Декабрь 1912 года. На шестом этаже большого каменного дома слышится мелодия Чайковского:
Ах, уймись ты, буря,
Не шумите, ели!
Мой малютка дремлет
Сладко в колыбели…
Комната, в которой поют, плотно закрыта. И всё‑таки квартира полна звуков.
Это отец Марины занимается со своими учениками.
Через коридор, тоже в плотно закрытой маленькой комнате, в плетёной детской коляске лежит девятимесячная Марина. Иногда она спит под пение, иногда же часами лежит с открытыми глазами и прислушивается к доносящимся до неё звукам.
В той же комнате, на полу, четырёхлетний Рома раскладывает в ряд деревянные дощечки; он сам нарисовал на них вагоны, паровозы, тендер.
— Бау — бау — бау! Третий звонок! Фю — у-у — у!.. — пронзительно кричит Рома, изображая отходящий поезд.
Марина поворачивает голову к брату…
В те годы Рома мечтал быть машинистом. Страсть к паровозу возникла у него с двухлетнего возраста. Я тогда учительствовала в Вязьме. Каждую субботу мы с Ромой встречали на вокзале московский поезд: отец приезжал к нам на воскресенье, а в понедельник утром возвращался домой, в Москву. Пыхтящий и фыркающий паровоз, длинный состав вагонов были первыми яркими впечатлениями в жизни мальчика. Человек, воле которого подчинялась вся эта махина, — машинист паровоза — казался Роме могучим волшебником из папиных сказок.
Помню, однажды мне подарили духи. Рома долго рассматривал флакон.
— Мама, зачем тебе духи? — спросил он.
— Я буду капать их на носовой платок, и платок будет пахнуть цветами.
— А ты любишь, как пахнут цветы?
— Да.
— А я люблю, как пахнет паровоз! Когда я буду большой, я куплю тебе духи паровоза…
«Бау — бау! Фю — у-у!..» — слышу я ещё в коридоре, возвращаясь вечером с работы. Я улыбаюсь: значит, всё в порядке — Марина, наверно, спит, а Рома играет.
Мне мало приходилось бывать с детьми. С раннего утра я уезжала в школу и только вечером возвращалась домой. Дети целые дни проводили с няней.
Няню мы все любили, она считалась членом нашей семьи, и я, уходя, спокойно доверяла ей детей и хозяйство. К нам она приехала неграмотной, но потом вместе с Ромой научилась читать и писать. Бывало сядет Рома за стол, положит перед няней лист бумаги и скажет:
— Ты, няня, тоже пиши, как я. Вот так…
И оба старательно выводят буквы. Потом Рома проверяет нянино «писание»:
— Эта буква не так пишется, вот как надо…
Шестилетний Рома терпеливо показывает и объясняет, как писать, как складывать буквы в слоги, а из слогов составлять слова.
Марина, её брат Рома и их мать, Анна Спиридоновна Малинина. 1913 год.
Вечерами, когда я, сидя за столом, проверяла большие стопы ученических тетрадей, отец или мяня рассказывали детям сказки. Особенно любила слушать их Марина. Забьётся в угол большого дивана и слушает, затаив дыхание. Иногда отец инсценировал сказки, вместе с няней, Ромой и Мариной мастерил маски и костюмы, и все четверо устраивали спектакль.
Любимой сказкой Марины была сказка «Ивашка». С увлечением изображала она мальчика, перехитрившего бабу — ягу. Любила она играть и в сказке «Царевна — лягушка». Скромная и терпеливая русская девушка — героиня сказки — очень нравилась Марине. Специально для Марины отец придумал похожую сказку — «Царевну — черепаху», — тоже с хорошим концом.
Вообще сказки с плохим концом Марина не признавала. Начнёт отец бывало рассказывать «Мальчика с пальчик» — Марина слушает внимательно и тихо. Но когда рассказ доходит до того места, где дети остаются в лесу одни, она затыкает — уши и кричит:
— Гадкая сказка! Не хочу слушать дальше!..
Бывали у нас и такие вечера: отец ставил маленькую
Марину на рояль, и она, по — своему переделывая некоторые слова, читала стихи или басни. Стихи Марина выучивала со слов Ромы, когда он вслух повторял их, готовясь к уроку. Голос у Марины был ниже, чем у брата, и читала она внятно и выразительно.
В такие часы отец не сводил глаз со своей любимицы. Когда видел, что читать стихи ей надоедает, садился за рояль и начинал играть и петь:
Во саду ли, в огороде
Девица гуляла.
Она ростом невеличка,
Лицом круглоличка…
А дети весело плясали под аккомпанемент отца.
В первые годы своей жизни Марина больше бывала с отцом, чем со мной. Росла она бойкой, ловкой, и отец не раз с гордостью говорил:
— Эту не стыдно где хочешь показать!
