В Собрании, по неписанному правилу, подымать разговор о знакомых дамах, а тем более о женах своих офицеров, считалось верхом неприличия.
Этого вопроса нельзя было касаться даже принципиально, т. к. из рассуждений общего характера, легко было незаметно свернуть на частности, а это было бы, разумеется, совершенно недопустимо.
Но в откровенных беседах с глазу на глаз, о том, что должны представлять собою жены офицеров, конечно, говорили и по этому вопросу, как себя помню, существовало два мнения.
Защитники института «полковых дам» говорили приблизительно так:
Семеновский офицер не может жениться на «неподходящей к полку» особе. Условия «подходящности» следующие: хорошая семья, хорошее воспитание и безупречная репутация. Во всех монархических странах Европы, всюду, где есть «двор», и в Германии, и в Австрии, и даже в Швеции, на происхождение и на социальное положение жен гвардейских офицеров обращается вимание. В Англии, например, требуется, чтобы жена гвардейского офицера была «presentable», т. е. имела бы право быть представленной ко «двору». Звание жены Семеновского офицера столь же высоко и почетно, как и звание ее мужа. По закону, для того, чтобы жениться, офицер должен спрашивать разрешения командира полка. Но это еще мало. О будущих женах офицеров нужно собирать справки и чем больше в этом деле будет создаваться затруднений, тем лучше… Но зато уже, когда все сроки прошли, все условия выполнены, и разрешение получено, то жена офицера как бы «принимается в полк», точь-в-точь, как в свое время был принят в полк ее муж. С этой поры она вступает в корпорацию «полковых дам», становясь к жене командира полка приблизительно в те же отношения, как ее муж к командиру. Писаной субординации для «полковых дам» нет, но неписанная имеется, и выражается она в приветствиях, визитах и т. п. Теоретически, жена командира полка, если понадобится, может дать жене молодого офицера «совет», сделать то-то и то-то, или не делать того-то и того-то. Полковые дамы это одна семья, женщины одного круга и воспитания, и в этом случае только естественно, если более пожилые и опытные будут направлять на путь истины молодых и более легкомысленных.
Другая сторона говорила так:
Никаких «полковых дам» нет и быть не должно. Для хорошего военного жена всегда лишнее место уязвимости. Поэтому самое лучшее, если офицер не женится вовсе. Существуют же в России старые кавалерийские полки, где по традиции моложе подполковничьего чина офицер жениться не может. А иначе выходи из полка. И в смысле товарищества и боевой доблести это лучшие во всей нашей армии полки. Но если уже офицер иначе не может и все равно этот шаг сделает, то в выбор его никто не имеет права вмешиваться. Единственная оценка, которая должна применяться к жене офицера, это хорошая она жена своему мужу или плохая. Державный основатель наш, Петр, вторым браком был женат не на кисейной барышне, а женщине, которая видела виды. И Петр был с ней счастлив и она помогала ему в его трудах. Корпорация «полковых дам» не только бесполезна, но и вредна. Офицеров полка связывает очень многое: форма, служба, общие интересы, полковые традиции, полковое товарищество в мирное время и боевое в военное. Все это настолько наполняет жизнь, настолько со всех сторон опутывает человека, что неминуемая разница характеров, некоторая разница социальных кругов, и часто весьма крупная разница материального положения, все это отходит на задний план и перестает чувствоваться. Полк десятки людей сбивает в одну семью и вырабатывает свой тип. И в выработке этого типа громкие фамилии и швыряние деньгами никакой роли не играют. Сбить в одну семью пятнадцать офицерских жен нет абсолютно никакой возможности, хотя бы уже потому, что кроме одинаковой формы их мужей их ничто в сущности между собой не связывает. Пытаться ввести в среду офицерских жен какое-то подобие субординации — противоестественно и нелепо. Полковник всегда старше капитана, годами, службой в полку и опытностью. Свою долю почтения и уважения от младших он получает законно и натурально. Но предположите, что такой сорокалетний холостяк полковник, с 20 годами службы в полку, пожелает жениться на 20-летней девочке, только что со школьной скамьи. И 30-летняя жена капитана, мать троих детей, должна будет стать к ней в положение младшей, уступать ей место, являться к ней первая с визитом и т. д. Уже по своей природе, во всякие свои объединения, — особенно лишенные прямой, непосредственной цели, — женщины, к какому бы они кругу ни принадлежали, и как бы воспитаны ни были, неминуемо вносят мелочность, откуда пикировки, пересуды, сплетни и всевозможные мелкие гадости…
Конечно, нельзя требовать, чтобы все 45 офицеров полка были между собою закадычными друзьями. Но при помощи внеслужебной дисциплины, которая существует в Собраньи, легко добиться того, что весьма мало симпатизирующие друг другу люди, будут во внешне приличных отношениях.
