Перед крестьянским собранием
В этот вечер во многих семьях отужинали пораньше, чтобы пройтись по улице, прежде чем собраться в доме Сюй Юу. Все шли веселые, празднично настроенные, громко окликая друг друга.
— Поужинали? — спрашивали одни.
— Как стемнеет — на собрание! — говорили другие.
Во дворе бывшего дома Сюй Юу было пусто, руководители еще не пришли, а возле ворот уже расхаживал ополченец.
— Когда начнется собрание? — беспрестанно спрашивали у него.
— А кто его знает, — терпеливо отвечал ополченец, — Иные еще не поужинали, а кое-кто задержался в поле.
Люди отходили. Кто шел в сад сорвать хулубин, а кто, примостившись у ворот школы, расправлялся с половинкой арбуза, и сок обильно стекал ему на грудь. В одной кучке грызли арбузные семечки, в другой — курили.
Завидев заместителя старосты, собравшиеся громко закричали:
— Почтенный Чжао, когда же откроется собрание? Пусть красноносый У еще раз ударит в гонг да споет что-нибудь!
Чжао Дэ-лу едва минуло тридцать лет, но он был старшим в роду, и все звали его «почтенным». В накинутой на плечи старой белой куртке, с видом очень занятого человека, он улыбался в ответ:
— Гм, подождем еще, вот стемнеет, тогда и начнем.
Как только показывался Чжан Юй-мин, его засыпали вопросами.
— Третий брат! Что же будет сегодня на собрании? А нас пустят?
— Шутки шутишь? Сам ты разве не знаешь, кто имеет право присутствовать на собрании? Если ты бедняк, твое место здесь!
Кругом засмеялись — что он, в котел с соей попал, что не может разобраться: полагается ему присутствовать на собрании или нет?
На шум прибежали было и дети, но, не найдя ничего интересного, ушли к воротам школы. Но и там ничего необычного не было. Оба учителя куда-то ушли, старый сторож, красноносый У, мыл посуду в дверях флигеля. Он стряпал для учителей, и он же гонгом созывал односельчан на собрания. В конце концов дети собрались на площадке перед школой и запели песню, которой их только сегодня научил товарищ Ху Ли-гун: «Эй, пахари, сплотитесь…»
Детскому хору стали вторить старики, прежде молча посматривавшие по сторонам, сидя на корточках под деревом с длинными трубками в зубах.
Появились и женщины. На главную улицу вышла старуха, мать фронтовика, и уселась на камень. Ее не извещали о собрании, но она узнала сама и пришла послушать, о чем будут говорить.
Когда ее сын Гу Чан-шэн ушел в солдаты, деревенские власти, считая ее хозяйство середняцким, выдали ей только два доу зерна. Но она и знать не хотела о том, какое у нее хозяйство — середняцкое или бедняцкое.
— Раз у меня сын в солдатах, деревня должна обо мне заботиться. Обещали два даня, а дали только два доу. Распоряжаются какой-то Чжан Юй-минь, Чжао Дэ-лу! Только собственную корысть соблюдают, а старую вдову, мать фронтовика, оставляют без помощи.
Никто на нее не обращал внимания, и она сидела, надув губы, видимо, готовясь к новой атаке. Мимо нее прошла группа девушек и молодых женщин; они оживленно болтали между собой, грызя фруктовые косточки. Мать Гу Чан-шэна окликнула одну из девушек:
— Хайни, у вас сегодня собрание? Можно и мне послушать, ведь мой сын фронтовик!
— Конечно, можно, если будет собрание. Но я еще не знаю, состоится ли оно. Мы идем к председательнице Женского союза, у нее узнаем.
Ради торжественного дня Хэйни надела платье из фабричной ткани — синее в белых цветах, высоко зачесала волосы. Не задерживаясь возле старухи, она побежала догонять подруг.
Мать Гу Чан-шэна злобно плюнула ему вслед; особенно возмутили ее розовые чулки Хэйни:
— Тьфу, глаза бы не глядели! Все мы были молоды, но вы от этой свободы просто стыд потеряли.
Девушки вышли на западную окраину.
Они были из той группы женской молодежи, которая посещала школу и охотно принимала участие в общественной работе. Хотя бо́льшая часть их принадлежала к довольно зажиточным семьям, тем не менее они интересовались новыми порядками, которые вводили коммунисты.
Узнав, что вечером состоится собрание женщин, они радостно зашумели и тут же во время урока стали договариваться о месте встречи. Но вот уже поужинали, стемнело, а на собрание их все не звали. Девушки, пошумев, решили сами все узнать у Дун Гуй-хуа. Болтая и смеясь, они незаметно дошли до ее ворот. Ни одна из них не решалась войти во двор первой, каждая толкала вперед другую. Наконец, Хэйни крикнула:
— Тетушка Дун!
Не дожидаясь ответа, девушки гурьбой ввалились в комнату. Там сидело семь-восемь женщин, кое-кто с грудными детьми. Они вели оживленный разговор, но при виде новых гостей замолчали, с недоумением оглядывая пришедших.