Однажды наша бойкая Марина струсила. Няня уложила её спать, а сама собралась ужинать. Но Марина без умолку смеялась и болтала, не отпуская от себя няню. Наконец няне надоело это, и она сказала:
— Слышишь, баба — яга стучит в окно!
— Где она? — с любопытством спросила Марина.
Няня подняла штору. Из окна на девочку глянула чёрная ночь. Марина в испуге затихла. С тех пор она начала бояться темноты.
Как‑то раз отец заметил, что Марина избегает заходить в тёмную комнату. Он рассказал ей сказку о трусливом мальчике, над которым все смеялись.
Марина спросила:
— Это стыдно — бояться?
— Очень стыдно быть трусом, — серьёзно ответил отец, — но я думаю, что ни ты, ни Рома никогда не струсите!
Марине запомнился этот разговор, ей и впрямь стало стыдно. И она придумала способ побороть свой страх перед темнотой: как только ей становилось страшно у порога неосвещённой комнаты, она начинала громко петь «Чижик — чижик, где ты был…» и с этой песенкой смело раскрывала дверь.
Темнота перестала пугать. Марина испытывала полное удовлетворение: теперь никто не будет над ней смеяться, и папа может быть за неё спокоен.
Закадычные друзья — Марина и Рома. 1916 год.
Марина любила игрушки. Самой любимой игрушкой была ситцевая кошка — большая, красивая, совсем как настоящая. Играть ею было весело и удобно: когда нужно, кошка становилась телефонисткой, когда нужно — кондуктором, пассажиром, зрителем, самолётом и даже окороком ветчины. А потом кошка стала артисткой самодеятельного театра «АОУБе».
Это странное название возникло совершенно неожиданно.
Рома, нежно любивший сестрёнку, старался научить её всему, что знал сам. К тому времени он умел уже немного читать и писать. Не энаю почему, но только первые буквы, которые Рома показал сестре, были: А, О, У, Б. Марина быстро усвоила эти буквы, и в честь такого большого достижения дети назвали театр «АОУБе».
Итак, главной артисткой была ситцевая кошка, Рома — режиссёром, а Марина с игрушечными зверями и деревянной матрёшкой — зрителями. Можно было бы начинать игру в «театр», но не хватало сцены.
Тут на помощь детям пришёл наш знакомый — вагоновожатый Василий Антонович. Это был давнишний друг отца и Ромы. Узнав об увлечении детей кукольным театром, он смастерил для них три деревянные рамы с подставками и предложил вставлять в рамы декорации.
Рома недурно рисовал, декорации были немедленно сделаны, и Рома сказал:
— Теперь у нас настоящий театр!
Подаренные рамы имели ещё одно достоинство: они легко разбирались и складывались.
Однажды прихожу я с работы и застаю в детской такую картину: посреди пола сложена куча дощечек — разобранный «театр», изображающий костёр; вокруг сидят и стоят куклы и звери: это мальчики-пастухи. Чуть поодаль на полу сидит Рома и глухим, таинственным голосом читает отрывок из тургеневского «Бежина луга». Марина, не сводя с брата глаз, напряжённо слушает. Внезапно, она начинает лукаво улыбаться, а потом и смеяться в голос.
— Ты что? — спрашивает Рома. — Тут же совсем не смешно, а страшно!
— Страшно, — подтверждает Марина. — И мне тоже страшно. И смешно, что страшно! Вот я и смеюсь…
Брат и сестра жили дружно. Ссоры были редкими и недолгими, а с некоторых пор прекратились совсем.
Возвращаюсь я как‑то из школы и ещё на лестничной площадке слышу крик. А надо сказать, в доме у нас никто никогда не повышал голоса. Мы старались действовать на детей внушением, уговорами, иногда строгими приказаниями, но никогда «и я, ни отец, ни няня не позволяли себе окриков. Поэтому крик, раздававшийся из квартиры, напугал меня.
Волнуясь, открываю ключом дверь, вхожу прямо в детскую и вижу: на полу сидит Марина и что‑то крепко прижимает к груди. Около неё стоят насупленный Рома и растерянная няня. Марина громко кричит:
— Ничего не дам! Всё моё!
— Что случилось? — спрашиваю.
Вошла я неожиданно, за Марининым криком никто не слышал моих шагов. На вопрос мой все обернулись. Марина сразу же замолкла. Ещё раз, уже строго, спрашиваю:
— Почему крик? Что случилось?
Наперебой принялись рассказывать. Сразу я поняла только, что кто‑то привёз детям игрушки, а Марина всё забрала себе. Наконец я попросила няню толком объяснить мне, в чём дело. Оказывается, утром к нам приехала из Харькова моя двоюродная сестра. Рома был в школе, и все привезённые подарки тётя отдала Марине, предупредив, однако:
— Это вам обоим. Придёт Рома — поделись с ним.