С женщинами, опять-таки совершенно независимо от круга и воспитания, даже таких скромных результатов добиться немыслимо. Среди дам всегда найдутся «неразлучные приятельницы», но будут и такие, которые «не выносят» и «терпеть не могут» друг друга, чувств этих своих скрывать не станут и разумеется всеми силами будут стараться втянуть в свои распри и мужей. И это еще не все. В таких полковых «семьях», со включением туда и жен, неминуемо заводятся ухаживания, флерты, и, как неизбежное следствие их, дуэли, разводы, обмены женами и стремительные уходы из полка.
Поэтому никакой полковой социальной жизни, обязательного знакомства «домами», обязательных общих увеселений и т. п. быть не должно. Обязательное общение должно быть только между офицерами, в Собрании или в других местах, но исключительно на «холостой ноге». Если бы полк был «дипломатический корпус», участие жен в общей жизни было бы обязательно. Если бы полк стоял в каком-нибудь глухом местечке на австрийской границе, где единственные цивилизованные женщины это жены товарищей — это было бы неминуемо. Но в городе Санкт-Петербурге каждый имеет возможность найти себе приятный круг знакомых и помимо полка. Берегитесь «Маленького Гарнизона» и Купринского «Поединка». А потому, долой «полковых дам» и да здравствуют «жены офицеров», которые чем меньше принимают участия в полковой жизни, тем лучше для них самих и тем спокойнее для их мужей.
В мое время оба эти течения вылились в нечто среднее, но со значительным уклоном в сторону второго. «Полковые дамы» существовали, но в полковой жизни участия почти не принимали.
Прежде чем жениться, офицер по закону спрашивал разрешения командира полка, но разрешения давались сравнительно легко, особенно во время войны. Помню два или три случая отказов, но в этих случаях, если бы молодые офицеры просили разрешения у своих отцов, то результат был бы тот же.
При женитьбе повелительно вставал один насущный вопрос. Вопрос материальный. Если холостому офицеру его личных средств хватало только на себя, а у невесты не было ничего, то тогда приходилось уходить и искать службу, которая оплачивалась лучше, чем офицерская.
Считалось, что все жены офицеров должны быть между собою знакомы. Для этого каждая должна была побывать у каждой в приемные дни, между 5 и 7-ью часами вечера. Считалось достаточным это сделать раз в году. Младшие начинали, старшие отвечали.
Для того, чтобы узнавать жену своего товарища на улице и в публичных местах, те же ежегодные визиты к полковым дамам должны были проделывать и все офицеры. Для молодежи это была довольно тяжелая повинность. Для храбрости отправлялись обыкновенно по-двое на одном извозчике. Покончить с этим делом нужно было до второй половины ноября, до полкового праздника. Тогда же, до праздника, полагалось быть у жены командира полка.
Как сейчас помню мой первый визит в командирский дом, визит не так чтобы очень удачный.
Когда я вышел в полк, командиром был Г. А. Мин, хотя сам человек скромного происхождения, но по жене, рожденной княжне Волконской, принадлежавший к самому большому Петербургскому свету и любивший всякий блеск и великолепие. В жене его, Екатерине Сергеевне, наоборот, не было ничего «грандамастого», и видом, манерами и платьями она очень напоминала какую-нибудь Тульскую помещицу средней руки. Была еще дочка, Наташа, тоже очень милое и скромное существо. Тем не менее, благодаря вкусам хозяина, командирский дом был поставлен на очень широкую ногу, и даже командирские денщики, вместо обыкновенных белых солдатских рубашек, в торжественных случаях облекались в ливрейные фраки и красные жилеты.
Приемный день у Екатерины Сергеевны был суббота. С визитом я отправился, сколько помнится, в одиночку. Уже подходя к подъезду, мне сильно не понравилось, что весь двор был полон карет. Были и придворные. Автомобилей в то время еще не водилось, по крайней мере в общем обиходе. Вошел я в швейцарскую, сняли с меня пальто и я, как полагалось, в самом новом сюртуке, с длинными штанами, с шашкой через плечо, левая рука в белой перчатке, по очень скользкому паркету, со сдавленным сердцем, пошел на пытку. Прошел две пустых залы и подошел к большой гостинной, откуда слышались оживленные голоса. Для бодрости я шел довольно быстро. Гостинная была не очень большая и для робкого визитера весьма подло устроенная. Около двери был поставлен большой резной красного дерева «трельяж», надо полагать еще времен Александра I, когда он наследником командовал Семеновским полком и жил в этом доме. Трельяж этот как ширма заслонял от входившего всю гостинную, со всеми гостями. А когда его обогнешь, то на быстром ходу, тут думать уже некогда. Еще несколько шагов и ты в самой гуще. Я смутно видел, что сидели какие-то дамы, стояли какие-то генералы, несколько офицеров других полков, двое или трое наших; видел круглый чайный стол, не с самоваром, а с серебряной спиртовой машинкой, вокруг него какие-то девицы и люди в статском.
