Солнце вылезло из-за гор и разогрело снег: лошади начали проваливаться на снежной дорожке. — Плохая дорога, очень плохая, ночью надо ехать.
Лошади проваливались по живот в снег, с трудом выбиваясь на дорожку.
— Поедем по речке, — сказал Джалиль Гош и свернул лошадь влево в снег, к речке, находившейся в двадцати метрах от нас.
Эти двадцать метров мы ехали полчаса. Мы спешились и лошадям пробивали дорогу в снегу.
Река ревела и пенилась. В некоторых местах она представляла собой сплошной водопад. Временами мы переезжали с берега на берег, что было очень опасно и каждый раз требовало очень больших усилий.
Лошади были очень сильно перегружена продуктами и устали.
В кишлаке Джикинды мы должны были их покормить. Вскоре мы подъехали к этому кишлаку.
Здесь было много растительности и гораздо теплее.
В кишлаке, у кибитки, где помещалась канцелярия ТОЗ, ржали лошади. Сидели кучками киргизы на корточках и оживленно разговаривали.
— А-а-а! — закричали они, встречая нас, помогая спешиться, поддерживая нас под локти.
Саид принял лошадей.
Приветствия «A-а-а!» имеет несколько оттенков.
Их можно передать так:
— А-а… — это кислая мина; или А-а… — здравствуй, здравствуй, очень рад тебе! — А-а… равнодушно: приехал, значит; или— А-а… сколько лет, сколько зим! Я не верю своим глазам, неужели это ты? — если кто против тебя, то я твой друг, или — А-а, в восторге, — не может быть, наконец-то! Хвала аллаху, я так рад, так рад! — я твой раб, повелевай! — А-а! — в безумном счастье, — я захлебываюсь от восторга при визе тебя!..
Какое было на этот раз «А-а»? Мне показалось, что оно было немного насмешливое.
— Большой караван, хорош караван…
— Кандый сиз тынч кельдыз? — спросили нас. — Как доехали?
— Тынч, тынч-якши, — ответили мы, — хорошо доехали.
— Келинь, — сказал председатель ТОЗ, — заходите.
Мы вошли в кибитку: женщины бросились в сторону, и мы сели, поджав ноги, не глядя на женщин и не здороваясь с ними.
Тон был выдержан. Один только Джалиль Гош остался на улице, присев на крылечке и играя плеткой.
Аксакалы вошли следом. Нам подали вареное мясо и затем чай.
— Аксакалы, — сказал я, — нам надо дорогу.
— Аллах не дает дороги. Весна идет. Несколько киргизов уже живут здесь десять дней, ждут дорогу, — ответили те, поглаживая бороды, — пороги нет.
Тут я понял, наконец: «Вот и новые госта, — думали, небось, киргизы, — больно уж разогнались куда-то, тоже засядут теперь тут…»
Караванщики, посланные искать дорогу, возвратились, чтобы сказать, что надо ждать дорогу. Это мы и без них слышали
Я спросил:
— Проезжали ли тут Туюгун с Сабирой?
— Ничего не видали, — ответили мне Тогда я позвал местного пастуха.
— Ты родом откуда? — спросил я
— Из Гарма, — ответил он.
— Ты пастух, ты знаешь эти дороги
— Знаю, — ответил пастух.
— По какой дороге нам ехать?
— Нет дороги, начальник.
— А скажи, ты Туюгуна знаешь?
— Знаю. Этот Туюгун из Каратегина и вот недавно проехал по какой-то дороге через перевал… С девушкой из Кашка-Су..
— Что? Что? С Сабирой? — вскочил Саид.
Он потупил голову.
— Мерзавец Барон! — сказал он. — Я не сколько лет даром работал на него. Он бандит и контрабандист. Я хлеб ломал, что буду молчать, он на коране клялся, что отдаст мне Сабиру и не отдал… Слушай, начальник…
Он замолк, но по его лицу я видел, что он готов был умолять меня, чтобы ехать дальше, сейчас же…
В комнату вошел Джалиль Гош. Аксакалы опять заговорили о трудности пути.
— Ну, начальник, ты остаешься здесь? — спросил Джалиль, ни на кого не глядя. — Лучше отдохнуть и подождать, конечно…
Я понял, что его задели разговоры о том, что мы останемся, и особенно насмешки при встрече.
— Нет, Джалиль, если я сегодня же не перевезу ячмень через перевал, то завтра уже придется сесть тут на всю весну, вместо того чтобы сеять… А ты, разве, остаешься? — спокойно спросил я.
Джалиль Гош вспыхнул.
— Я тебе говорил, Джалиль едет до Катта-Карамука! Я клятву ломал.
— Хорошо. Ты клятву ломал. Есть пять «носов» — дорог — на перевал. Ты знаешь контрабандистскую дорогу. Но там, где проедешь ты, проедет ли караван? С людьми и такой груз — ячмень?
