Когда ушел поезд, Родион долго бродил по станции в надежде встретить Ракитина или селекционера и, не найдя их, вернулся в зал ожидания. Он решил остаться здесь до утра, пока не подойдет попутная машина. Расхаживая вдоль длинных жестких диванов, на которых дремали пассажиры, он почему-то никак не мог успокоиться.
«А что, если сегодня, когда все узнают, что я уехал, меня исключат, из колхоза?» — вдруг подумал он и, пораженный своей догадкой, остановился.
Он ясно представил полный народа зал, вскинутые вверх руки, и ему стало страшно, что среди односельчан не найдется никого, кто бы подал голос в его защиту. Но не сам ли он оторвал себя от того, что было смыслом его жизни, и пренебрег всеми? Раз никому не сказавшись, он самовольно покинул колхоз — значит, он не нуждается в нем, ясно!
У Родиона выступил на лбу пот. Не в силах побороть замутившей его тревоги, он взял чемодан и вышел.
Глухая, душная ночь сторожила станционный поселок; поникли ветлы в палисаде, пахло пылью. Фонарь бросал на булыжную мостовую стиснутый темнотой желтый круг света.
Родион долго стоял под фонарем в нерешительности, не зная, что ему предпринять, а тревога все сильнее подхлестывала разбуженное воображение.
Да, да, и они будут правы! Он слишком много думал о себе, тешил свое мелкое самолюбие, когда надо было делать го, что делали все, и не забиваться, как сурку, в нору и чего-то выжидать целый месяц. Напрасно ты хотел испугать кого-то своим отъездом, напрасно ты считал, что люди не обойдутся без тебя! В колхозе так много знающих свое дело хлеборобов, что твое отсутствие никто не заметит! Ты никому не нужен там, никому!
Как никому? А Груня? Родион вспомнил последний разговор с женой, ее восково-белое запрокинутое лицо и тихо застонал сквозь зубы. Как он мог сказать ей такое, когда дни и ночи он думал о ней и только когтившее его тщеславие не позволяло ему быть искренним с ней до конца!
Родион рывком вскинул на плечо чемодан и торопливо зашагал проселочной дорогой. В лицо ему брызнули капли дождя, и он досадливо отмахнулся от них. Тревога гнала его домой.
Теперь мысль о том, что не сегодня — завтра могут решить его судьбу, укрепилась в нем окончательно, и он не хотел терять ни одной минуты.
В полях было томительно и глухо, над степью, как черный дым, тянулись низкие, грозовые облака, за дальними увалами пашен огненными ящерицами шмыгали молнии.
Перекладывая с плеча на плечо чемодан, Родион напряженно вглядывался в слабо угадываемую дорогу, со смешанным чувством досады и стыда думая о том, сколько он бесцельно растранжирил дорогого для всех времени.
Вдали выросли темные столбы пыли, пахнуло угарным дурманом полыни, и не успел Родион опомниться, как налетели бешеные вихри и, словно свора цепных собак, стали трепать на нем плащ. Бултыхался в руке чемодан; казалось, отпусти — и его, как щепку, унесет в непогодную темь.
Тревожно шумела по обеим сторонам дороги гнущаяся под ветром рожь, невдалеке, среди бушующего островка кустарников, дрожала тоненькая осина и точно молила о пощаде, протягивая ветви.
Прикрывая ладонью запорошенные пылью глаза, Родион бросился под деревцо и не добежал: будто выплеснули сверху ведро воды, ударили по спине тугие струи. Прислонясь к дрожащему стволу деревца, он понял: ничто не могло укрыть его в этих больших, захлестнутых ливнем полях.
Он сразу промок до нитки; сквозь жидкие ветви осинки вода струилась за воротник, хлюпала в сапогах, а небо продолжало раскалываться и низвергать водопады…
Глядя на залитую водой тропинку, Родион с ужасом подумал о том, что может наделать этот ливень на полях колхоза.
И вот в такой день, когда обрушилась на всех, может быть, непоправимая беда, он мог дезертировать, трусливо бежал, снедаемый честолюбием. Смалодушничал перед трудностями! Разве там, на войне, отступая, ты не накапливал силы для нового удара и не шел снова в наступление и не побеждал?
