— Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!.. Ослы трубят, петухи поют, солнце едет по горам на большой арбе, запряженной туром, и член сельсовета шагает по кишлаку с большим рыжим портфелем подмышкой. Человек открывает двери, идет на базар. Вот идут товарищи люди посмотреть на кибитку агронома, о-о!..
— Солом алейкум! Мир и почтение дому.
— Алейкум солом. Как здоровье ваших животных? Как живет хозяин?
— Бедно.
— Много пшеницы есть?
— Нет, совсем нет.
— Много ячменя есть?
— Два черека, мало.
— Много скота есть?
— Один конь.
— Много детей есть?
— Восемь человек.
— Что кушать будешь весной?
— Корень. Гульджан.
— Сколько собрал урожая?
— Совсем не сеял!
— А ячмень где взял?
— Аллах послал…
…Ночи и метели как не бывало. К нам в кибитку входили люди с приветливыми лицами и вежливыми разговорами. Они снимали при входе в кибитку деревянные свои «калоши» и, отвесив поклон, присаживались в сторонке.
Они отвечали на мои вопросы не спеша, обдумывая ответы.
B большинстве это была беднота. Продранные локти и ветхие халаты их говорили о жалкой, полуголодной жизни, прикрытой блестящими погремушками, важностью манер, лживой цветистостью речи.
— Вы плохо живете, — сказал я собравшимся. — Аллах ячмень не посылает. Вы его сеяли сами. Но урожая снимали мало. Вы не умеете сеять. Нужно сеять пшеницу, горох, картофель, вику, овес, рожь, кормовые травы…
— У нас не вырастет горох, овес, пшеница, — сказал один старик вздохнув, — на наших местах растут одни камни.
— Неправда. Вы сами знаете, что раньше здесь рост пшеница. В других кишлаках, где организовали ТОЗы, прекрасно сеют пшеницу… Я готов спорить на что хотите. Я привезу вам семена пшеницы и научу сеять. Только вы дайте мне в обмен семена гималайского ячменя.
Старик опять вздохнул, опустил глаза и взял в руки бороду. Остальные слушали меня молча.
— Дайте семена гималайского ячменя для нашей научно-исследовательской станции. Мы производим опытные посевы в различных долинах Памира и Алая.
Дружное молчание было ответом и на эти слова. Можно было подумать, что меня не слышат. Тогда я решил, что собравшиеся не понимают этих неизвестных им слов.
— Карабек, — сказал я, — переведи им насчет гималайского ячменя. Объясни, для чего он нам нужен, ты ведь знаешь: сравнить эти семена с другими. Посеять на опытных полях. Отобрать наиболее урожайные сорта, вывести новые. Объясни, что гималайский ячмень привык к этому климату, к высоте в три тысячи метров, он нам очень нужен для опытов.
— Не дадут, — сказал мне Карабек по-русски.
— Объясни, что мы вернем пшеницей из Гарма. Предложи за кило ячменя кило пшеницы. Если будут торговаться, дай больше.
Карабек перевел все это, склонив голову на плечо и глядя в огонь. Это был знак полной покорности, но и безнадежности. Он кончил. Никто не отвечал.
— Не хотят, — махнул рукой Карабек.
Киргизы переглядывались и шептались друг с другом.
— Почему они боятся говорить?
— Барона боятся, — тихо оказал мне Карабек…
В это время я заметил стоящего в дверях Джалиля Гоша. Опершись о ружье, так же хмуро, как вчера, он оглядывал нас.
— Конечно, Барона все боятся, — громко сказал он сплевывая. — Барон — советская власть. А они овцы.
Старики потупили глаза. Но один молодой киргиз вскочил с земли, белые и красные пятна покрыли его лицо. Вообще же этот парень был цветист и без того. Из-под ватного халата виднелась розовая рубашка с разводами и яркоголубые штаны, заправленные в какие-то онучи.
— Неправда, — сказал он. — Я не боюсь Барона, чего мне его бояться? Начальнику нужен ячмень?..
Он не договорил. В дверях вдруг появился Барон. Черными своими глазками он пристально посмотрел на говорившего парня, потом на меня. Он вздохнул, причем морщин на его лице, казалось, стало еще больше.
— Саид не боится Барона, — сказал он тихо, — хорошо, Саид, правильно, Саид. А почему Барона нужно бояться?! Разве Барон — тигр? Или, может быть, Барон — дикая кошка?..
— Барон — дикая свинья, — тихо сказал Джалиль Гош.
Барон сердито отвернулся от него.
— Барон — член сельсовета, и поэтому ему приходится выслушивать всякие оскорбления от врагов советской власти. От врагов, которым место в тюрьме, — здесь Барон взглянул на Джалиля. — Барон хочет всем только хорошего. Но ведь Саид знает, что у нас нету ячменя, а?
Он взглянул здесь на Саида, тот сел опять на место. Я решил воспользоваться случаем.
— Саид, — сказал я, — говори же, не бойся. Скажи, что ты хотел. Есть ячмень?
— Нет, — сказал тот потупившись, — я не говорил, что ячмень есть.
