Валентин встал до света, молча оделся и ушел, не позавтракав, хотя идти к поезду было еще рано. Клавдия не стала ни стряпать, ни прибираться, наскоро умылась, оставила плачущую Люську у соседей и побежала к подругам — она совсем растерялась. В запертом доме исходил криком котенок.

— А кто говорил «не выходи за Вальку»? — напомнили подруги.

— Он обещался… — всхлипывая, отвечала Клавдия.

— А ты и поверила? — Подруги снисходительно усмехнулись. — До женитьбы они что хочешь наобещают. Вот погоди, опять начнет пить. Еще прибьет…

— Тогда я уйду… — рыдала Клавдия.

— Ну и будешь куковать одна… Мало их, что ли, кукушек!

А Даша, которая всегда враждовала с парнями, повторила свое обычное:

— Каким он был, таким и остался. Из барана щи варят, а все равно бараниной пахнет.

Все объяснила Шурка Озорнова.

— Если не помирится, не буду ему… женой! — грозилась Клавдия, сморкаясь и вытирая глаза.

— Дура ты, дура! — снисходительно ответила Шурка. — Он же это нарочно…

— Почему нарочно? — начиная дрожать, спрашивала Клавдия. — Почему нарочно?

— Потому, что, наверное, завел себе в городе женщину. Теперь здесь переругается, колхоз от него откажется, и пошлют Вальку в другую деревню. Сейчас он тебе письмецо: «Так и так, дорогая и любимая Клавочка. В другой деревне нету хороших квартир, а у нас маленькая дочь. Ты уж с ней поживи, где жила, пока я сыщу квартирку». И все!

— Все?

— Конечно, все. Сиди, жди квартирку, а он тем временем женится…

— Я к его родителям пойду! — вспыхнула Клавдия.

— Пойди, пойди! — поддержали подруги.

И только Наташа строго сказала Клавдии:

— Не выдумывай глупостей! Валька прав. Не понимаю, чего ты взъелась на него. А что бригадиры не желают слушать критики, надо об этом поговорить с парторгом. Жалко, что теперь у нас не Анна Сергеевна… Поотвыкли мы от самокритики, себе все прощаем.

Никогда прежде Клавдия не думала, что ее Валька встречается с другой женщиной, хоть и знала: немало и в колхозе и в городе томится вдов в самом женском расцвете. Вон Степанида Кочеткова и замужем быда всего-то полгода, а теперь живет вдовицей, растит сынка и ропщет, что прежде времени зачислена в старухи. Оттого, быть может, и вспыхивает Степанида гневом то на соседку, то на сына, а всего чаще на беспорядки в молочной ферме, где работает скотницей. Тогда ее пронзительный от бешенства голос слышен даже у клуба.

А Валентин пришел на Кузьминский, сел на скамью у станции. Начинало светать, одинокая лампочка над дверью слабела с каждой минутой. Туманы бродили вокруг, и оттого в лесу раздвинулись деревья, словно, лес поредел. Подошел железнодорожник с фонарем, в котором тлел багровый свет, поздоровался.

— Здорово, Трифоныч! — тихо ответил Валентин.

Трифоныч открыл фонарь и задул свечу. Фонарь сделался черным, мертвым. Старик поставил его у ног, сел и зевнул.

— Поезд пройдет, сдам дежурство — и спать… — сказал он. — Учишься, значит? Вам, молодым, чего не учиться! Это нам раньше не было ходу, а уж как хотелось!.. Аж ночью снилось, что учусь… Мальчишкой-то поучился я всего две зимы — два класса приходской школы. А после революции попал на год в областную школу для пожарников, — я пожарником тогда работал. Вот, помню, учитель математики стал объяснять про неизвестное. Написал пример: «5 — x = 2». «Вот этот крестик и есть, говорит, неизвестное!» Ничего я не понял. Но, вижу, другие не спрашивают, и я постеснялся. Вечером поднялся наверх — общежитие у нас было внизу, а наверху классы, — сел за стол. У меня на бумаге написано «5 — x = 2»; смотрю на этот крестик и ничего не понимаю. Заходит Сахаров, он у нас старостой был. «Ты чего, Зубков, сидишь?» — «Ничего у меня не выходит, — говорю. — Не понимаю я…» — «Да тут, говорит, и понимать нечего, все простое». — «Кому, говорю, простое…» Он подходит ближе, видит — у меня слезы капают на бумагу. «Да ты, спрашивает, никак плачешь?!» — «Плачу», говорю. А у меня одна мысль: завтра выгонят из школы. Стал он объяснять: «Вот, говорит, от пяти отними два, сколько получится?» — «Три», говорю. — «Теперь напиши вместо крестика три. Понял?» — «Понял!!» Заставил он меня решить примеров десять и на вычитание и на сложение. «А теперь, говорит, давай покурим и спать».

