Плюнь, — сказал Симон. — Пошли к Айзику за бобами?
Ирмэ почесал голову. Бобы — они конечно. Да вот — сверток.
— Нет, братцы, — сказал он. — Я домой, спать.
— Заладила сорока про Якова, — сказал Симон, — «спать, спать».
— Нет, — твердо сказал Ирмэ.
— Ну, и шут с тобой. — Симон встал. — Потопали, орлы?
Симон, Гиле и Малкиел ушли. Ирмэ еще посидел, подумал. Пойти домой? Пошататься? Да нет, не то. Вот бы забраться куда в сад. Полежать на траве, яблоко пожевать. Ночь теплая. И луна светит. Но — сверток. Ирмэ пощупал: есть он, тут он.
Громко посвистывая, к «яткам» подходил какой-то паренек. Ирмэ посмотрел — Мамочка! Ловко, чорт, свистит. Казалось — десять соловьев засели на дереве и распевают во всю мочь.
— Ловко свистишь, Мамочка, — сказал Ирмэ. — Где так навострился?
Мамочка — руки в карманах — подошел поближе.
— Щука научила, — сказал он. — Только он — плеткой, а я глоткой.
— Ничего, — сказал Ирмэ. — Да, чтоб не забыть: пожевать есть?
— Есть. — Мамочка вытащил из кармана кусок хлеба, густо намазанный гусиным жиром. — А покурить есть?
— Ого! — удивился Ирмэ. — Ты это когда курить-то начал?
— Рано утром вечерком, поздно на рассвете, — сказал Мамочка. — Скрути-ка потолще.
Ирмэ скрутил Мамочке цыгарку толщиной в палец и взамен получил хлеб с жиром и огурец.
— Рано ты курить-то начал, — сказал Ирмэ. — Тебе сколько?
— Тринадцать, — сказал Мамочка. — Тебе пятнадцать, что ли?
— Вроде, — сказал Ирмэ. — Я, брат, тебе в дяди гожусь.
— Велик пень, да дурень, — проворчал Мамочка.
— А ты не лайся, — добродушно сказал Ирмэ, — в морду дам.
Мамочка отодвинулся.
— Не бойся, — сказал Ирмэ. — Не трону я. Когда ем, — глух и нем. Ты вот что — дай-ка еще огурец.
Мамочка дал.
— Ну и хлебца еще, — сказал Ирмэ.
Мамочка встал, как бы затем, чтобы достать из кармана хлеб. Однако, отойдя задом шагов пять, вдруг пустился наутек.
— Погоди, брат, — сказал Ирмэ. — Попадешься — косточки пересчитаю.
Но Мамочка стоял далеко, у колодца, плевать ему было на Ирмэ.
— Рыжий кот! — крикнул он.
— Тихо, — сказал Ирмэ.
— Рыжий кот! Рыжий кот! — не унимался Мамочка.
Ирмэ не выдержал — вскочил. И сразу же сел. Левая нога опять заболела, заныла, подлая, да так, что хоть плачь. Ирмэ застонал, стиснул зубы. Ух!
А тут еще сверток вывалился. Надо ж! Листовки веером рассыпались по земле. Ирмэ кинулся подбирать. Подобрал, завернул и сунул за пазуху. Одну листовку он положил в карман. «Дома прочитаю», решил он.
Однако второпях завернул он плохо. Сверток топорщился и оттопыривался так что пожалуй, и слепой бы заметил. «Эка тебя разнесло! — сказал бы, пожалуй, даже слепой, встретив Ирмэ. — Прямо — бочка».
«Ладно. — решил Ирмэ. — Домой».
Прихрамывая, жуя свой хлеб с жиром, Ирмэ лениво ковылял по улице. Шел и думал. «Оно бы нехудо так, как говорил Лейбе — думал он. — Все работают и всем хватает. Правильно. Час поработал — на котлету. День поработал — гуся. Это бы да! А то чего-то трудно жить стало. И раньше-то было не весть, а сейчас и совсем никуда. Хотя оно кому как! — Ирмэ поднял голову, посмотрел на дом Файвела Рашалла. — Этим-то и сейчас ничего. Им что!»
Он посмотрел, плюнул и дальше пошел. И вдруг остановился, стал. Постоял, подумал и повернул к долгу Рашалла, к воротам.
«Чтоб никто и нюхом», вспомнил он. Обернулся, оглянулся. Будто никого.
Ирмэ сунул руку в карман, достал листовку, расправил ее, разгладил. «Пускай прочитают — невредно будет». Из хлебного мякиша скатал четыре шарика, поплевал на них, чтоб стали клейкими, и прилепил к воротам. Потом приложил листовку и нажал. Листовка пристала крепко, будто ее помазали столярным клеем.
Ирмэ отступил на шаг, полюбовался. Ловко!
Луна освещала огромные темные ворота и на воротах белый квадратный листок, покрытый большими и малыми буквами. «Одна есть! — гордо подумал Ирмэ. — Расклею сегодня штук десять. По всем Рядам расклею».
Вдруг что-то пробежало по земле. Черпая тень будто пробежала и пропала. И опять Ирмэ оглянулся — никого, ни души. Что такое? Он вскинул голову, посмотрел на крыльцо. На крыльце стоял Моня. Моня был без шапки, в ночной рубашке, босой. Он свесился с крыльца и внимательно и молча глядел на листовку. Затем медленно отвел глаза и посмотрел на Ирмэ.
Ирмэ тоже смотрел на Моню, смотрел прямо в глаза и, сам не зная, что делает, пятился к базару, к «яткам». Он молчал. И Моня молчал. Прошла минута. А может быть — час.
Потом Ирмэ повернулся и не спеша, твердо ступая ногами. — хоть левая-то болела, ух ныла! — пошел прочь. Так, твердо и не оглядываясь, он дошел до ближайшего переулка, А уже в переулке, где Моня не мог его видеть, пошел быстро-быстро. Побежал.