Тогда я начал рассказывать Барону все сначала: гималайский ячмень нужен нам для опытных посевов, за ячмень мы даем пшеницу… Остальные киргизы тем временем поодиночке поднимались и уходили. Скоро мы остались одни в кибитке.
— Зачем тут такой разговор ведешь про Барона? — сказал мне Барон. — Я член сельсовета, ты подрываешь авторитет.
— Я не говорил о тебе. А если ты хороший член сельсовета, то должен помочь нам с ячменем. Можете вы нам дать семян?
— Я тебе не могу сейчас сказать.
— Почему?
— Не могу. Потом.
— Да почему же потом, а не сейчас?
— Я должен подумать.
И он поднялся, чтобы уйти.
— Сколько же времени ты будешь думать?
— Часа два. Через два часа мы скажем.
«Удивительно, с кем он хотел советоваться?» — подумал я. Попросив через два часа собрать всех в кибитке, мы с Карабеком вышли на улицу. Нам захотелось познакомиться с жителями поближе и по возможности подготовить в беседах разрешение ячменного вопроса.
Начать мы решили с хозяина нашей кибитки.
Перетащив вещи в сарай, мы подбросили лошади сена, дали Азаму лепешку и отправились к хозяину.
Шамши-Деревянное ухо сидел посреди кибитки, раскачиваясь и закрывши глаза. Он бормотал что-то себе под нос. В темном, грязном углу восседали две худые старухи, еле прикрытые тряпками. Нищета глядела изо всех углов.
— Солом! — сказал Карабек. — Проснись, старик. Не видел ли ты во сне арбу пшеницы? Мы можем тебе дать ее наяву.
— Что? — старик открыл глаза. — Я видел во сне десять верблюдов. Один шел с золотом. Второй верблюд шел с серебром. Третий верблюд шел с опием. Четвертый…
Он не спеша загибал по пальцу на руке.
— Хорошо, остановись, ты видел слишком много верблюдов. Выслушай лучше нас.
Мы присели на кошме, и Карабек коротко рассказал, в чем дело.
— …Четвертый верблюд с дынями. Пятый— с коврами. Шестой — с табаком… — старик продолжал загибать пальцы и качаться, опять закрыл глаза и в то же время слушал нас. — Седьмой верблюд… Как? Ячмень? Есть ячмень! — вдруг воскликнул он и открыл один глаз.
— Много даю ячменя! — здесь старик открыл оба глаза и вытаращил их. — Даю! — он еще шире открыл глаза и хлопнул себя по лбу. — Только вот что, будем играть в кости. Если вы выиграете десять раз, тогда я вам даю ячмень, пять мешков даю.
«Ого!» — подумал я.
— Пять мешков мало, — сказал Карабек, беря в руки кости.
— Десять!
— Да что вы его слушаете! — закричала вдруг старуха. — У него и одного зерна за душой нет! Если бы десять мешков было у нас! Зачем, старый дурак, небылицы говоришь?..
Старик недовольно скосил на старуху глаза и снова принялся дремать и качаться. Мы поняли, что старуха права, здесь не было и зерна. Раздосадованные потерей времени, мы вышли на улицу…
Кишлак молчал. Склоны гор, освещенные солнцем, поднимались над ним. Черные овалы кибиток беспорядочной группой пятен раскинулись по долине. Метель, прошедшая ночью, навалила на пространствах меж кибиток много снега. От кибитки к кибитке нужно было пробираться, проваливаясь в снег, расчищая тропинку в сугробах. Одинокие дымки поднимались из тюндюков — отверстий в крышах кибиток. Тихая возня верблюдов и редкие крики ослов нарушали тишину.
«Напрасно мы будем стоять здесь, точно жалкие нищие, — подумал я, — никто не бросит нам и горсти ячменного зерна».
— Подожди, — оказал Карабек.
Он остановился и, подняв палец к уху, прислушался. Откуда-то доносилась киргизская песня.
Обойдя большой снежный завал, мы увидели огромную кибитку, вернее, целый квартал кибиток, кибиточный дворец. Он раскинулся как шатер. Подпираемая палками, составленная из войлока, досок, мешковины, это была царица среди кибиток; такие обычно имели баи, богачи; кибитки их состоят из нескольких отделений, к ним примыкают еще кибитки, все это сооружение вмещает обычно хозяина, всех его жен, детей, животных и имущество.
Когда мы подошли к кибитке, песня прекратилась. Но сейчас же откуда-то из глубины до нас донеслись плач и стон.
— Поет мужчина, плачет женщина, удивительные дела, — сказал Карабек, вытаращив глаза. — Может быть, здесь умер человек? Уйдем, здесь не дадут ячменя.
Но новый взрыв плача удержал нас на месте. Выбрав одно из многочисленных отверстий, мы шагнули в него. Мы очутились в пустом темном помещении.
— Кто тут есть? — громко сказал я.
Ответа не было. Тогда мы прошли в следующее отделение. Там тоже никого не было. По углам лишь стояли сундуки, окованные железом, лежали мешки, ящики, какие-то кости. Три узких отверстия открывали вход в следующее отделение. Мы заглянули в них.
