Клавдия не захотела жить одна у свекра, а у Клавдиной матери было тесно: подрастали младшие сестренки, брат женился и привел жену, весь день изба гудела, как улей. А главное — и у свекра и у матери пришлось бы подчиняться… И Клавдия попросилась в хозяйки только что отстроенного Дома приезжих: мыть полы, стирать, подавать чай, следить за порядком. Правда, это еще не было ее настоящим домом, но и комната приезжих, и большая комната с русской печью, где жили Мазуровы, и светлые сени, и крытый двор были в полном ее распоряжении. Приезжие бывали не всегда и жили день-два… Нередко в доме спали только Клавдия, Люська да рыжий котенок, и Клавдия часто просыпалась ночью — боялась. Она купила занавески, герань и примулы в глиняных горшках, взяла у матери выцветшие полосатые половики, а свекор подарил помятый ведерный самовар. Свободного времени оставалось много, и Клавдия стала работать еще и на почте.
Клава пополнела, держалась солидно и с незамужними подругами разговаривала уже снисходительно.
В областной школе занимались круглый год, и Валентин приезжал только на воскресенья. Он не пил, изредка «праздновал», как говорят в деревнях, да и то немного, и в каждый приезд советовался с Клавдией: что купить в городе, сколько денег оставить на хозяйство, не попросить ли у председателя землицы под огород… Зиму он занимался старательно: нравилось узнавать новое, и он не переставал удивляться, как много хитрого придумали люди. Но когда летом начались работы в подсобном хозяйстве школы, Валентин загорелся — это было еще интереснее. Теперь он мог говорить только об агротехнике.
Начиналась осень. Валентин сходил на разъезде Кузьминском, где не было платформы, — приходилось спрыгивать на землю. Здесь кончался лес. Дальше рельсы уходили в коридор из сосен среди темных полей. В полях блестели далекие огни. Высокие, плохо освещенные вагоны рабочего поезда, казалось, больше не собирались двигаться. Изредка вздыхал паровоз. Слышались спокойные голоса и скрип шагов по щебенке. Темная фигура неторопливо шла вдоль поезда с фонарем, наполненным багровым светом. Валентин, раздвигая ветви, лез напролом в кусты, чтобы попасть на лесную дорогу, — так было ближе. Он уже выходил в поля, когда на разъезде свистел паровоз, громко сталкивались потревоженные вагоны и поезд, постукивая, удалялся. Вокруг смыкалась глухая тишина осени. Потом паровоз свистел далеко и слабо — поезд подходил к следующей станции. Было без пяти девять.
Всходила луна, и еще смутные тени столбов ложились на дорогу. В деревнях светились окна, заставленные геранями. То и дело Валентина окликали. Он отвечал по-разному: спрашивал о здоровье бабки Манеши, кончили вчера молотить или нет, скоро ли драмкружок разучит «Барышню-крестьянку». Он то сочувствовал, то смеялся, то негодовал. Но чем дальше, тем реже его окликали — деревни засыпали. Валентин ускорял шаг. К Дому приезжих он подходил разгоряченный быстрой ходьбой, пропахший горькими запахами осени.
В доме приятно тепло, возле печи шумит самовар, вымытый пол прикрыт половиками. Валентина встречают радостным шумом. Люська щебечет что-то про девочек. Клава, не умолкая, рассказывает новости. Отдав кошелку, Валентин разувается, снимает пиджак и рубаху, мягко ступает большими белыми ногами. За стол он садится в одной майке без рукавов. Веснушчатый рыжий котенок, задирая хвост, ходит возле стула и счастливо мурлыкает. Валентин достает конфеты для Люськи.
— Дорогие? — подозрительно спрашивает Клава.
— Других не было…
— Зря купил… Она же не понимает, ей только бы сладкое…
Клава наливает тарелку щей, не переставая рассказывать. Говорит она о самом обыкновенном: как вчера на почте не сходилась отчетность, не хватало двугривенного и она пересчитала раз тридцать, с тем и домой ушла, а нынче утром сразу нашла ошибку; как встретила у колодца Шурку и о чем с ней разговаривала. Но глаза у Клавы блестят и говорит она оживленно, словно радуется и встрече у колодца, и Люськиным капризам, и своей ошибке на почте. Валентин ест и слушает. Время от времени он спрашивает о том, что его интересует, и тогда Клава будто спотыкается на бегу.
— Идем с Люськой, вижу — стоит у колодца Шурка Озорнова, — быстро говорит Клава. — Стоит, ноги расставила — моется. Будто у них рукомойника нету, у Озорновых!
— Молотить кончили в пятницу?