Хозяйку дома, Екатерину Сергеевну, я как-то мельком видел, но конечно не узнал и бодрым шагом направился к первой даме, которая мне показалась самой подходящей. И, конечно, не попал. Шаркнул ножкой, чмокнул даму в ручку, а потом, как полагалось в Собрании, стал обходить всех гостей, с правого фланга, приговаривая: подпоручик Макаров, подпоручик Макаров… Руки, конечно, не протягивал.
Ждал, чтобы мне ее подали. Это я твердо знал еще с детства. Потом вышло самое скверное. Сел я на какой-то хрупкий золоченый стул и одна из девиц принесла мне чашку чаю (отнюдь не стакан, на светских приемах стаканов не давали) и принесла еще маленькую фарфоровую тарелочку с печеньем. Я вежливо поблагодарил и взял. Сижу. В правой руке у меня чашка, а в левой фуражка, перчатка и тарелка. Очень неудобно. Чтобы попробовать печенье, нужно поставить на пол чашку, что делать не принято. Чтобы глотнуть чаю, нужно как-то избавиться от фуражки, перчаток и тарелки. Но куда же их деть? Можно было, конечно, положить фуражку на колени, в нее сунуть правую перчатку и наверх водрузить тарелку. Но проделать это одной левой рукой, затянутой в перчатку, без долгой предварительной практики и с неспокойной душой было здорово трудно. Я и не решался и сидел так довольно долго с самым мрачным видом. Наконец, одна очень молоденькая девица сжалилась надо мной, отобрала у меня чашку и тарелку и увела меня беседовать к окнам. По дороге я еще услыхал, как одна из дам сказала другой, показывая на меня глазами: «pauvre garcon». Сказала тихо, но я расслышал. Беседа наша у окна походила больше на вопросник.
— Вы давно в полку? — Пять месяцев. — В какой вы роте? — Рано приходится вставать утром… Вот я бы не могла так, и т. д.
Через несколько минут я восстановил душевное равновесие и не прощаясь выскользнул из гостиной. Спасительницей моей оказалась племянница Е. С., Ольга В., с которой потом мы сделались большими приятелями и часто с ней вспоминали мой первый выход в «большой свет».
Уже после первой зимы в Петербурге, я понял какие я в тот памятный день совершил крупные тактические ошибки. Во-первых, входить быстро можно в казарму, а в гостинную следовало входить медленно. Торопиться некуда. Вошед, рекомендовалось остановиться на пороге и сообразить, так сказать, план кампании. И первым делом выяснить, кто хозяйка и где ее местоположение. К ней нужно было направиться и приложиться к руке. Здороваться полагалось только со знакомыми, а незнакомым дамам полупоклон, а мужчинам ничего. «Головной убор» можно было свободно положить рядом на ковер. От чашки чая благоразумнее было вежливо отказаться, а уж тарелку с печеньем, когда ее некуда поставить иначе как на пол, принимать и вовсе не следовало. И вообще такой визит лучше было проделать стоя, подойдя к кому-нибудь из знакомых.
Но всякое знание приобретается опытом, не исключая и познаний в светском обращении.
Еще более яркий случай имел место с одним из однополчан, но уже в доме совершенно другого типа. Дом этот был большой, с многочисленными дочками, племянницами и подругами. В доме держались русских обычаев, и пятичасовой чай пили в большой столовой, за длинным столом. На столе честно стояли всякие пироги и торты и мужчинам полагались стаканы. И гости прямо шли в столовую. Приятель мой явился в дом в первый раз и чувствовал себя смущенно. Он честь честью первым делом подошел к хозяйке, тут все было на чистоту. Дама за самоваром, она и есть хозяйка, а потом решил всех обойти и всем отрекомендоваться. За столом сидело человек 25 и обход занял минут десять. Чем дальше он подвигался, тем напряжение увеличивалось. Некоторые гости были заняты разговором и не видели, что кто-то стоит за стулом и жаждет представиться…»Дядя Коля!.. дядя Коля, с тобой здороваются»…
— А, что… где? Ах, да, да, очень приятно.