— В чем дело? — холодно спросила Дун Гуй-хуа, даже не предложив им присесть.
— Тетушка Дун! — уверенно и бойко начала Хэйни. — Мы пришли узнать: будет ли сегодня собрание?
— О каком собрании вы говорите? — спросила Чжоу Юэ-ин, жена пастуха, сверкая своими продолговатыми глазами. — Сегодня собрание бедняков!
Последнее слово она произнесла с особым ударением, неприязненно поглядывая на пришедших.
— Мы спрашиваем не о крестьянском собрании, — уже растерянно, хотя все так же приветливо улыбаясь, сказала Хэйни, — а о нашем, о женском собрании.
— О нашем, женском собрании? — с холодной усмешкой переспросила маленькая женщина, сидевшая в углу.
— Идем, Хэйни! Вот не ожидали, что нас здесь так встретят, — сказала одна из девушек.
Дун Гуй-хуа вышла вслед за девушками и взяла Хэйни за руку. Она вспомнила, как горячо и добросовестно Хэйни преподает в школе, никогда не пропуская занятий. С ней самой Хэйни всегда держит себя по-родственному: ухаживает, когда Дун Гуй-хуа заболевает, варит ей рис, дарит румяна, цветные нитки, материю на туфли. Ли Чан и тот находит, что Хэйни — хорошая девушка. И Дун Гуй-хуа стало жаль ее.
— Не обижайся, Хэйни, сегодня у нас не будет собрания. Когда оно состоится, мы тебя позовем. Это хорошо, что вы все интересуетесь собраниями, ведь среди нас еще так много темных женщин.
Хэйни вздохнула, склонив голову набок, словно побежденный в бою петух, и пошла к выходу.
— Не посидишь ли немного, Хэйни? — из вежливости предложила хозяйка дома. — Прости, я не буду тебя провожать.
Стоя в дверях, Дун Гуй-хуа поглядела вслед стайке девушек с Хэйни во главе. «Девушка совсем неплохая, только дядя ее негодяй. Но разве можно за него винить племянницу», — думала Дун Гуй-хуа про себя.
Как бы угадав ее мысли, в комнате заговорили все разом:
— Уж эти… О! Ясно, они пришли сюда выведывать!
Дун Гуй-хуа стала торопить женщин:
— Пошли, пошли на собрание! Нельзя не идти. Вот дадут беднякам землю, и мы, женщины, получим свою долю. Как же нам не идти? Надо узнать точно, как будут делить землю. Дело это наше, крестьянское. Идемте!
— Идем, — первой отозвалась жена пастуха и, подняв тонкие брови, засмеялась:
— Ненавижу эту стаю лисиц. Путаются здесь, словно оборотни. Всегда сыты, делать им нечего, вот и гуляют целыми днями.
Чжоу Юэ-ин — худенькая женщина, с длинным лицом, тонкими бровями и продолговатыми узкими глазами — была хороша собой. Она умела ласково улыбаться, но, случалось, смеялась — и очень зло. Мужу ее было уже под пятьдесят. Не имея земли, он вынужден был ради заработка пойти в пастухи.
Обычно он приходил домой раз в три дня, а иногда не показывался по неделям и более. И тогда она встречала мужа далеко не ласково: не мыла котла, не разводила огня и даже остатки еды убирала подальше. Доставая из мешка цзиня два гречневой муки или шэн[24] бобов, он рассказывал, чья овца окотилась, умалчивая, однако, о том, что нескольких овец утащил волк. Он лишь сетовал, что собака его стала стара, что надо бы найти другую, которая бы сторожила лучше. Потом принимался мечтать о будущем: он уйдет из пастухов, возьмет в аренду несколько му земли и посеет пшеницу. Если урожай будет хороший, им хватит на жизнь и не придется покупать зерно за деньги, когда оно так сильно подорожало.
Если его молодая и красивая жена начинала жаловаться и ворчать, он принимался сам растапливать печь; тогда она уходила во двор, и оттуда неслись ее пронзительные причитания:
— И за какие только грехи в предшествующей жизни меня выдали замуж за этого старого нищего чорта! Круглый год даже тени его не видишь! Скорее бы конец этой проклятой жизни!
Она бранилась до тех пор, пока пастух не приходил в ярость. Тогда он скручивал ее, словно овцу, втаскивал в дом и нещадно колотил, не переставая приговаривать:
— Ну и тварь! Всю жизнь трудился, чтобы собрать двадцать овец и отдать их за тебя! А ты еще смеешь ругаться! Я беден? Стар? Ах ты негодная! Может быть, ты с молодым путаешься, когда меня дома нет?
