— Цин цкали, укан мэцкэри!
Человек как будто давится словами от ярости. Древнее грузинское проклятие — обещает кому-то «впереди воду, позади обвал». Я оглядываюсь.
Кажется, что мы сидим под мостом. Столы, накрытые скатертями, стоят между мостовыми быками и у стен. В стене прорезана длинная дыра, а за ней видно просторную кухню и женщин в белых колпаках.
— Тише ты! Он здесь, в столовой…
Это говорит Женька — я узнаю его по золотым завиткам волос. Остриженная под машинку черная голова его соседа кажется обуглившейся.
— Зачем тише? Хочешь, подойду, скажу: «Ты не человек, ты гусеница!»
— А ну тебя! Бешеный ты какой-то, Гоги! Лучше бы посоветовал, чем ругаться!
К ним идет подавальщица. Заставленный тарелками поднос она несет с выражением ужаса и напряжения. Только опустив его на стол, она улыбается.
— Сегодня сырники, — говорит она. — Ты их, наверно, не любишь, Гоги? Правда? Тебе, поди, надо какой-нибудь шашлык или чахохбили…
— Когда ты подаешь, все ем! — отвечает Гоги. — Только ты нам не мешай сейчас. Серьезное дело! Бjдиши! По-грузински «извини»!
— Да разве я что?! — вспыхивает девушка. — Есть мне время стоять возле вас! Подумаешь! Вот только передам…
Придерживая поднос, она роется в кармане передника, — передник блестящий, с оборками. Из кармана она вытаскивает сложенную бумажку и передает Женьке:
— Сказала, чтоб непременно был.
— Катико пишет? — спрашивает грузин.
— Да, — неохотно отвечает Женька, — пишет, что завтра придет к морю. — Он сует бумажку в широкий карман спецовки. — Что же мне делать с мастером, Гоги? А?
— Э, кацо! — говорит Гоги. — Когда идет кабан, даже старый медведь уступает ему дорогу. Будь я ты, я бы, знаешь, как сделал?
— Ну-ну?
— Глухому мало говорить один раз, глухому надо говорить много раз, кричать надо. Не поможет — надо ходить в партком, ходить к директору, писать в газету. Как можно не добиться?!
— Так это сколько же времени! Мастера поймать — и то как все равно зайца.
— Зачем ловить? Давай сейчас.
— Неудобно… — смущается Женька. — Все-таки ест человек…
— Даже очень удобно: разве человек убежит от полной тарелки? Может быть, ты боишься, что он скажет «некогда»? Вай, кацо!
— Айв самом деле…
Женька встает. Он идет через весь зал.
У мастера круглая лысая голова, и за обедом он поднял на лоб круглые очки в стальной оправе. Очки сидят косо; при всяком движении в них, сверкая, перебегают отражения окон. Засовывая в рот кусок, мастер высоко поднимает брови и прикрывает глаза.
— Здравствуйте, Матвей Иванович! — говорит Женька и садится на свободный стул.
Мастер открывает глаза и вздыхает.
— Здравствуй, Афанасьев, если не шутишь!
— Как же будет с моим предложением, Матвей Иванович? Время же идет… Мажем, мажем ленту суриком, можно сказать, до полного оцепенения, а толку-то чуть…
— Вот люди! — сердится мастер. — Поесть и то не дают! Видишь, обедаю!
— И обедайте на здоровье! Я только спросить: скоро ли? Ведь это что же: мажем вручную, как все равно забор! Да и тот нынче красят распылителем, краскопулем!
— И до чего же вы, молодые, въедливый народ! — вздыхает мастер. — Главное, думают, что как они народились, так и мир стоит. А прежде вроде как и не было людей, одни ящерицы.
— Я про людей не говорю, Матвей Иванович. А что я предлагаю, так это вроде как механизация. И об чем тут разводить руками, непонятно.
Мастер медленно багровеет.
— А ты знаешь, Афанасьев, что такое предложение уже было?
— Да не может быть?!
— Вот тебе и не может! Было. И я, старый дурак, поддался. Что мы сурику извели тогда, ой-ой-ой! Уж потом мне голову мылили-мылили! И по заслугам!
— Не может этого быть!
— Заладила сорока Якова: «Не может, не может!» А я говорю — было! Клаша! Скоро, что ли, второе?
Я поднимаюсь, чтобы уйти. Следует еще побывать у директора, в завкоме, в партийном комитете — у меня срочное задание редакции.