Когда молодой человек закончил обход, он уже дошел, что называется, до точки, тем более, что он заметил, что на дальнем конце несколько пар лукавых глаз наблюдают за ним с веселым любопытством. Наконец, бедняга получил из рук хозяйки свой стакан чая и понес его к своему месту, но… не донес. Стакан выскользнул из рук и брякнул на пол. Немедленно же вслед за этим с девичьего конца раздался взрыв бешеного хохота. Молодой человек постоял немного, затем повернулся к двери и вышел… Внизу в швейцарской надел пальто и уехал домой с таким чувством, что все равно в этом доме больше не бывать.
Жизнь, однако, судила иначе. Он не только начал часто бывать в этом доме, но через два года женился как раз на той самой девице, которая больше всех над ним издевалась.
От застенчивости я излечился довольно скоро. Вылечил меня тоже наш офицер, капитан П., человек вовсе не военный, но мужчина неглупый, наблюдательный и сам весьма «светский».
Как-то раз он мне говорит:
— Послушай Юрий, ты застенчив?
— Очень.
— Хочешь, я тебя вылечу?
— Хочу.
— Так вот слушай. Застенчивость у нормального человека происходит главным образом от избытка самолюбия. Тебе постоянно кажется, что куда бы ты ни пришел, все только тем и заняты, что наблюдают, как ты поклонился, как ты повернулся и что ты сказал. Всякую минуту ты чувствуешь, что ты «центр», центр всеобщего внимания… А это и есть самая большая ошибка. Как только ты себе ясно, крепко и навсегда усвоишь простую истину, что все люди главным образом заняты своими делами и никому до тебя дела нет, и никому ты не интересен, как ты только это осознаешь, ты спасен… Все пойдет как по маслу, пропадет связанность и напряженность и ты не только перестанешь страдать, но начнешь находить удовольствие в обществе людей даже мало знакомых.
Совет был мудрый и помог мне чрезвычайно. Меньше чем через год я был на верном пути к выздоровлению.
Но мой случай был простой. Я был юноша возросший в провинции и для которого до Петербурга, самый «великосветский» дом, где он бывал, был дом нашего ярославского губернатора, где, кстати сказать, все было весьма по-семейному. Я помню случаи много сложнее. Помню, например, одного царского флигель-адъютанта, носителя одной из самых известных русских исторических фамилий, скажем точнее, фамилии матери Петра Великого. Родился в Петербурге и воспитывался в Пажеском корпусе. Человек, которому было хорошо за 30. А я своими глазами видел как, разговаривая с малознакомыми дамами, он пунцово краснел, как 15-летний мальчик.
Приведу пример еще более разительный. В 1906 году, в июне, весь наш полк был приглашен в Петергоф к царю на «garden party». Прием должен был произойти на царской даче, в Александрии, в дивном парке с громадными старыми, деревьями и удивительной красоты зелеными лужайками. Накануне мы приехали из Красного Села поездом и переночевали в Уланских казармах. А на следующий день, часа в четыре, всем полком строем пошли в Александрию, с хором музыки во главе. Идти было, помнится, не очень далеко. Перед воротами парка остановились, еще раз почистились и смахнули пыль с сапог. Все были в белом, офицеры в белых кителях, солдаты в белых рубашках, и все без оружия, ни шашек, ни винтовок, ни тесаков. Погода была такая, какая только умеет бывать в Петербурге в ясные, солнечные, не жаркие, с ветерком, дни. Придя в положенное место, мы остановились и вытянулись в две шеренги, по-ротно, офицеры на своих местах. Вышел царь. Он тоже был в белом кителе и без оружия, в нашей форме; форму было видно только по синему околышу белой летней фуражки. Он обошел ряды и поздоровался. Потом скомандовали:
— Разойтись!
И мы разделились. Чины пошли дальше, где им были приготовлены столы с угощеньем, чай, сладкие булки, бутерброды и конфеты. Туда же пошел и царь с командиром полка, обходить столы.