Старик посмеялся над собой, покрутил головой.

— Вот ведь пешка был! Плакал от неизвестного! А?

Он рассказывал долго — соскучился за ночное дежурство. Потом спросил:

— А ты чего так рано? Поезд-то будет через час… Иль с женой поругался?

— Угу…

— Бывает… И чего, ты скажи, бабам от нас надобно?! Вон у меня голова седая, шестой десяток разменял, а все она меня учит, все воспитывает. И водки, старый черт, не пей, и туда не ходи, и того не делай! В крови это у них, что ли, — чтобы, значит, детей воспитывать… У тебя еще Клавка мирная… Чего это ты с ней поругался?

— Не привык я, Трифоныч, ругаться с Клавкой, — Валентин говорил хрипло, словно в нем была трещина. — Не заведено было у нас ругаться…

— Так и я, милок, не привык, а вернее сказать — притерпелся… Чего ж это вы разбранились?

— Не велит с бригадирами спорить. А как не спорить? Для того нас и обучают, чтобы поднять сельское хозяйство. Разве от меня этого ждут, чтобы молчал?!

— Не понимает, значит… — вздохнул Трифоныч. — Или вот я, например. За бабами не бегаю — поздно, да и раньше к этому большой охоты не имел… Ну, сойдусь с товарищем, таким же вот старичком, посидим, поговорим; ну, выпьем по сто пятьдесят… Кому от этого вред? А поди ж ты, на стену лезет, клянет, плачет. А другой раз, если дома, так и сама не откажется, выпьет с нами. Вот и угадай! Нет, милок, баба — это хитрое дело!

— Не знаю, как теперь и быть…

— Главное — ты с ней не спорь. Бабу, милок, не переспоришь! Наше, мужское дело — коли дома скандал, взял шапку и за дверь…

— Еще хуже обижается!

— Ничего! Пошумит и перестанет. Думаешь, ей интересно скандалить в пустом помещении?

— Я ж перед ней не горжусь, перед Клавкой. В чем другом я бы с дорогим сердцем… А тут нельзя мне отступиться! Понимаешь, нельзя…

— И думать не смей! Чего еще! И так вроде бы мы — лошади, а бабы — кучера…

Старик прислушался.

— Поезд свистел в Воронове. Через десять минут придет… — И повторил, вставая: — Ты и думать про это не смей! Еще чего!

Работа валилась из Клавдиных рук. На почте каждый день не сходилась отчетность, комнату приезжих Клавдия прибирала кое-как и не раз с веником или тряпкой в руке плакала, приткнувшись лбом к стене или к холодной спинке одной из кроватей.

В среду, взяв Люську, она пошла к свекру.

У Валькиных родителей все было по-старому. Так же у соседской избы рассыхалась бочка, за огородкой росли малина и бузина, а пастух гнал стадо, щелкая кнутом, коровы мычали, вызывая хозяек, и хозяйки выходили к воротам. Валькина изба еще больше потемнела и как будто уменьшилась, а свекор стал седой, старенький. Он сидел за столом, свертывал цыгарку, и руки у него дрожали.

— Это ты правильно! — сказал он, выслушав. — Мы в деревне живем как в лесу дерева. Может, сосед тебе и не по нраву, а терпи. Деваться некуда! Все одно, ссорься не ссорься, а жизнь проживешь рядышком. Это тебе не в городе! В деревне, брат, ссоры к добру не ведут! Это ты правильно. Ты пришли Вальку-то, я с ним, брат, поговорю! Я с ним строго поговорю, как надо.