Весь день Марина играла новыми игрушками: впрягла лошадь, посадила в тележку куклу и бегала с ними по комнате. Когда вернулся Рома, няня ему сказала:
— Тётя привезла игрушки. Велела вам поделить их между собой.
Рома пришёл в восторг и от лошадки, и от куклы, и от тележки. Спросил Марину:
— А мне что?
Марина насторожённо посмотрела на него:
— А ты что хочешь?
— Лошадь! — не задумываясь, ответил мальчик.
— Нет, лошадь не дам! — Марина прижала к груди лошадку.
— Тогда дай мне тележку, — нерешительно проговорил Рома.
— Не дам — м-м! — ещё твёрже повторила Марина.
— Тогда хоть куклу, — взмолился Рома.
— Ничего не дам! — закричала Марина.
— Это нечестно, нечестно! — проговорил Рома и попробовал отнять у сестры одну из игрушек.
Марина подняла крик. В эту минуту я и вошла в комнату…
Я забрала все игрушки и сказала:
— Игрушек не получите совсем, пока не научитесь дружно играть.
Дети растерянно переглянулись. Я ушла в другую комнату, унося с собой игрушки. А через несколько минут ко мне робко вошла Марина и, заглядывая мне в глаза, сказала:
— Мамочка! Мы уже научились! Мы будем вместе играть всеми игрушками.
— Ну, а если кто‑нибудь из вас опять затеет ссору?
Марина сдвинула брови, долго думала и наконец заявила:
— Мы будем через день уступать: день я, день Рома. Хорошо? — И крикнула в коридор: — Рома! Рома! Я придумала, только ты согласись, пожалуйста!
Рома, конечно, согласился. И даже прибавил от себя ещё одно условие:
— Имениннику уступать без очереди!
С тех пор ссоры прекратились. Установленный порядок считался священным, и ни Рома, ни Марина никогда не нарушали его. Когда брат и сестра стали взрослыми, они часто вспоминали свой детский договор: если у них возникал по какому‑либо поводу спор, они устанавливали, чья очередь уступать, и спор быстро прекращался…
Рома пошёл в школу семи лет. Марина начала скучать без брата. Вместе с няней она ходила в школу встречать Рому. Приходили задолго до конца уроков. Марина брала с собой полный набор игрушек — коровку, лошадку, овечку, обезьянку, — раскладывала всё это на скамейке в школьной передней и в ожидании брата играла.
Но как только после звонка в конце коридора появлялся Рома, игрушки поспешно убирались в коробку и Марина чинно садилась на скамью, «как большая». Рома вручал сестрёнке что‑нибудь вкусное из своего завтрака, и она тут же с аппетитом ела. Потом вместе шли домой, по дороге рассказывая друг другу самые свежие новости.
В те вечера, когда к отцу приходили ученики, Марина внимательно прислушивалась к пению, доносившемуся из кабинета. Не раз отец заставал её у двери своей комнаты, когда ученики пели её любимые романсы и арии из опер. Больше всего любила Марина арию Марфы из оперы Римского — Корсакова «Царская невеста».
Потом она тихонько напевала эти арии, романсы, песни. У неё был абсолютный слух, и она очень правильно повторяла запомнившиеся мелодии.
Когда Марине было пять лет, отец показал ей ноты. Ему не понадобилось несколько раз твердить названия нот, объяснять, как они пишутся и где находятся на клавиатуре. Марина очень быстро схватывала и запоминала всё, что показывал ей отец. С тех пор нам трудно было отвлечь её от рояля. Как только отец уходил, закончив свои занятия с учениками, Марина занимала его место за роялем.
Однажды я услыхала тихое, но очень верное пение. Осторожно вошла в комнату и увидела: на пюпитре стоят раскрытые ноты — «Колыбельная песня» Чайковского; на диване лежит прикрытая одеяльцем кукла; шестилетняя Марина аккомпанирует себе двумя пальцами и напевает:
Спи, дитя моё, спи, усни, спи, усни,
Сладкий сон к себе мани.
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла…
Не могу сказать, чтобы уже тогда мы думали об артистической будущности Марины. Но в нашей музыкальной семье с детства определялось отношение к искусству. Моя мать была хорошей музыкантшей, моя сестра — оперной певицей. Отец Марины тоже долгое время работал в оперном театре, а потом стал преподавателем пения. Ничего не предрешая, мы, однако, радовались тому, что наша дочка полюбила музыку, и нисколько не удивлялись, когда Марина внезапно бросала игрушки, чтобы сесть за рояль.
Вероятно, выскажи нам в то время кто‑нибудь предположение, что Марина станет воздушным штурманом, мы бы просто от души рассмеялись. Да и сама Марина в детстве не мечтала об этом; она даже настоящего самолёта тогда не видела.