А мы, офицеры, отправились в другую сторону, где под деревьями стоял огромный круглый чайный стол, покрытый до земли белоснежной скатертью, а на нем серебряный самовар, чашки, печенья и всякая снедь. На столом сидела царица в белом кружевном платье и принимала «гостей»… Тут же бегали царские дочки, старшей было 10 лет. Двухлетний наследник, который из-за болезни не мог ходить, сидел на руках у дядьки, матроса Деревенько. Потом его передали на руки старшему нашему фельдфебелю Р. Л. Чтецову. Придворных почти никого не было. Дежурным флигель-адъютантом был на этот день назначен вел. кн. Борис Вадимирович, который фактически у нас не служил, но числился в списках полка, часто носил нашу форму и считался как бы нашим офицером. У всех у нас настроение было радостное и веселое. Царь был также весел и, как всегда, в обращении очень прост. Умных министров он боялся, перед старшими генералами робел, но тут, в знакомой среде солдат и офицеров он чувствовал себя тем самым полковником, командиром батальона Преображенского полка, каким он когда-то был, да так на всю жизнь и остался.
Царские девочки очень веселились. С громкими криками носились по лугу и играли с молодыми офицерами в пятнашки и в горелки. Царица исполняла обязанности хозяйки. Наливала чай и каждому лично передавала чашку. Насколько можно было судить по коротеньким фразам о детях, о погоде, или о чае, сладкий, крепкий, с лимоном или с молоком, говорила она по-русски довольно свободно, хотя с сильным английским акцентом. Но свою хозяйскую должность она исполняла с таким явным страданием, что на нее жалко было смотреть. В то время она была уже мать пяти детей и носила звание всероссийской императрицы одиннадцатый год. Казалось бы, какое смущение и неловкость могла она испытывать в обществе каких-то незнакомых 40 офицеров, которые скорее сами стеснялись в ее присутствии. И тем не менее меня поразило, что когда она задавала свои, нехитрые вопросы, лицо у нее шло красными пятнами. Это было ясно заметно, так как в те времена приличные женщины щек себе еще не красили. А когда она протягивала чашку, рука у нее крупно дрожала. Но тут, конечно, была не одна только застенчивость. Уже в те времена, наша первая полковая дама, супруга шефа, была больная и глубоко несчастная женщина.
* * *
В первый год службы с узнаванием своих дам на улице и в публичных местах часто выходило не все гладко.
Например, сидишь в театре. В антракте видишь своего офицера с дамой. Теперь, кто эта дама? Если жена, то полагается подходить. Если это родственница, сестра, сестра жены и т. п., то можно и подойти и не подойти. Если это просто знакомая, то подходить не нужно. Одного 20-минутного визита в год все-таки мало, чтобы запомнить 15 новых женских лиц, которые вдобавок имеют свойство радикально меняться с каждой новой шляпой или новым платьем.
По второму году все дамы уже выучивались твердо.
Вот собственно и все социальные обязанности холостых но отношению к женам их товарищей.
Никаких обязательных поздравлений, с новым годом, с Пасхой, с именинами, рождениями, не существовало. Было два, три женатых ротных командира, которые запросто принимали и кормили главным образом своих младших офицеров, но и только.
Никаких вечеров, балов, спектаклей и т. д. в Собраньи не устраивалось и дамам вход туда был заказан. Делалось исключение только раз в год. На третий день Рождества в Школе солдатских детей была елка. Туда приглашались все офицеры с женами. После елки, часов в 11, шли ужинать в Собрание. Дамы являлись далеко не все, а главным образом молодые, любящие повеселиться. Чтобы не стеснять веселья, ни командир полка, ни его жена не появлялись. На этот вечер большую столовую убирали под «ресторан». Выносили большой стол и ставили маленькие столики а на них лампочки с цветными абажурами. По традиции дам приглашали не мужья, а холостые. Ужинали по пять, по шесть человек, причем мужей усаживали за другие столы. На каждый стол приходилось по одной, по две дамы и столы составлялись заранее, с таким расчетом, чтобы все были друг другу приятны. Играл наш маленький струнный оркестр, так называемый «бальный», а когда его часа в два ночи отпускали, кто-нибудь из офицеров садился за рояль и начинался пляс. Обыкновенно играл Унгерн-Штернберг, который умел играть только танцы, но зато воспроизводил их с особенным чисто таперским громом и блеском. Фокстротов и шимми тогда еще не знали, а танцевали вальсы и кадрили.
Я помню один такой особенно удавшийся вечер. Пили нормально, но веселье часто приходит не от питья, а как-то само собой. В этот вечер некоторые из нас побежали в полковой музей, вытащили старые формы и облеклись в них, что между прочим строго запрещалось, но это только прибавило остроты удовольствию. Пустились плясать офицеры никогда не танцевавшие, и неумевшие танцевать, что было особенно смешно. Стали водить головокружительные кадрили, с бешеными галопами. Какая-то пара покатилась на пол, по счастью оказались жена с мужем. Одним словом, веселье было безудержное и буйное… Еще немножко и было бы нехорошо. На следующий день один из наших остряков, Б. С. Пронин, остряк невозмутимо спокойный, который ронял свои словечки уголком рта, что еще больше усиливало впечатление, когда его спросили, как ему понравился вчерашний вечер, не вынимая вечной сигары, процедил: «Было очень мило, немножко чопорно».
