Бабка Алена пришла утром. Она сидит на скамье у двери, опустив руки. Уже говорили о погоде, об урожае, о том, что у деда Лариона спину ломит и к делу и не к делу, а у бабки Алены ноги согреваются только летом в валенках. Но все это были присказки. Мы ждем.
— Не обойтиться мне без лесу, — говорит бабка Алена, — ну, никак! Надо бы три бревна поменять, залатать бы крышу, да хорошо бы еще сделать хоть две ступени — с крыльца лазаю задом, как маленькая.
— А вы напишите заявление в сельсовет, — говорит Вася.
— И то! — соглашается дед Ларион. — Он тебе и напишет. Шустрый мальчонка.
— Снесла заявление в сельсовет, — продолжает бабка Алена, — а только что ж… Председателю я ни жена, ни сестра, ни свояченица…
— Ну… — пытаюсь я спорить, но бабка Алена не слушает.
— Купила ему пол-литра, — говорит она.
Вася не смотрит на меня, опустил голову и теребит пояс; уши у него красные, раскаленные. Бабка Алена сидит скорбящей божьей матерью с иконы.
— Ну и что же?
— Не взял, — скорбно говорит бабка; по ее желтому лицу медленно катится светлая старушечья слеза.
Мы с Васей переглядываемся и тихонько смеемся над бабкиным горем.
— А-яй-яй! — удивляется дед Ларион. — Не взял? Человек не пожелал водочки!.. Ай-яй-яй!..
Весь день мы с Васей удим рыбу.
Солнца сегодня нет, но тепло пробивается сквозь облака. Песок у воды намокает, темнеет и отлого уходит в реку; а там уже отражения облаков движутся по воде и не видно рыжего песчаного дна. Дальше отражаются высокий, заросший травой берег и деревья. Но сквозь отражения проступают темные пятна водорослей.
Там, где водоросли поднялись наверх и зазеленели, дрожат светлые струйки течения. Полевой ветер дует с высокого берега, и беззвучные длинные волны добегают до песка, отходят и встречаются с новыми, и оттого мерцают отражения неба, берега, облаков. Вся река в мелких кругах: то стрекоза коснется воды, то малек выскочит, булькнув, то мошка сядет, то упадет полевое семечко. Появляется и проплывает желтый ивовый лист, и тогда видно, что течение быстрое.
Домой возвращаемся пропахшие рыбой и тиной. Вася несет низанку окуней и плотвы. Из соседнего дома бежит полосатый кот Фомка, загораживает дорогу, жалобно мяучит. Прогнать кота невозможно: он то забегает вперед, то плетется сзади, пронзительно вымаливая подачку.
Перед вечером является бабка Алена и сообщает, что председатель дал лесу, бревна привезли к самой избе.
От радости на бабкином лице выступило множество морщин, словно за это время бабку испекли в печке.
— Всегда вы так! — укоризненно говорит Вася. — Только клеветаете на людей…
Бабка Алена так радуется лесу, что не обижается и даже смущается.
— И-и, миленький! Разве я что? Полста лет прежде и я была сладенькой. А после сунуло меня в жизнь, как в бочку с рассолом. Вот оно и вышло — соленый огурец!
— Добрая закуска огурец! — шутит дед Ларион.
— А то как же! — отвечает бабка Алена. — Думала, больше не увижу урядника, а тут пришли эти поганцы.
Поганцами бабка называет фашистов, и мы знаем — сейчас бабка расскажет, как при немцах иуда староста требовал, чтобы от двух кур она сдала сотню яиц. И было бабке Алене впору самой нестись…
Мы не раз слышали это, и я тихонько дергаю Васю за рукав, а он, умница, говорит:
— Дядя Дима, а дядя Дима! Не забыть бы верши проверить, а то вынет рыбу кто-нибудь.
Тут бабка и попалась.
— А что ты думаешь? — говорит. — И вынут. За милую душу.
Мы с Васей сейчас же за дверь, в сенцы. А когда минуту спустя с удочками проходим мимо дверей, слышу, как бабка Алена спрашивает:
— Даром потратилась на водку. Куда ее теперь? Твой квартирант-то как, пьет?
— Ох, и лютый же он в этой части! — восторженно кричит Ларион. — Как нам с тобой кружка квасу, так ему эта самая литра…
От неожиданности я останавливаюсь. Ах, старый черт!.. Но Вася тянет за полу гимнастерки и умоляет:
— Дядечка Димочка! Идемте быстрее. А то дедушка вспомнит, что я не помыл миску.
Мы идем через луг к реке, обозначенной вершинками седых ив.