Родион больше не мог стоять под осиной, он чувствовал себя разбитым, одиноким и, чтобы избавиться от гнетущего чувства беспомощности, снова вскинул на плечи чемодан и побрел, проваливаясь в залитые грязью рытвины и лужи. В движении становилось легче.
Промчавшийся табуном ливень уже скакал по горбатым увалам пашен, далеко позади серела в темноте дорога, в лицо веяло острой, холодной свежестью, запахами омытой зелени и сырой земли.
Впереди что-то зачернело, и Родион обрадовался, услышав человеческие голоса. Подойдя ближе, он увидел застрявшие в обочине грузовики. Тяжело, надсадно рычали моторы, с визгом буксовали колеса, чвакала под сапогами людей грязь, раздавались хриплые голоса шоферов, вспыхивали и гасли дымящиеся папиросы.
Один из шоферов, подпиравший плечом стенку кузова передней машины, в темноте протянул Родиону топор и крикнул:
— Давай в рощу! Руби подстил, иначе не выберемся!
Не говоря ни слова, Родион схватил топор и бросился к недалекому леску на взгорье, срубил несколько деревцев и, зацепив их ремнем, потащил к дороге.
Резкий свет ударил ему в глаза, и, ослепленный, жмурясь, натыкаясь па кого-то, он остановился перед машиной, порывисто дыша.
— Сюда-а! — закричали ему. — Скоре-ее! Только свалив охапку у колес, Родион поинтересовался:
— Что это везете?
— Новое электрооборудование для станции, трансформаторы. Сам-то откуда?
— Из «Рассвета».
— Ну, а мы из «Горного партизана». Соперники, значит. Это у вас ведь насчет больших площадей шум подняли?
— У нас.
— Много бы они подняли, — раздался из темноты чей-то насмешливый голос, — если бы наша Груняшка у них не работала!
— Да, там она развернула свой талант! Как она там живет, хорошо?
— Ни-че-го, — через силу ответил Родион, испытывая желание сказать этим людям, что он муж Груни, чувствуя гордость за нее и одновременно боясь заявить о себе, словно кто-то мог уличить его в позорном бегстве.
— Она должна жить не «ничего», а хорошо, такого человека ценить надо!..
Родион промолчал.
Опять натуженно взревели моторы, Шелестела под колесами жирная грязь, хрустели, словно перегрызаемые огромнейшими зубами, жерди. Родион изо всех сил толкал плечом в стенку кузова, кричал вместе со всеми: «Еще разок! Еще!» — и, спотыкаясь, скользя по краю обочины, помогал двигать машину, пока ока не выкарабкалась на дорогу. За ней, подминая пол себя хлипкий настил, бросая в лицо мелкие ошметки грязи, выбралась и другая, и когда, наконец, выполз на дорогу последний грузовик, Родион едва отыскал свой заляпанный грязью чемодан.
— Ну, спасибо, парень! — сказал один из шоферов и пожал Родиону руку. — Давай залезай в кабину, поедем!
— А мне ведь не по пути с вами…
— Что ж так, а?.. — огорченно протянул шофер. — Выходит, зря ты старался…
— Почему зря? — смущенно и радостно сказал Родион. — Раз вытащили машины — значит, не зря…
Он распрощался с шоферами и, прислушиваясь к дружному гулу двинувшихся по тракту машин, зашагал дальше.
После двух часов работы у него словно прибавилось сил: он шел легко, не чувствуя тяжести чемодана, испытывая подмывающую бодрость в теле, и если бы не тревожился о том, что ожидает его дома, он был бы почти доволен. Хотелось одного: поскорее добраться до колхоза, повиниться перед Груней, перед всеми и, не теряя ни одного дня, взяться за любую работу. Не об этом ли самом мечтал он в последние годы: приехать домой, дорваться до какой угодно работы, кое-что обновить в артельном хозяйстве; об этом с жаром говорили во фронтовых землянках бойцы, и когда было особенно тяжело, мысли о будущей жизни и работе делали их еще упорнее и злее в бою. И вот теперь он сам чуть не оторвал себя от того, к чему стремился всей душой.