Такого рода веселье удавалось, конечно, не каждый раз, но весело и приятно бывало всегда. Главным образом потому, что это был единственный случай попасть в зимнее Собрание, молодые дамы эти ужины очень любили и задолго к ним готовились.
В лагерное Собрание попасть было легче. Там на втором этаже было две комнаты, устроенные на подобие ресторанных кабинетов. Туда офицеры могли приглашать свои семьи, или просто знакомых. Этим пользовались главным образом тогда, когда офицер сам не мог уехать из лагеря. По праздникам, известное число по наряду не имело права отлучаться из лагерного расположения. Но ни в нижний большой зал ни на нижнюю терассу, ни в сад, дабы не стеснять свободу холостых в их царстве, дамский элемент не допускался. Принимать дам в лагерях у себя в бараках офицерам тоже не рекомендовалось. Единственное исключение был командирский барак, где было несколько комнат. Но я опять-таки не помню, чтобы жены командиров приезжали туда больше чем на несколько часов, исключительно по праздникам.
Все эти мудрые правила, отсутствие обязательного общения, обязательных семейных увеселений и сравнительно очень замкнутая жизнь огромного большинства женатых офицеров сделали то, что за все время моей близкой связи с полком (с 1904 по 1917), я не помню у нас ни одной дуэли, ни одного развода и вообще ни одной романической истории. Не все полки Петербургского гарнизона могли этим похвастаться. В качестве корпорации, жены офицеров выступали только один раз в году. Когда полк справлял полковой праздник в Царском Селе, дамы туда не ездили. Но если торжество происходило в Петербурге, в Михайловском манеже, и на молебне и параде вместе с государем присутствовала и государыня, то получали приглашения и дамы. На молебне они становились вместе с ней, несколько позади. Форма одежды им была: белая шляпа, белый суконный или шерстяной костюм «tailleur», белые перчатки и на шее мех. Те, кто имел шифры, фрейлинские или институтские, или медали, должны были их надевать. Перед молебном жена командира подносила царице большой букет белых роз, с широкими синими, полкового цвета, лентами.
Было еще два случая, когда дамы могли принимать участие в официальной полковой жизни, но это уже по желанию. Они могли приходить на всенощную в Собор накануне Введенья и становиться в офицерскую загородку, а летом, в конце лагеря, приезжать в Красное Село на «зарю с церемонией». Так как и заря, и церемония происходили в расположении нашего-же полка, они имели возможность приятно кончить вечер, поужинав с мужьями и их приятелями на верхнем этаже Собранья.
* * *
Но вот настал приснопамятный август приснопамятного 1914 года. Полк ушел на театр военных действий, полковые дамы остались в Петербурге. Сколько тысяч лет воюют люди и сколько тысяч лет близкие воинам женщины думают и чувствуют одно и то же. Воевать нелегко, но иметь близкого человека в постоянной опасности, засыпать и просыпаться с мыслью где он, что с ним, вот он сейчас, может быть, в эту самую минуту лежит на земле и истекает кровью, а я этого не знаю и не могу ему помочь… Это, пожалуй, еще тяжелее чем воевать… Издали всегда все кажется страшнее.
И в эти дни в Петербурге случилось то, что было понятно и естественно. Жен офицеров, прежде едва знакомых друг другу, соединило и сроднило чувство общей тревоги перед лицом общего испытания.
Еще во время мобилизации одни звонили по телефону другим:
— Ваш муж берет с собою термос? А японскую грелку? А какое белье? Вы знаете, шелковое лучше всего; говорят полная гарантия от насекомых.
Кстати сказать, как много всяких вещей, собранных с такой любовью и трогательной заботой, пришлось на войне выкинуть за полнейшей их бесполезностью… Сколько денег, подарков и всякой ласки получили от молодых «барынь» верные, но плутоватые денщики, чтобы они только получше смотрели за «поручиком» или «капитаном».
А когда полк ушел, то стали ездить и звонить в командирский дом, куда раньше морщась ездили раз в год. И сам собою образовался «Семеновский дамский комитет», а жена поведшего полк командира, Мария Владимировна Эттер, оказалась его председательницей, душой и главной пружиной.