Жена долго рыдала, чувствуя себя несчастной и обиженной, но понемногу успокаивалась и начинала хозяйничать: замешивала гречневую муку, готовила клецки, а он сидел у огня, покуривая и поглаживая свою козлиную бородку. Постепенно в ней просыпалась жалость, она с горечью думала о том, каким тяжелым трудом он добывает свой хлеб. Пока тепло — еще ничего, но в непогоду, когда наступают холода… Ветер ли, дождь ли, а он в горах перегоняет стадо, ищет пастбища, защищенные места, разбивает под открытым небом палатку, и там, на полыни, под тонким одеялом, коротает ночи. И за целый год такого труда на его долю достается немного зерна да пара ягнят или материя на одежду. А ведь он уже не молод. Все мечтает вернуться на землю, но где взять эту землю?..
Всякий раз, как он приходил, она искала предлога пошуметь, а после стычки становилась приветливой, жалела его. Тогда старик смягчался; оба, как молодожены, не могли наглядеться друг на друга. На следующий день она провожала его, садилась у деревенской стены и глядела ему вслед, пока он не исчезал из виду. И опять оставалась одна.
Эта худенькая женщина была остра на язык, нетерпелива и бесстрашна. Боялась она только кулаков мужа. На деревне у нее случались перебранки и даже потасовки, а в прошлом году и этой весной, когда делили земли помещиков, она оказалась самой смелой и заражала своей смелостью других.
Так было и теперь. Она первая встала с капа, за ней поднялись и остальные. Только одна старуха не решалась идти с ними, и Дун Гуй-хуа готова была тащить ее силой:
— Пока не побываешь на собрании, ничего не поймешь, тетушка. Ты так и не узнаешь, что такое новая жизнь!
— Ах, — вздыхала старуха, — ведь знаешь, какой у меня старик упрямый. Он сегодня сам идет на собрание. Никогда-то слова мне не скажет. Пойдет — молчит, а вернется — тоже молчит. Ведь идет-то он на собрание только для того, чтобы оставили в покое нашего сына Цин-хуая. И вдруг он там увидит меня. Нет, нет! Заест он меня!
Старуха была женой Хоу Чжун-цюаня, того самого, который прославился на всю деревню, вернув тайком помещику землю, выделенную ему весной. Его сын Цин-хуай тогда так рассердился, что топал на него ногами, ругал старым тупицей, старик же гонялся за сыном с метлой.
Крестьянский союз, узнав об этом, попытался было вмешаться, но старик ни в чем не признавался и ни за что не поддавался на уговоры союза.
— А ты не сумеешь, тетушка, обругать мужа да объяснять ему, как изменилась жизнь? — воробьем наскакивала на нее жена пастуха. — Сыщи-ка другого такого, что не желает до самой смерти расстаться со своим рабством и нищетой!
Но старуха продолжала упорствовать и вернулась домой, а остальные женщины отправились во двор бывшего помещика Сюй Юу.
Уже смеркалось. По улице возле ворот шагал взад и вперед патруль — десяток вооруженных ополченцев, — проверяя каждого входившего во двор. Пыталась пройти на собрание и мать Гу Чан-шэна, но патруль ее не пропускал.
— Иди-ка домой, скоро ночь, — уговаривали ее.
— Если тебе что нужно, — объяснял ей один из ополченцев, — придешь завтра, поговоришь с кем-нибудь из руководителей, а здесь, у ворот, не стой.
Но она не уступала:
— А если мне хочется? Нельзя уж и на улице побыть. Был бы мой Чан-шэн дома! Вы все толкуете, что заботитесь о семьях фронтовиков, а мне не даете даже у ворот постоять!
Патруль, наконец, сдался:
— Ладно, стой, если тебе нравится!
Хотя уговорились созвать только бедняков, но пришли представители чуть ли не от каждой семьи. Двор был набит битком. Люд» группами сидели на ступеньках; в воздухе стоял гул голосов. Звезды ярко сияли, освещая темные фигуры ополченцев, расположившихся на крыше.
Чжан Чжэн-го, появляясь то здесь, то там, проверял патруль. Ополченцы любили своего командира, хотя он был строг и не позволял отлынивать от службы.
Суетился Ли Чан, бегая взад и вперед, кого-то вызывал, кому-то давал указания.
Пришел и Чжао Дэ-лу, все в той же белой куртке внакидку, зажег лампу и поставил ее на стол, выдвинутый на крыльцо.
Мать Гу Чан-шэна сумела все-таки проскользнуть во двор вместе с группой женщин. Все они отошли в уголок. Рядом весело смеялись, и Дун Гуй-хуа узнала голос Ян Ляна.
Когда на крыльцо вышел Ху Ли-гун, Ли Чан предложил:
— А не спеть ли нам?
И трое молодых парней вместе с Ху Ли-гуном затянули песню, которой он учил детей: «Эй, пахари, сплотитесь…»
Крестьяне нетерпеливо поглядывали на ворота, поджидая Чжан Юй-миня и председателя Крестьянского союза. На сегодняшний вечер все возлагали большие надежды, хотя и не звали, о чем будут говорить, хватит ли у них смелости для публичного выступления. Они твердо верили в партию бедняков — коммунистическую партию, но сами еще слабо разбирались во всем и еще многого опасались.