С нами стал ходить полосатый соседский кот Фомка. Он садится на берегу, под вязом, и, нетерпеливо шевеля хвостом, смотрит, как мы удим рыбу. Вася уверяет, что кот следит за поплавками. Я думаю, что Фомка втайне мечтает поймать одну из синих стрекоз, летающих над самой водой; когда стрекоза касается воды, по реке разбегаются небольшие круги, а Фомка вздрагивает. Время от времени он щурится и зевает, показывая розовый язычок, но мы знаем, что это притворство, — на самом деле Фомка ужасно волнуется.
Коту мы отдаем крошечных уклеек и плотичек, съедающих нашу наживку. Фомка пожирает их, хрустя костями и жадно урча. Рыбок побольше мы прячем в консервную коробку, налитую водой, и пригибаем жестяную крышку. Крупные рыбы плавают у берега, надетые на бечевку.
Если мы не смотрим, кот подходит к жестянке и заглядывает желтым глазом в прорезь; глаза у него светятся. Потом он пробует просунуть лапу — лапа не пролезает. Тогда Фомка начинает тереться головой о коробку, пригибая уши и нежно мурлыча, словно уговаривая рыбок не ломаться.
Сегодня Вася увидел, как Фомка трется о жестянку, и с отвращением плюнул в траву.
— Чистый фашист, — говорит он.
Глядя на поплавок, Вася рассказывает, как гитлеровцы, замучив партизана, ставили мертвого на развилке дорог, подоткнув палками, вот какими подпирают ветки с яблоками, и покойник стоит; на грудь вешали фанерку с надписью: «Я биль партизан».
В деревне гитлеровцы клеили на воротах объявления — заманивали разными обещаниями, чтобы партизаны вышли из леса и положили ружья.
— Только у нас никто тем обещаниям не поверил, как есть никто, — говорит Вася и вдруг кричит: — Клюет! Клюет!
Мой поплавок, словно испуганный криком, подскакивает. Я подсекаю и веду, а потом дергаю. Над водой взвивается и падает на берег, трепеща, красноперый окунь. Фомка и Вася кидаются к нему.
Кот подбегает первым, но я поднимаю удочку. Теперь рыба бьется в воздухе, а под ней, встав на дыбки, ходит Фомка и всплескивает лапами.
— Как в балагане! — смеется Вася, когда мы сажаем окуня на бечевку и пускаем плавать у берега.
Наступает молчание. Поплавки неподвижно стоят в воде, и на Васин поплавок садится синяя стрекоза.
Краем глаза я вижу Фомку — он сидит у того места, где плавает окунь; кот выглядит очень обиженным.
— Мы с Ванькой хотели убить немца, — неожиданно говорит Вася, — да дедушка не дал. Говорит: «Раз вы приставлены к делу, то и делайте, а в пекло вперед старших не лазайте».
— А какое было у тебя дело? — спрашиваю, заинтересованный.
— Так… Писали мы с Ванькой.
— Что писали?
— Разное. Ну, сводки с нашего фронта. Приказы Главнокомандующего. И так просто, от себя: что не покоряйтесь фашистам, скоро придет Красная Армия… Как нам дадут, так и пишем.
— Кто даст?
— Партизаны, кто же еще? У них радио. Они послушают и напишут в записке дедушке. А мы с Ванькой перепишем побольше и раскидаем письма, какое где, — пусть люди читают.
— Молодцы!
— Ничего не молодцы. Даже одного фашиста не убили. А писать — это всякий может. У нас неграмотных только бабка Алена. Очков у нее нету, вот и забыла читать и писать.
К вечеру нам удается поймать щуку. Мы долго возимся, — Васе приходится раздеться и лезть в воду, — но все же щука на берегу.
Уже смеркается, когда мы возвращаемся домой. Последним идет Фомка и завистливыми глазами смотрит на пятнистую темную щуку — ее хвост чертит по земле.
Дед Ларион встречает нас радостно.
— Охотники! — весело кричит он. — Дикого кота привели!
— Ну что ж, — говорим мы, стараясь скрыть обиду, — значит, добычу делим так: кота — дедушке, а рыбу — нам.
Вася со щукой, нарочно кряхтя, выходит вперед и просит:
— Дедушка, дай ножика.
При виде щуки дед охает, приседает на корточки и тычет пальцем в пятнистый бок рыбы.
— Какая зверь!
И тут же признается:
— Ничего не скажу — мастера!
Пока Вася чистит щуку, а Фомка, урча, жрет требуху, дед рассказывает:
— Ходил я нонче в Хорошево, в аптеку. Моисей Осипыч обрадовался. Совсем люди не болеют — некогда, — а ему нельзя запереть аптеку. Сидит и думает. Смехота! «Слушай, говорит, Ларион, отчего говорят: «Дождь идет?» У дождя ног нету. Дождь падает». А я ему: «Позволь, говорю, Моисей Осипыч, это, может, в городе дождь падает, а в наших местах дождь идет. Вот, к примеру, третьего дня стою я в лесу. Тихо, хоть бы свистнула птица. Вдруг слышу: зашелестело справа в кустах, теперь слева, а вот и спереди. Аж я вздрогнул. Тут мне и на лицо пала капля, я и понял — дождь. Да… А еще, говорю, тучи ходят по небу, волна ходит в реке. Даже стишок такой есть:
Облак по небу идет,
Бочка по морю плывет…»
— Сочинение Пушкина! — говорит Вася.
Он разжег огонь между двух кирпичей и на большой сковороде жарит рыбу. Костер дымит, мы с Васей отворачиваемся и слушаем.
— А корешок он дал? — спрашиваю, поддразнивая.
— Не дал! — кричит дед. — Я уж говорю: «Имей ты совесть, Моисей Осипыч! Мне б годов десять скинуть — был бы работник. Пропадает человек для колхоза». Смеется! «Не в моей, говорит, силе скидывать годы, а вот от ревматизму, говорит, я тебя, кажется, вылечу. Мне, говорит, прислали…» Брысь! А брысь ты, проклятая!
Страшный вопль раздается за нашими спинами. В ужасе мы оглядываемся. Это Фомка наконец добрался до рыбы. Но сковорода раскалилась, кот жестоко обжегся и теперь, фыркая, мчится прочь.
Собаки в деревне отвечают лаем.
Вася трогает щепочкой рыбу.
— Готова!
— Эх! — говорит дед и в смущении чешет бороду. — Знаменитая закуска! Как там, не осталось Алениного винца?
— Разве останется! — отвечаю я. — Что вам с бабкой Аленой кружка квасу, то мне эта самая пол-литра.
Старик смеется.
— Кому что! — говорит он. — Вот ему яблоко и конфет; тебе, может, с барышней поразговаривать; а мне, старику, нет слаще пшеничной. Помогает от ревматизму.
— Ну, если от ревматизма… — отвечаю я.
Приходится идти в сенцы, где стоит пол-литра бабки Алены.