Семеновский формуляр у М. В. был самый блестящий. Ее отец, граф В. П. Клейнмихель, был когда-то нашим командиром и она в полку родилась. А потом, выйдя замуж за И. С. Эттера, когда он был еще в молодых чинах, прошла с ним, так сказать, все должности от младшего офицера и до командира. Никаких специфических черт «матери-командирши» у нее не было. В мирное время она жила замкнуто и заботилась о муже и о сыне, 15-летнем лицеистике. Но с уходом полка на войну, семья М. В. выросла сразу до четырех тысяч.
По рождению и по мужу она принадлежала к самому большому Петербургскому свету, но большей «демократии» трудно было себе представить. Свое собственное «я» для нее вообще не существовало. Рассердить ее было можно, но обидеть немыслимо. С женами фельдфебелей и с великими княгинями она говорила в совершенно одинаковых тонах. На улице ее можно было принять за гувернантку из бедного дома или за бегающую по урокам учительницу музыки, но никоим образом не за то, чем она была на самом деле. Кажется всю войну она проходила в одном единственном черном платье, с юбкой всегда чуть-чуть на боку.
От мужа, с которым у нее было установлено подобие телеграфного и письменного «кода», М. В. всегда имела самые быстрые и самые верные сведения о том, где полк: в походе, в резерве, в бою или на отдыхе. И понятно, что одноэтажный деревянный дом, на углу Загородного и Рузовской был магнитом, к которому тянулись сердца всех женщин у которых в полку были близкие.
По роковой ошибке, допущенной нашим начальством, наш полк как и все полки русской армии, вышел на войну в переполненном составе. В ротах было по четыре офицера, фельдфебеля стояли на взводах, старшие унтер-офицеры в строю за рядовых. Ошибка, за которую нам пришлось дорого заплатить, когда в первые же месяцы войны половина командного состава оказалась выбитой.
Благодаря непомерному количеству ушедших офицеров, сразу же по своем возникновении, дамский комитет необычайно разросся. Кроме жен, естественным путем туда вошли, матери, сестры, тетки, невесты. С каждым новым поступлением офицеров, пополнялся и комитет, который сразу же повел дело энергично и умело. Конечно, никаких благотворительных чаев или бриджей не устраивали, а первым делом обложили взносами самих себя, а для этого сократили свои расходы. Те, кто держали лошадей, стали ездить на извозчиках и на трамвае. Прекратили приемы, отпустили лишнюю прислугу, если эта прислуга сама не нуждалась в помощи. Молодые красивые женщины перестали ездить в рестораны и вместо 10 новых платьев в год носили и переделывали старые. Сначала взялись за семьи ушедших с полком подпрапорщиков и фельдфебелей. Всем им полагался «паек», но был он совершенно нищенский. Затем по возможности выясняли адреса в Петербурге и окрестностях семейств запасных солдат, ушедших с полком. Их было не много, но такие были. И нужно отдать полную справедливость женщинам этого поколения. Вся эта помощь вовсе не носила характер «благотворительности». Считалось и говорилось так наши мужья и сыновья сейчас рядом, бок о бок, дерутся и страдают, помогают и выручают друг друга. Также и мы, женщины, должны и обязаны друг другу помогать.
И были члены Дамского комитета, которые без шума и огласки брали на свое попечение по 5, по 10 семей запасных.
Одним из видов помощи было шитье белья из готового материала, по специальной расценке, в зависимости от положения и возможностей каждой семьи.
Другое дело комитета была забота о наших раненых, солдатах конечно, об офицерах и так было кому позаботиться. Для этого собирали справки по госпиталям, навещали и баловали своих.
Наконец, собирали и отправляли в полк посылки, опять-таки для солдат же, с бельем, табаком, чаем, сахаром, сладостями и т. д. Посылки офицерам отправляли их семьи, но посылались они также через Комитет.
В конце августа 14 года начались потери. Сначала привезли одного убитого, потом двух, потом пять и понемножку цементными гробами заполнялась вся нижняя церковь полкового Собора.
Всех привезенных убитых М. В. всегда встречала на платформе сама. И делала она еще больше. Когда от мужа на ее имя приходили телеграммы о потерях, она брала эти телеграммы и отправлялась сообщать страшные новости матерям и женам. Другая бы сказала по телефону, кружным путем кому-нибудь из не очень близких, чтобы потихоньку, осторожно подготовили. Но она считала это своим священным долгом и все удары наносила самолично.