— Я не аллах. Я не знаю, проедет ли Как хочешь, мне нет дела: твой ячмень..
— Поехали!! — сказал я.
— Дороги нет, — начал Шамши — «Деревянное ухо». — Шамши боится: у него лошади, самовар…
— Шамши останется здесь: у него самовар! — сказал я, вставая. — Поехали.
Мы сели на коней и тронулись. Шамши продолжал ворчать: «Пусть безумцы только и слепые едут по такому пути», — говорил он, однако тоже ковылял вслед за нами на своей коняге, продолжая причитать и хныкать…
Мы выехали из кишлака.
— Ай, большая инсоляция! — сказал Карабек, показывая вперед плеткой.
Это слово он слышал от меня: инсоляция означает освещение солнцем земной поверхности.
Прежде чем говорить о дальнейших событиях, необходимо объяснить, что означает этот термин для Алайской долины в апреле.
С каждым новым даем весны все сильнее подтаивает снежная масса, покрывающая долину и склоны гор. Ло снегу утоптана тропа. Сперва проваливается снежный наст вокруг тропы — это первая стадия.
Вторая стадия — начинает таять дорожка. По ней начинают ездить только в определенные часы: сперва лишь утром и вечером, потом — только на рассвете, потом— только ночью. И, наконец, третья стадия— проваливаются все дорожки, все огромное пространство долины покрывается рыхлой массой, жидкой снежной кашей: все кишлаки и селения отрезаны друг от друга. Никакого движения. Только потоки воды мчатся в реки.
Это работа солнца. Сила ее такова, что можно в одно и то же время на северном, теневом склоне гор найти суровую зиму, а на южном — жаркое лето.
Однако мы застряли между зимой и летом…
Вообразите себе незамерзшее море, а по морю ведет узенькая, ненадежно замерзшая дорожка, с плотным, утоптанным снегом под ней. Вы едете как бы по гребню стены. Если свалитесь с нее в сторону, попадете в воду, на глубину 2–3—4 метров. Причем дно может быть ровным, а может быть и покатым. Тогда придется скользить еще по крутой покатости дна на неизвестную глубину, особенно если дело происходит на склоне гор.
Представьте себе встречу на тропе. По тропинкам постоянно ездят, и поэтому снег на них утаптывается. Шириной тропа в 35 сантиметров, а по бокам трясина.
Если снег неглубок, разъехаться нетрудно, но если глубок, стоят друг против друга два всадника на такой дорожке и ругаются, кому сбивать коня в снег. И, не решив мирным путем, стегают лошадей, те бросаются друг на друга, стараясь сбить грудью противника.
Несчастный побежденный, пытаясь вывести из глубокого и вязкого весеннего снега своего коня на дорожку, долго бьется в снегу, пока не вытянет измученную вконец лошадь.
Когда же дорожка окончательно теряет упругость под влиянием теплых, весенних солнечных лучей, тогда считают, что дороги нет.
С трудом дошел караван наш до реки и пошел вверх. Река была небольшая, и ехать против течения очень большого затруднения не представляло.
Далеко растянулся наш караван. Ишаки, которые находились в нем, тормозили наше продвижение.
Пройдя километра три вверх по течению, мы свернули влево, на снежную тропинку. Тропинка шла у скалы. Тень скалы прикрывала ее, и снег на тропинке не успел растаять. Утром морозы, хоть ненадежно, но сковывали дорогу и по ней можно было идти. Двигались мы с трудом: сегодня утром было тепло и тропинка не очень затвердела. Лошади попадали ногами в дыры и выбоины, но благополучно выскакивали из них.
Я оглянулся на кишлак. Далеко внизу все население кишлака вылезло на крыши и следило, удастся ли нам пробиться или нет.
Караван сильно растянулся. Задерживали ишаки: вместо того чтобы вскочить, как лошадь, или стараться выкарабкаться, попав в выбоину одной или двумя ногами.
ишак спокойно лежал и ждал, пока подойдут караванщики, один возьмет его за голову, другой за хвост и поставят его на ноги.
Впереди вел свою лошадь Джалиль, за ним Карабек, Саид, за Саидом — я, затем, шли караванные лошади, одна за другой, не связанные между собой, за ними ишаки и сзади еще какие-то лошади и люди. Оказалось, что это путники, которые ожидали дороги, но, видя, что мы так смело поехали, увязались за нами.
— Эге, да ведь дорога совсем не такая уже безнадежная! — решил я, ведя Алая в тени скалы, по тропинке.
Мы свернули влево, обошли еще один «нос» и въехали на него.
Мы были уже очень высоко. Вдали черными полосками на белом, снежном фоне виднелась Сурх-Об, местами превращаясь как бы в широкую черную ленту.
