Подсчитали мы толком слесарей и посылаем за Гущиным. Сюда, туда — не видно, говорят. Зашел я в механическую, подхожу к верстаку, в самом деле нету. Провожу пальцем по его тискам — пыль: совсем, значит, не приходил на работу. Разозлился я, бегу к нему домой. Вхожу во двор, а он с лейкой на огороде колдует.
— Бросай, — кричу, — свою огородную сбрую!
— Не горит, — отзывается, — сядь, отдохни, я сейчас...
Полил он грядки, вымыл руки и подходит ко мне.
— Ну, теперь кричи, буду слушать тебя да радоваться...
— Брось, — говорю, — шуточки, а то огород, верандочка, цветочки и зажигалочки у нас на спинах кровавыми рубцами взойдут. Пойдем ремонт домны налаживать.
Покраснел он, слова сказать не может, а у меня под сердцем от радости играет: «Ага, — думаю, — злишься, — значит, ты еще живой», — и крепче распекаю его.
— Молчи! — кричит. — И запомни: если еще раз станешь стыдить меня, я тебе башку проломаю! Я, если серьезно, — в лепешку на деле разобьюсь. А где у нас дело? Ведь тень наводят, глаза отводят...
— Да постой, — беру его за рукав. — Кто тебе глаза отводит?
— Да уже не я, конечно, — говорит. И ты не объезжай меня, я не маленький и не дурачок!..
Кричит, злостью разливается.
— Перестань, — говорю, — шипеть да глупости выдумывать.
— Это я выдумываю? — фыркает. — Я ни одного слова неправды не сказал. Ну, где у нас дело? Сделают на грош, а шуму поднимут на целковый: мы, мы, мы!.. Или неправда? И если ты решил примазываться к этому пустому шуму, я шельмовать тебя буду, так и знай!
— Шельмуй, — говорю, — а пока что остынь.
— Нет, не остыну! — кричит. — А корить меня, обличать ты не имеешь права! Ишь, закаркал: «Зажигалки, зажигалки!» Ну, делал, делаю и не отказываюсь. А из чего делаю, ты подумал об этом? На свалке заваль выбираю...
— Это, — говорю, — все равно.
— Как это — все равно? А что мне оставалось делать? Подыхать ради рабочей чистоты, что ли? Или самогонщикам аппараты ставить? Или бросить завод и спекулировать? Да? Чем я выжил, как не зажигалками? Вот они, мои руки, здесь. Я берег их и не ушел с ними от завода. Расхищение, видишь ли металла на зажигалки... Скажи на милость! Не хуже твоего батьки знаю. А где я был бы теперь, если бы не зажигалки? Вот я не стану делать их, чем впятером прокормимся? Ну, говори! Ага!..
Я успокаиваю его, о домне говорю, а он все злится.
— Да чего ты, — кричит, — как пьяного, уговариваешь меня? Домна, домна! Что мне думать о домне? Надо будет делать, все сделаю... Тебя вот еще мои цветочки укусили. А грязь и пакость лучше? Зайдешь к иному пролетарию во двор, тошно глядеть. Казарма, тухлое логово. Или попрежнему буржуй виноват? Пора кончать волынку про буржуя, самим надо мозгами шевелить. За коммуны, за детские дома беремся, а у самих рыло кривое...
Утихомирился Гущин после моих слов о том, что за ремонт домны берется инженер. Это даже удивило его, и мы пошли на завод. Составили с ним список лучших работников, созвали их, инженеру кивнули — и к домне. Оглядели ее, ощупали и решили: месяца, мол, за два починим.
Инженер усмехается.
— Не хвались, — говорит, — на бой идучи.
Ребята переглядываются, а я кашлянул и говорю:
— Не напускайте, товарищ инженер, мраку: одолеем, если гужом...
Сзади кто-то гмыкнул:
— Дай бог нашему лаптю у сапога в зятьях сести.
Слово, другое — и пошла тянучка: где уж, мол, нам в два месяца такое дело одолеть? Какие у нас силы?
Эх, горькие были минуты! Щеки у иных запали, на теле рвань, мешковина, в сердце робость: а пустят ли завод? А ну, как не пустят? Заглянешь иному в глаза — вроде булавка в сердце вопьется.
— Слыхал? — шепчу Крохмалю.
— Как же, — отвечает, — привыкай, не то еще услышишь. Только ты слова ребят не принимай близко к сердцу. Слова — чепуха: главное в том, как мы поведем дело...
— Знаю, — говорю, — давай для начала вон ту дрянь счистим, — и показываю на вороньи гнезда на домне.
Крохмаль обрадовался и ударил меня по плечу.
— Верно, — говорит, — я давно об этом думаю. Давай...
Влезли мы на домну и ну сковыривать оттуда гнезда. Что тут было! Воронье закаркало — и ну кружить, злиться. Так и налетает, крыльями касается, глаза готово выклевать. Ребята снизу машут нам, в ладоши хлопают. А мы спешим, смеемся. Крохмаль кричит:
— Теперь мужики не будут называть наш завод вороньим насестом!
У меня до ночи в ушах карканье стояло. А ночью снилось, будто завод уже работает, будто я стою на крыше и размахиваю руками, а Гущин снизу кричит мне:
— Чего ты взобрался туда? И без тебя все видно!..