…Рано утром Груню разбудил осторожный стук в окно горницы. Кто бы это мог чуть свет? Встревоженная, она села на кровати, вгляделась в серую муть за окном, но никого не видела. И снова кто-то нетерпеливо пробарабанил пальцами по стеклу, Быстро надев платье, стараясь не скрипеть половицами, Груня прошла в сени, отодвинула засов и отшатнулась.
На крыльце, весь обрызганный грязью, напряженно улыбаясь, стоял Родион.
— Груня, — тихо сказал он и шагнул к ней, протягивая руки. — Не дождался, когда приедет машина… прямо пешком… Попал под ливень… Что с твоей пшеницей?
Он шел к ней, а она, глядя на него широко открытыми, неживыми глазами, отступала в глубь сеней.
— Что с тобой, Груня? — испуганно спросил он; глаза ее на сером, точно вырубленном из камня лице не подпускали его.
— Груня, — упавшим голосом повторил он.
И, поняв, что он опоздал со своим раскаянием, Родион опустился на порожек сеней и закрыл обеими руками лицо.
Груня почувствовала, что больно тянет себя одной рукой за косу, и, разжав кулак, пошла обратно в горницу.
Оставляя грязные следы на крашеных половинах, Родион двинулся следом. Прикрыв спиной створки двери, он выпрямился, бледный, худой, глядя на Груню испуганными, лихорадочно блестевшими глазами.
— Я очень виноват перед тобой… — тихо, словно убеждая самого себя, сказал он.
«Зачем он мне это говорят? Зачем? Ведь он ненавидит меня!..» — думала она, торопливо собирая в кучу свои вещи.
— Я больше никуда не уеду, Груня! — с каким-то отчаянием проговорил он.
— Нет, нет, нет!.. — шептала она, нагибаясь у кровати и негнущимися, непослушными пальцами зашнуровывая ботинок. Груня сама не знала, что она хотела сказать этим, и все твердила: — Нет, нет!..
Наконец, кое-как затянув шнурки, она поднялась и, накинув на голову платок, пошла к двери.
Он развел руки, загораживая дверь, словно надеялся силой удержать ее.
— Послушай… нельзя же так… — шептал он дрожащими губами, — давай выясним все…
Злая, вымученная улыбка приподняла уголки ее бледных губ:
— Не верю я тебе!.. Пусти!..
По лицу Родиона поползли красные пятна.
Груня тихо раскрыла дверь и вышла из горенки. Она не успела миновать сени, как услышала голос Наташи Соловейко, насторожилась и замерла.
— Прибыл, товарищ лейтенант?..
— Наташа! — в голосе Родиона было столько нескрываемой радости. — Когда ты приехала? Вчера?.. Как же мы с тобой разминулись?..
— Не знаю, как это приключилось, — легкое притворство в голосе Соловейко побеждала насмешка. — А что разминулись, это верно… Я и не думала, что у тебя такая худая слава в колхозе!.. Звал меня работать, а сам дома сидишь сложа руки или плутаешь где-то…
Прислонясь спиной к дощатой перегородке, Груня ждала, что скажет в ответ Родион, но так и не дождалась. Он молчал.
Заскрипели ступеньки, и на крыльцо поднялся человек в знакомом сером пыльнике и клетчатой кепке.
— Никита Сергеич!
Груня оттолкнулась от перегородки и, виновато улыбаясь, пошла навстречу селекционеру.
— Здравствуйте! — он энергично пожал ей руку, — Ну, как наша пшеница?
— Полегла, Никита Сергеич, полегла! — сокрушенно проговорила Груня, стараясь не встречаться с глазами селекционера, словно она одна была виновата в том, что случалось.
— Ничего, встанет! — убежденно сказал селекционер. — Этот сорт не должен полегать, понимаете? Не должен!
Груня облегченно вздохнула и подняла голову.
— Поедемте скорее в поле! — нетерпеливо попросил он.
Синие глаза его ослепили ее влажным блеском. Смуглое худое лицо селекционера было спокойно и полно решимости.