Ошеломленные подруги спрашивали:
— Ты же, Клавка, самолюбивая, да еще и трусиха — ночью выйти боишься. Как ты решилась?!
— А вот не побоялась! — отвечала Клавдия, блестя глазами и шумно дыша (на самом деле, она все-таки боялась). — Он меня любит…
Подумав, она добавляла:
— И слушается.
Подруги напоминали: прежде она смеялась над Валькой, звала шпаной и пропойцей. На это Клавдия отвечала вполголоса:
— Обещался не пить.
Она говорила таинственно, и подруги терялись, недоверчиво качали головами в толстых, зимних платках. И тогда едва слышно Клавдия добавляла:
— Да я ж его тоже люблю, девчата…
Клавдии жених Валентин Мазуров работал в колхозе возчиком и томился желанием необыкновенных дел, но работа была простая и вокруг все казалось скучным. За огородкой росли малина и бузина, у соседской избы рассыхалась бочка. Утром мать вставала выгонять корову, и по деревне шли пастухи, щелкая кнутом да играя на рожке все одно и то же. Мать затапливала печь, и отец кашлял, одеваясь; выйдя из-за перегородки, он подтягивал гирю в часах и говорил, что надобно их снести к мастеру, а то часы вроде бы пьяные — опять звонили невпопад, — и мать, если слышала, отвечала, что часы в хозяина — непутевые… Вечерами Валька выпивал с парнями, а захмелев, озорничал, и были ему, как говорится, море по колено, а лужа по уши.
Свадьбу сыграли в апреле. В избе было тесно и шумно. Несмотря на раскрытые окна, накурили, и Клавдия выскакивала на крыльцо, чтоб освежиться. Деревня стояла в чаще голых палок и прутьев, только ели были и теперь зелеными, свежими. Прошлогодняя, рыжая трава казалась потертым половиком, а каждая ямка до краев налилась водой. На небе был ледоход: грязные, затоптанные льдины с белыми краями шли сплошь, толкаясь друг о друга; местами, в разводьях, проступала яркая синева; солнце изредка всплывало между льдин и снова надолго тонуло. Ветер шумел вокруг. Земля будто улыбалась и вновь задумывалась. За Клавдией выскакивала подружка и торопливым шепотом спрашивала: ну как, что Клавка чувствует при таком переломе жизни? Потом Клавдия вызывала на минутку Вальку и на истоптанном крыльце, торопясь, строго и ласково внушала, чтоб он сегодня поберегся, не напивался, а то она уйдет к матери, только он ее и видел!
Валька не напился, зато напился его отец, и Вальке пришлось на руках отнести отца в постель.
Ночью на станции кричал паровоз. Гудок долго катился в окрестных лесах и глох в отдалении. Весенние леса отзывались на громкий звук постепенно слабеющим гулом, как пианино в клубе. А перед утром, когда стали орать петухи, Валька вдруг засмеялся.
— Деревенские часы поют! — сказал он.
Он лежал на спине, закинув руки за голову, и счастливо улыбался.
Целый день за окнами щебетали птицы. Изредка с тихим хрустом и чавканьем проезжала телега — дороги еще не просохли.
Первое время молодого мужа забавляло, что им, большим и сильным, командует маленькая белобрысая девчонка. Он подчинялся, улыбаясь. В эти дни он прозвал Клавдию смешно и ласково — хозявка. Впрочем, он уважал Клавдию: она окончила семилетку и работала в конторе колхоза, куда не взяли бы Валентина с его четырьмя классами.
Позднее муж попривык и стал томиться подчинением. Впервые они поссорились. А после ссоры, ночью, Клавдия сказала мужу:
— Поступал бы ты, Валька, в трактористы, да курсы! Мы сегодня получили бумажку…
Валентин от неожиданности сел.
— Да ты чего?!
— Не век же тебе ходить в лошадиных хвостах…
Мысль ошеломила Валентина. А Клавдия, поднявшись на локте, отбрасывая волосы, торопливо заговорила, что без специальности не прожить, что надо учиться, когда детей нет, а пойдут дети и станет поздно; что она, Клавдия, хочет, чтобы Валентин не был последним мужиком, с которого и спроса нет, потому что он только и умеет — дрова колоть да хлеб молоть… Она говорила страстно, после недавних рыданий глаза еще были влажными, и судорожные вздохи прерывали речь.
— Не пустит председатель… — сказал, сомневаясь, Валька.
— Надоешь — так пустит! А я б помогла учиться…
Усталая Клавдия скоро заснула. А он не мог уснуть. Он глядел на белобрысую растрепанную девчонку; даже во сне она была обиженная, беспомощная, совсем ребенок, и Валентин, глядя, все больше убеждался, что Клавдия права.