Теперь думается, что может быть не следовало привозить тела убитых офицеров в Петербург. Пожалуй красивее было бы хоронить всех тут же, на месте, рядом с боевыми товарищами в общей могиле, которая не даром называется «братской». Но семьям хотелось иметь от близких хоть что-нибудь, вот тут, рядом, чтобы было над чем помолиться и поплакать. И этого утешения, когда имелась возможность, трудно было их лишить.
Убитых привозили с Варшавского или с Балтийского вокзала, обыкновенно под вечер. К какой-нибудь 10-ой или 6-ой запасной платформе должен подойти товарный поезд. На пустой платформе кучка людей. Маленький о. Иоанн Егоров, протодьякон Крестовский, рядом солдат-псаломщик; у него в руках кадило и узел с траурным облачением. Пять певчих. Несколько офицеров, или раненые на излечении, или сами на-днях едущие в полк, М. В. Эттер и несколько женщин в черном. Среди них одна в густой черной вуали, так, что почти нельзя узнать, кто она. Сейчас она главное лицо. К ней не подходят и с ней не здороваются, только почтительно кланяются издали, а она этих поклонов не замечает. Около нее две, три женщины в черном, самые близкие, мать, сестра. О том, что случилось, она знает уже несколько дней. Все эти дни она держалась изо всех сил, только молилась и плакала у себя в комнате. Но сейчас она боится, что не выдержит… Очень уж страшно это первое свидание после разлуки. Только бы не вздумалось кому-нибудь из чужих подойти, взять за руку, поцеловать, обнять… Она как стакан, налитый с верхом. Тронуть его и все разольется. Ждать приходится долго. Иногда час, иногда больше. Наконец показалась голова безконечного товарного поезда. Но платформа пуста. Разгружать будут завтра. Сейчас разгрузят только один вагон. Поезд подполз и с грохотом и лязгом остановился. Весовщик по бумажке нашел вагон, щипцами отщелкнул пломбу, откатил дверь и сняв фуражку посторонился. В вагон вошло духовенство и стало облачаться. За ними тихо, давая друг другу дорогу, вошли все, женщины впереди, мужчины сзади. В глубине на полу длинный, узкий, цинковый ящик, из патронных коробок. Ящик одинаковой ширины и в ногах и в плечах. На плоской крышке проволокой крест-на-крест, припаяны ножны и шашка, с красным потрепанным темляком. Над ними прикреплена смятая, выцветшая от дождей и солнца защитная фуражка. Раздают свечи. Раздувая кадило, тихо рокочет протодьякон: «Благослови Владыко…» «Благословен Бог наш…» Тихим и грустным голосом отвечает о. Иоанн. И тихо, в четверть голоса, но необычайно согласно и стройно вступают певчие: «Благословен еси, Господи, Научи мя оправданием Твоим, Усопшего раба Твоего упокой, Презирая его все согрешения…»
Молятся за упокой души новопреставленного воина Александра. Все тихо. Слышно только, как через два пути маневрирует поезд и свистит паровоз. Впереди на коленях, склонившись головой к цинковому ящику, стоит женская фигура. Лица не видно. Все скрыто черным вуалем. Не слышно ни рыданий, ни всхлипываний. Слезы все выплаканы. У нее только изредка вздрагивают плечи.
Позади на коленях стоят другие женские фигуры в черном. И молитва у них мешается с мыслью, которую хочется, но нельзя прогнать. Вот сегодня главное лицо она, а через неделю, месяц, или полгода, в такой же черной вуали буду стоять на коленях я… И в таком же до ужаса простом, непохожем на гроб, домашнем садовом ящике, который открыть уже нельзя, да лучше и не открывать, будет лежать то, что останется от молодого, сильного, веселого, ласкового человека, который дал мне столько счастья… И вместо новопреставленного воина Александра, будут произносить нараспев другое имя, которое мне так дорого, и которое я так люблю…
Из всех христианских обрядов, нет трогательнее и утешительнее нашей православной панихиды. Столько сотен лет и столько миллионов убитых горем людей молились под эти слова и слушали эти полные простоты и тихой грусти напевы, что и эти слова и эти напевы сами по себе приобрели чудодейственную силу посылать примирение и успокоение измученной и страдающей душе.
Пропели вечную память. Офицеры подняли ящик на плечи. Иначе нести нельзя, не за что взяться. Перенесли на товарный двор, где стояли полковые дроги, самые простые, черные, в две лошади. Маленькая процессия потянулась по Измайловскому проспекту, повернула по 1-ой роте, пересекла Забалканский и вышла на Загородный. Когда поровнялись с командирским домом, раздались удары колокола. Это полковой Введенский Собор, мерным торжественным звоном, встречал еще одного своего прихожанина.