Часы пробили тринадцать раз.

— Тьфу! — плюнул старик. — Непутевые! Надо их все-таки снести к мастеру…

Свекровь процеживала молоко, гремела подойником. Не поднимая головы, она сказала:

— Все вы, как я погляжу, непутевые…

— А ты помолчала б! — прикрикнул старик, но окрик получился не грозный, а жалкий, и Клавдия поняла, что свекор не может строго поговорить с Валькой.

Свекровь вышла проводить на крыльцо.

— А по мне, не надо тебе с ним, дочка, из-за дерьма ссориться: не с тобой ведь бранится, с другими!.. А он тебя жалеет, шибко жалеет, дочка! — Старуха засмеялась. — Когда тебя в родилку-то отвели, места не находил… «Это, говорит, мне бы рожать, не ей, потому что я сильный!» Чего выдумал, а? Рожать мужику!

— Маменька! — Клавдия, заплакав, спрятала лицо на плече у старухи; от плеча пахло парным молоком. — Мне, да не знать, какой он был! А теперь… теперь есть у него дру… другая…

— Другая?! — ахнула старуха. — Да тебе не примерещилось?

— Все говорят… — рыдала Клавдия.

— Пришли Вальку! — сказала старуха, сурово поджимая губы. — Сама спрошу.

— Отопрется он, маменька! Оправдается…

— Перед матерью не отопрется. — И тихо добавила: — А коли оправдается, то и хорошо: значит, невинен. И реветь загодя нечего, без нас дождю хватает. Еще успеешь…

За неделю Клавдия осунулась, похудела, глаза обвело тенью.

В субботу, когда приехал Валька, она сказала, зло сверкая глазами:

— Все твои штучки знаю! Все, как на блюдечке…

— Ну и знай! — буркнул Валентин, раздеваясь.

— Думал — в городе, так не узнаю? Ан все узнала…

Валька молчал.

— Ну, как ее зовут, твою полюбовницу?

У Валентина рот раскрылся сам собою.

— Да ты, Клавка, угорела или как?

— И не ври, не старайся! Все знаю…

Клавдия дрожала так, что зубы стучали.

Валька не стал ужинать, ушел. Пропадал допоздна, но вернулся трезвый и сразу, не отвечая Клавдии, лег спать на полу. Подстелил тулуп, а накрылся пальто.

Вообще Валентин обманул ожидание Клавдиных подруг — не стал ни пить, ни драться. Но семейная жизнь Мазуровых все равно быстро разваливалась. Теперь Валентин приезжал мрачный, молчализый, клал на стул кошелку с городскими покупками, на стол бросал деньги, если оставались от стипендии, и, поев, куда-то уходил. С Люськой он почти не играл, а когда дочка приставала, просила рассказать сказку, гладил ее по светлым волосенкам и говорил, что болит голова и сказок он больше не помнит, все сказки кончились!

В воскресенье Валька колол дрова, пилил, строил. Починил крышу на дзоре, исправил ступеньки, перегородил сени, чтобы приезжие пореже ходили к его семье. Но теперь он работал молча.

По-прежнему он ходил разговаривать с бригадирами, но был злой и однажды чуть не подрался с Маслюковым. Их разняли. Этот случай разбирали в правлении, и Маслюкову объявили строгий выговор за зажим критики, а Вальке записали предупреждение, чтоб критиковал не кулаками.

Как-то Валентин встретил Степаниду Кочеткову.

— Эх, жаль мне тебя, парень! — сказала, усмехнувшись, Степанида. — Пропадаешь из-за бабьей глупости… Пришел бы как-нибудь, что ли. Я б и водочки припасла…

И вдруг потянулась, закинув руки, да так, что затрещала кофта, — наверное, где-то порвалась.

— Спасибо на приглашении, — хмуро ответил Валентин, — только времени нету гостевать.

— Ну, как хочешь! А заскучаешь — приходи.

Валентин отошел, но губы отчего-то стали сухие, пришлось облизнуть.