Эта лента местами белела: то воды Сурх-Об разбивались о пороги, преграждающие путь в узкий глубокий каньон, через который Сурх-Об врывалась в Таджикскую республику.
Лошади были покрыты испариной и тяжело дышали.
— Да ведь мы скоро будем на перевале, — сказал я Саиду, показывая на высившуюся седловину перевала.
Саид ничего не ответил. Он смотрел на север: оттуда по горам к перевалу также двигалось несколько точек.
В бинокль можно было различить лошадей и людей.
«Не Сабира ли там?» — подумал я.
— Вперед! Вперед! — кричал, задыхаясь, Джалиль Гош, пробираясь ко мне. — Солнце идет, очень плохо будет!
Не успели мы сделать несколько шагов, как лошадь Саида провалилась сразу всеми четырьмя ногами. Саид потянул ее за повод. Она забилась, рванулась и сорвалась с тропинки в снег.
— Держи, держи! — закричал Карабек и бросился к Саиду. Был пологий склон, и понятно, что лошадь, предоставленная самой себе, обязательно свалится, скользя под снегом вниз.
Лошадь оскалила желтые зубы, глазами она косила в сторону. Мы начали бить ее камчами, она вздрагивала и не двигалась, наконец, рванулась, прыгнула вверх и, пробив грудью стену тропинки, застряла в снеговой трясине по ту сторону дорожки.
Весь караван стоял, ожидая.
— Вперед! Вперед — закричал Карабек, и Саид помчался по дорожке, натягивая изо всех сил повод. Лошадь бросилась за ним, выскочила на тропинку и сейчас же всеми четырьмя ногами провалилась в колдобины на тропинке. Таким образом она лежала на тропинке животом и грудью. Ноги были в ямах.
Мы позвали ближайших караванщиков; прижимаясь к лошадям, чтобы не упасть с тропы в мягкий снег, они подошли к нам.
Некоторые, сорвавшись с тропинки, барахтались в снеговой трясине, безрезультатно стараясь выкарабкаться и вопя о помощи.
За хвост и голову лошадь подняли и поставили на ноги. Она была вся мокрая и тяжело носила боками.
Не успел Саид провести ее и пяти метров, как голова ее опять торчала из снега, а все туловище было погребено где-то сбоку, в снеговой трясине.
И это было только начало тех мучений, которые сопровождали путь к перевалу.
Алай мой водил ушами, и, когда я его подвел к тому месту, где лошадь Саида сломала тропинку, он уперся и не захотел идти. Бедняга Азам жался к ногам коня. Когда Алая сзади огрели камчой, он толкнул меня грудью и прыгнул. Я очутился в том месте, где за десять минут перед тем была лошадь Саида, а Алай, попав передними ногами в выбоины на тропинке, задом сполз в сторону ската и напрасно бил ногами, стараясь оттолкнуться. Я застрял в снегу по уши, очутившись в каком-то боковом положении. Рядом со мной барахталась собака. Это было и смешно и трагично. Упрешься рукой в снег и по плечо проваливаешься, упрешься ногой в снег — снег под ногой проваливается, и залезаешь еще глубже. Повернешься — снег под тобой скрипнет, сядет, и вновь опускаешься. Снег был, по крайней мере, в два раза глубже моего роста.
Мне бросили аркан. Я обвязался и, делая плавательные движения, подтянулся к тропинке и влез на нее.
Я стал совершенно мокр.
Первым делом было сбросить тулуп и полушубок. Азам подпрыгнул и встал на тропинке, дрожа. Он жадно хватал зубами снег и проглатывал его.
Двинулись дальше, но через десять минут все лошади лежали: часть в снеговой трясине, часть на тропинке. Об ишаках и говорить ее приходится: по дырам в снегу у тропинки можно было судить, что часть их лежит где-то там.
Еще через полчаса караванщики потребовали, чтобы мы свернули назад. Уже все были раздеты до нижней рубашки, и нар облаком клубился над каждым. «Не возвратиться ли?» — подумал я.
Первые попробовали повернуть назад попутчики, увязавшиеся за нами.
Сначала двинулся старый таджик на своей серой тяжелой лошади. Под брань и крик наших караванщиков он осторожно повернул лошадь, и она сразу загрузла в снегу. Начали бить ее, бедное животное вытягивало шею, закатывало глаза и, сделав несколько шагов, совершенно разрушило тропинку и, наконец, вытоптало глубокий колодец и само упало туда. Я наклонился над развороченной снежной ямой.
Лошадь искалечилась и подыхала. Старик, сев на корточки, жалобно причитал, раскачиваясь.
— Прирежь, прирежь, мясо будет! — кричали караванщики, но старик не слыхал.
Карабек подошел к яме и, заложив патрон с пулей, прицелился.
Все кругам затихло.
Выстрел грянул и раскатился эхом по всем горам и скалам. Лошадь затрепыхалась. Путь был только вперед.