За председателем пришлось ходить неделю. Наконец, выругавшись, он отпустил Валентина.
Теперь, когда его звали выпить, Валька только махал рукой: «Некогда!»
— Сам наутро бабой стал! — смеялись прежние собутыльники. — Эх ты, женатик!
Валентин усмехался.
— До чего же ловко, ребята, устроено зажигание в тракторе! — отвечал он и начинал объяснять зажигание, пока парни, смеясь и ругаясь, не уходили.
Постепенно он привык во всем советоваться с Клавдией.
После работы, брызгаясь и фыркая под гремящим рукомойником, Валентин начинал рассказывать:
— Сегодня меня директор… — остальное захлебывалось водой.
— Чего?! Чего?! — спрашивала Клавдия и подходила ближе.
— Вызывал директор, говорю… — Валентин ожесточенно мыл уши.
— Зачем ты ему занадобился?
— Прибывают новые тракторы…
— Хочет дать тебе новый трактор?!
— Угу! — Валентин полоскал рот, а Клавдия думала и спрашивала:
— Очень он трудный, новый-то?
— М-м!.. — Валентин мотал головой.
— Выработка у тебя, наверное, понизится… — догадывалась Клавдия. — Первое-то время, пока привыкнешь…
— Угу…
А когда посвежевший Валентин причесывался и от него в избе пахло речной сыростью, Клавдия деловито говорила:
— Ботики покупать не будем, прохожу в старых. Шубу тебе справить тоже пока не выйдет… Ну, да починим полушубок, сойдет…
И строго осведомлялась:
— А потом больше станешь зарабатывать, чем прежде-то?
Через год у Мазуровых родился ребенок. Когда Клавдию отвели в родильный дом, Валентин заволновался. Напрасно старая мать говорила, что все бабы рожают, а редкие помирают, что до времени горевать — беду накликать, — на все Валька хмуро возражал, что Клавка маленькая, это ему родить было бы просто, а ей очень даже страшно. Потом он сидел на крыльце родильного дома и курил не переставая — дым полосами плыл перед окнами. Сварливая больничная собачонка, которую прозвали Клизмой, чихала, лаяла, терла лапами морду и, наконец, не выдержав, заскулила. Вышла сторожиха Акимовна, заругалась:
— Чисто костер жгёт, напустил дыму! Завтра не миновать стекла мыть… Иди, иди отсюдова! Собаке и той невтерпеж…
Валентин покорно отходил, и старуха, смягчаясь, говорила:
— Муженек, что ли? Ну-ну, не помрет твоя краля…
А Клавдия считала, что помирает, мучилась и кричала. Было жалко себя до слез. Когда боль отпускала, она думала, что обидно мало жила, да и жила не так — бестолково, глупо, зачем-то сидела в конторе, недоучилась. Знала бы, что это так страшно, совсем бы не пошла замуж. Даже за Вальку… Если б начинать сызнова… Но сызнова ничего не начнешь. Даже в песне поется: «Зх, кабы реченька да вспять побежала! Эх, кабы можно начать жить сначала!..» Тут вновь поднималась боль, и Клавдия вопила чужим, охрипшим голосом.
Родилась дочка, и Клавдия придумала назвать ее Люсей, Людмилой. Сначала Валентин боялся брать дочку на руки: еще повредишь чего-нибудь! Эдакое крохотное, а живое… Люся удалась в мать, но можно было в ней угадать и Валентина, что очень забавляло молодых родителей. Вскоре Валентин стал часами играть с Люськой, гулькать, петь про бабушку Варварушку, что разорвала варежку, другого Валька не знал. А Клавдия говорила Люське почему-то страшным басом: «Агу! Аг-гу!» — словно пугала.
Люське шел третий год, когда председатель вызвал Валентина, предложил поехать в областную школу руководящих колхозных кадров.
— Не поеду! — сказал Валентин. — У меня жена, дочка… Куда я поеду?
— Подумай, — возразил председатель. — Завтра ответишь. В МТС я договорюсь сам.
Сперва Клавдия не дослушала.
— Никуда я тебя не пущу! — сказала она решительно и запнулась.
— Я ему так и сказал, — подхватил Валька, — никуда, мол, от семьи не поеду — от Люськи, значит, и от тебя!
— А он чего?
— Говорит: «Завтра ответишь»… А я уж ответил: семья, мол, хозяйство…
— Поезжай! — решительно сказала Клавдия. — Поезжай — и все! Мы с Люськой не пропадем…
— Да ты же сказала…
— Я сказала не подумавши, а ты уж и обрадовался!
И вдруг заплакала.
— Только не позабудь про нас с Люсенькой, Валя…