* * *
Октябрьское утро. Марина только что проснулась. Надела мягкие войлочные туфли и побежала бесшумно по коридору смотреть, как няня готовит завтрак. Пока папа спит, в квартире полнейшая тишина. Марина этот порядок никогда не нарушала. Зато папа всегда с ней ласков с утра, шутит.
Так же бесшумно по коридору ходит Рома. Надо быть уже в школе, а он дома.
— Где мама? — спрашивает Марина.
— Дома, сегодня все дома, — отвечает деловито брат.
— Почему? Разве сегодня праздник?
— Не праздник, а выходить на улицу нельзя.
— А гулять в Александровский сад пойдём?
— Нет, нельзя гулять. Скажут, когда можно.
Услышав такой разговор из комнаты, я увожу ребятишек в детскую и стараюсь их отвлечь игрушками и картинками.
Марина и Рома с отцом, Михаилом Дмитриевичем Малининым. 1917 год.
— Как хорошо, что ты, мамочка, дома и Рома дома! Весело! — И дочка начинает прыгать и шалить.
С улицы донёсся выстрел. Марина затихла, прислушивается.
— Что это?
В ответ на её вопрос раздался второй выстрел, ближе, а затем оглушительный залп потряс воздух. Стены дома дрогнули, стёкла зазвенели.
Марина широко раскрытыми глазами всматривается то в моё лицо, то в лицо брата, стараясь получить ответ.
Вместо ответа раздаётся рядом с нами треск стекла. На окне, словно живая, подпрыгивает ситцевая кошка. Всё это происходит мгновенно. Я не успеваю понять, в чём дело, как замечаю обломок штукатурки на полу и торчащий в каменной стене кончик пули.
— Уйдём, ребятки, поскорее отсюда в коридор — в окно пуля влетела, могла кого‑нибудь убить. Смотрите, вашу кошку насквозь пробило. — И, протягивая Мариночке кошку, я увожу детей.
Рома пытается остаться в детской, чтобы извлечь из стены пулю.
Я говорю ему:
— Уходи и ты! Папа потом вынет пулю и подарит её тебе на память.
Наш дом в Газетном переулке оказался под перекрёстным огнём. Погасло электричество. Но в комнатах светло от пожара, вспыхнувшего где‑то неподалёку.
Детей вывели в коридор — там безопасней. Коридор осветили одной свечкой. Кровати тоже вынесли в коридор. Всё необычно.
— Мы будем здесь жить? — спрашивает Марина.
Я села на одну из кроватей и прижала к себе сына и дочь. Марина пытливо вглядывается в мои глаза, стараясь прочесть в них ответ на все свои вопросы. Я молчу: трудно объяснить пятилетней девочке происходящее так, чтобы всё было понятно.
Но Марина ждёт, и я говорю:
— Ничего, скоро всё кончится. Народ прогонит богачей и сам будет управлять государством.
— И нами народ будет управлять?
Я утвердительно киваю головой.
— Значит, мы тоже государство? — не унимается Марина.
Я улыбаюсь. В разговор вмешивается отец:
— Конечно, Мариночка, мы тоже часть государства. Но главное — это народ.
— А он хороший? — допытывается Марина.
— Да, наш народ замечательный: добрый, мудрый, храбрый, трудолюбивый.
Отец увлекается, забывая, что слушательнице всего пять лет. Из всего Марина понимает только одно и сейчас же высказывает вслух:
— Значит, нами будут править хорошие люди?
Отец целует девочку. Она пользуется удобным случаем и просит:
— Папа, расскажи что‑нибудь.
Рома тоже подсаживается к отцу: начинается интересный и весёлый рассказ. Отец выдумывает разные занятные истории, чтобы развлечь детей.
Мы окончательно поселяемся в коридоре. Газет нет. Никто не выходит из квартиры. Сведения приносят соседи. Рассказывают, что хозяин нашего дома сбежал, что дворника убило шальной пулей, что доктор, живущий в нашем доме, ранен. Наконец приходит лифтёр и радостно поздравляет нас:
— Власть в руках народа. Революция победила!
На улице выпал первый снег. Тихо. Стрельба смолкла.
Внезапно в комнату врываются звуки похоронного марша. Мы выводим детей из дому. Длинная процессия проходит мимо нашего переулка.
— Что это? — спрашивает Марина.
— Это хоронят героев революции, — снимая шапку, отвечает отец.
Марина смотрит на грузовики с красными гробами, на флаги, повитые крепом, на венки с алыми лентами. Молча прижимается к отцу и шепчет:
— Жалко…
Процессия проходит к Красной площади.
На улице толпится народ. Кто‑то запевает бодрую песню. Многоголосый хор подхватывает её. На лицах людей радостные улыбки.
Народный поток увлекает нас за собой, и мы всем сердцем чувствуем себя неотъемлемой его частицей.