— Чего?.. Да, в пятницу… Только в Грачевке еще сегодня молотили до обеда, — отвечает Клава и продолжает: — Приехала, оказывается, в отпуск Шурка-то. Все такая же… Она и в школе была болтушка! — Клава смеется воспоминаниям. — На уроке бывало сидит и строчит: те-те-те-те! Вот учителя стали ее сажать с мальчишками. А она с ними познакомилась, подружилась и опять давай строчить на уроке: те-те-те-те! Учителя уж и не знали, с кем ее сажать!
Люська повторяет «те-те-те-те» и смеется.
— Это какая Шурка? — лениво спрашивает Валентин. — Из Копышева?
— Не из Копышева, а из Красненкова, — возражает Клава. — Ну, которая еще дружила с Виктором, только недолго, а после он снова стал дружить с Наташкой… Да знаешь ты ее!
— Там кто-нибудь есть? — Валентин кивает на перегородку.
— Чего? — Клава понижает голос. — Есть один.
— Кто такой?
— Не знаю. Инженер какой, что ли… Из Москвы.
Тут Клава спохватывается: еще подумают, что она без памяти обрадовалась Валькиному приезду, да и сам Валька, чего доброго, загордится. И совсем другим, сварливым тоном Клава спрашивает:
— И когда ты мне привезешь корыто? Как стирать, так иди к соседям или бултыхайся в лохани. Мученье мое!
— Да искал я — нету… — неохотно отзывается Валентин.
— Для других есть, для тебя одного нету. Вон Федька из Копышева привез жене корыто оцинкованное.
— Налей-ка чаю! — перебивает Валентин. — Вот я сейчас приготовлю истинный раствор…
— Чего раствор?
— Сахара в воде.
— Это и мы знаем. Удивил! Я думала — и вправду что…
— Истинный раствор не дает осадка… — говорит Валентин и вздыхает.
После ужина Клава укладывает Люську, а Валентин выходит на волю покурить.
К этому времени из аппаратной появляется одичавший от одиночества Генка Пухов. Радиотехников в колхозе два, но второго председатель послал возить зерно, и Генка с раннего утра до полночи сидит один в аппаратной, куда «посторонним вход воспрещается». Сюда же, на скамеечку возле дома, пришел и приезжий инженер. Они курят, негромко беседуют и смотрят — перед ними в лунном свете лежит колхозный стадион с беговыми дорожками, турником и футбольными воротами, за ним сгрудились маленькие строения старых складов, а дальше белеет шиферная крыша фермы. Налево, в темном доме правления, светятся четыре окна председательского кабинета. А луна, большая и светлая на потемневшем небе, как будто запуталась в ветвях ивы, что растет у конторы.
Валентин подсаживается на скамейку.
— Да, — говорит он невпопад, отвечая своим мыслям, — я пробовал нашу землю — кислая. Хвощ, щавель — они растут на кислой почве. Кислотность здесь пять. Говорю председателю: «На то поле надо сорок тонн извести, на это — сто двадцать тонн». — «Откуда я тебе столько возьму?!» — отвечает. А я говорю: «Можно не известь, можно фосфоритную муку, ее меньше надобно». Вон на Кузьминском разъезде лежит десять тонн фосфоритной муки — невостребованный груз. Теперь ее завалили кирпичами, мешает она им. Попроси — отдадут даром! Поставить одного человека — и вози, рассеивай!.. А то купили туковую сеялку неизвестно зачем. Валяется в канаве, ржавеет… И пахотный слой надо углублять… И озимые у нас не боронуют…
Валентин говорит, как перед толпой, даже размахивает рукой.
— Нет плохой земли, а есть плохой хозяин! — гремит он. — Наша земля может столько давать, что и представить немыслимо. И предела нет!
— Да ты постой, — останавливает Генка, — а то люди подумают, что у нас плохой колхоз.
«Людьми» он называет приезжего, из вежливости.
— Разве я говорю, что плохой? — обижается Валентин. — Колхоз даже очень хороший! Потому и можно делать по науке…
Приезжий понравился Валентину: хорошо слушает и со всем согласен. Образованный человек! Хоть и не специалист в сельском хозяйстве, а понимает. И когда, вздохнув, Генка ушел в свою аппаратную, Валентин долго еще говорил с инженером, даже прошел с ним в комнату для приезжих. Теперь они говорили о стихах, и Валентин принес замызганную тетрадь — он писал нравоучительные и обличающие стишки для стенгазеты. Стихи были плохие. Только недавно Валентин узнал, что существуют стихотворные размеры. Теперь ему казалось, что есть в поэзии свой производственный секрет, вроде зажигания в тракторе, без которого, хоть разбейся, ничего не достигнешь. Но приезжий, вероятно, и сам толком не знал, хотя и пытался объяснять.
— А как же, например, Маяковский? — спрашивал Валентин и жадно смотрел в глаза.
— Валя, я ложусь спать, — сказала за перегородкой жена.
— Сейчас иду…
Но Клава так и не дождалась, уснула одна.