Раза два Валентин приезжал, против обыкновения, веселый и, ужиная, пытался что-то рассказывать. Клавдия не слушала. Дернув плечом, она отходила и нарочно громко заговаривала с Люськой или даже с котенком. «Опять ты платьишко замарала! — говорила она дочке. — Думаешь, матери легко стирать в лоханке-то?» Котенка она спрашивала: «И в кого ты такой удался, урод? У, противный зверь! Глаза б мои на тебя не глядели…» И Валентин умолкал на полуслове.

Как ни добивалась Клавдия, он не признался. Валентин хмуро говорил, что это глупые Клавдины выдумки, что ему и встречаться некогда в городе, потому что весь день они занимаются да еще бывают в подсобном хозяйстве школы, а вечером надо готовиться к следующему дню — читать да решать задачки. Даже в кино не был ни разу — едва поспевает забежать в магазин, купить гостинцы к субботе. А живут они, Клавдия знает, в общежитии… И если она не верит, пусть спросит кого хочет из ребят, которые учатся… Но говорил Валентин раздраженно, с ожесточением, и примирения не получилось. Много раз Клавдия собиралась сама поехать в город, да нельзя было оставить почту.

Однажды приезжий ветеринарный врач попросил чаю. Был поздний вечер, Люська и котенок спали. Самовар еще не остыл. Клавдия налила чаю. Ветеринар сидел за столом под яркой лампочкой и улыбался. Был он без пиджака и без галстука, в расстегнутой шелковой рубашке, молодой, загорелый, с веселыми карими глазами.

— Какая вы худенькая! — сочувственно сказал он, принимая стакан.

— Разве ж я такая была… — вздохнула Клавдия.

— Болеете?

— Ничем я не болею, а так…

— Как это «так»?

— Ну, так… от переживаний…

Согретая нежданным вниманием, Клава разговорилась. Садиться она не стала, чтобы не затягивать разговор, а поставила локти на стол и подбородком оперлась на ладони. Клавдия не заметила, что простенькое домашнее платье слишком открылось на груди. Приезжий угощал конфетами.

— Что вы!.. Не надо… Я не хочу!

— А вы дочке возьмите! — улыбнулся приезжий.

Клава взяла для Люсеньки пару конфет, зажала в кулаке. Рассказывая, она тихонько заплакала, смутилась, хотела убежать, но приезжий удержал за руку.

— Да полно вам из-за пустяков худеть! Такая молодая, хорошая… — сказал он ласково и вдруг поднялся, высокий, горячий, крепкий, обнял маленькую Клаву так, что занялось дыхание, и стал целовать куда попало — в глаза, в нос, в ухо, в щеки.

Клава отчаянно отбивалась:

— Пустите! Оставьте! Я закричу… Я…

Тут ей вспомнилась неизвестная Валькина полюбовница, и она перестала бороться, только все время твердила:

— Не надо! Не надо! Не надо!..

Прибежав к себе, Клавдия разжала кулак, посмотрела на смятые, растаявшие конфеты и брезгливо выкинула их в помойное ведро, а сама поскорее умылась и легла, но спала в эту ночь плохо.

На другой день она позвала ночевать младшую свою сестренку Машу. Когда вечером приезжий попросил чаю, Маша отнесла ему стакан. Клавдия слышала, как он спросил:

— А где хозяюшка?

— Спать легла, — отвечала наученная Маша. — У нее голова болит.

— Так у меня же есть лекарство! Я сейчас принесу…

— Не надобно, она уже приняла, — сказала Маша и ушла, даже не взяв конфеты.

Утром приезжий поймал Клаву в сенях.

— Ты что же не пришла? — спросил он горячим шепотом.

— Голова болела…

— Уж будто голова! — засмеялся приезжий. — Вот вы все такие: сначала сделаете, а потом испугаетесь, уверяете себя, что ничего и не было.

— Было, да быльем поросло! — зло ответила Клава. — И не лезьте, а то председателю пожалуюсь…

К субботе ветеринар уехал. «Как я теперь посмотрю в глаза Вальке?» — с ужасом думала Клавдия. Но Валентин приехал мрачный, поужинал, ни на кого не глядя, и сразу ушел в аппаратную. Клавдия ожесточилась: «Ну и пусть! Значит, празда, есть у него другая, коли не смотрит на жену».