Что за история! Там также не было ни души. Однако сдавленный плач продолжал доноситься к нам откуда-то из темноты. Шагнув еще в одни двери, мы очутились в полном мраке. Пробравшись на ощупь среди сундуков, мы натолкнулись на следующую переборку. За ней, теперь уже явственно, плакала какая-то женщина. Мы нащупали дверь — она была заперта огромным висячим замком.
— Кто там? — негромко спросил я.
Плач прекратился, и тотчас же за стеной раздалось рычание собаки.
«Какая ерунда, — подумал я, — это уж слишком похоже на сказку: запертая в замке красавица и злое чудовище ее охраняет. Только все в киргизском варианте: дворец сделан из дырявого войлока и очень уж пахнет овчиной». В темноте возле моего лица я ощутил частое дыхание Карабека.
— Спроси ты, — сказал я.
Он начал по-киргизски спрашивать, кто там и почему плачет. Но никто не ответил. Собака же начала рычать и рваться на цепи так громко, что мы поспешили выбраться назад.
— Нужно же, в конце концов, найти здесь хозяина, — сказал я.
Мы заглядывали в разные дыры и, наконец, увидали приотворенную дверь. Толкнув ее, я вошел. На ковре, у малюсенького заднего окошка, скупо освещавшего конуру, сидели два человека. При нашем появлении один из них вскочил. Это был Барон. Он взмахнул руками и принялся говорить что-то; видимо, неожиданный наш приход смутил его.
Другой человек тоже поднялся не спеша и, поклонившись нам по-европейски, начал пристально и несколько насмешливо рассматривать нас. Этот поклон, маленький рост человека и его лицо невольно обратили на себя особое внимание.
«Японец!» — подумал я, всмотревшись. Но было темно, человек, не говоря ни слова, сел опять в угол.
— Ну, как с ячменем? — спросил я Барона первое, что пришло в голову.
— Нет ячменя, — резко ответил тот.
— Скажи, а кто там плачет, в кибитке?
— Где плачет? Там ничего нет.
— Там джины плачут, дьяволы плачут, товарищ начальник… — насмешливо сказал Карабек.
Барон ничего не ответил. Резко повернувшись, я вышел.
«Так не забудь про собрание», — кинул я обернувшись.
Отходя уже от кибитки, мы опять услышали пение.
— Стой, ты знаешь, кто поет? — сказал Карабек, прислушиваясь. — Тот парнишка поет, голос Саида поет. Пастух в голубых штанах, который утром оказал, — Барона не боится.
— Саид? В таком случае следует вернуться. С ним нужно поговорить.
Мы обошли опять кибитку с другой стороны и попали в помещение для скота.
Бесчисленное множество овец, прижавшись друг к другу, стояло под огромным навесом. Саид лежал на подстилке, уткнув голову в кошму, и бормотал. Откуда-то из темноты три верблюда и один горный бык свешивали над ним удивленные морды, будто слушая его пение. Саид пел:
«Скоро, скоро, скоро появится Сарыкар.
Желтый снег съест белый снег.
Белый снег уйдет вниз, вниз, в долину.
Откроются дороги в Кашгар, в Фергану, в Каратегин.
Я один поднимусь на высокую,
очень высокую скалу.
Увижу Кашгар, Каратегин и Фергану…
Ходят люди по всему миру, идут караваны, овцы едят зеленую траву
А я везде один.
Как свеча. Как месяц. Как дерево на вершине скалы.
Тогда я крикну на весь мир, что я один.
Но никто меня не услышит. Даже она…
Она будет очень, очень далеко, за горами, в стране Кашгар…»
— Кто же тебя не услышит? Почему так поешь? — спросил Карабек.
Парень, сев на корточки, поглядел на нас. Из-под черной шапки исподлобья смотрели его угрюмые глаза.
— Сабира, — ответил он.
— Как Сабира? Где она? — спросил я, вспомнив ночную красавицу, помогавшую мне тушить пожар.
— Она заперта здесь в кибитке…
Тут Саид объяснил, что уже несколько лет он пастухом у Барона отрабатывает калым за Сабиру, которую тот обещал отдать Саиду в жены. Теперь утром Барон рассердился на него.
Сабиру же Барон продаст в Кашгар, как только откроются перевалы.
— Ничего не понимаю. Разве она дочь Барона? А не старика Деревянное ухо, который в кости играет?
— Да, она дочь Шамши. Но он бедный старик, а Барон его родственник.
— А чей это скот?
— Барона.
Сказав это, парень испугался и, обернувшись, быстро заговорил:
— Нет, я ничего не рассказывал. И я не видел вас. Я ничего не знаю. Уходите, уходите. Лучше уезжайте из кишлака. Ячменя вам никто не даст.
— Почему же?
— Так сказал Аллах, — ответил пастух.
— Разве сам Аллах был у вас в кишлаке?
— Нет, так сказал Голубой берег…
Вот оно, оказывается, что! Об этом я слыхал много раз. Нам не в первом уже кишлаке единоличники отказывались продать ячмень, ибо таинственный Голубой берег запрещал это. Он же агитировал против посева пшеницы и против ТОЗов…