«…С грустью и с надеждой на будущую встречу я расстался со своими друзьями: с Алексой, Лаушеком, Колачионе и Марино.
Они оставались здесь, в восточных лесах Сербии. Колачионе сделался в эту ночь командиром партизанского отряда итальянцев, а Марино — политкомиссаром.
Так возник прославившийся впоследствии первый батальон партизанской бригады имени Джузеппе Гарибальди. Собрались в отряд и сербы из окрестных сел. Во главе с Мусичем они двинулись в направлении Бора. У Алексы были свои давние счеты с Бором, которые он немедленно хотел свести. Лаушека он убедил остаться у него начальником штаба, а с Колачионе быстро договорился о плане совместных действий. У маленького объединенного войска, пока еще никому не подчиненного, сразу же определилась ближайшая цель — взорвать мосты на линии узкоколейки Жагубица — Пожаревац, не дать немцам вывозить по ней к Дунаю медь из Бора.
Маршируя в зеленых балахонах-шинелях, итальянцы запели на знакомый уже мне мотив:
Онньи дирито, костро риспектар фарем,
Сиамо, пролетари… [24]
А на эту песню волной набегала другая, сербская:
С Дона, с Волге и с Урала
Высоко е затрептала
На на наше капе пала
Звиезда црвена! [25]
За колонной шел обоз. Крестьяне нагрузили на фуры боеприпасы, добытые из лагерных цейхгаузов, и продукты с молочного завода, предназначавшиеся для немецкого гарнизона в Боре. Последней ехала фура, запряженная парой быков. На ней поверх мешков с кукурузой, молодцевато выпрямившись, сидел дед Живко — он бросил свою полуразвалившуюся хату на краю поселка, в которой жил бобылем, и пошел с партизанами.
Мы смотрели вслед, пока фура не скрылась за поворотом долины…
И лишь Неделько, радостно взволнованный всем происшедшим, завидуя Алексе и его предстоящим делам, один возвращался в корпус Поповича. С какой радостью он пошел бы с Алексой!
Мы с Милетичем, Джуро и Бранко уезжали на трофейных лошадях в Боснию. С нами ушли бы и наши друзья, и все итальянцы, но идти с таким большим отрядом почти через всю Сербию было немыслимо. Я же твердо решил не разлучаться с Милетичем.
Коротко было мое знакомство с Иованом, но я уже успел полюбить его за ум, искренность, прямоту и смелость. Его дружба была мне необходимой опорой в этой незнакомой стране. Он мог мне многое объяснить, помочь разобраться в том, чего я не знал и не понимал. Он был моим ровесником, и, кроме того, мы побратались.
Нам предстоял нелегкий путь на запад. От Боговины до Ливно, где стояла Пролетарская бригада, по прямой не меньше четырехсот километров. Но мы не могли идти прямо, нам нужно было спуститься несколько на юг, чтобы, минуя занятые врагом города, пробираться малонаселенными местами, по лесам, по высям гор, засыпанным снегом, избегая встреч с бандами четников. Я не переставал изумляться, почему части корпуса так разбросаны. Иован пожимал плечами: «Высшие соображения!» Но тут же и объяснял: «Все это чисто случайно. Трудно объединиться».
Перейдя речку Радованска, мы увидели на горе что-то похожее на крепость. Иован сориентировался по карте: монастырь Кршпичевац. Решили разведать, нельзя ли там немного отдохнуть перед дальней дорогой, уточнить маршрут в Боснию. В монастыре, разгромленном и разграбленное немцами, ютился, как оказалось, один лишь иеромонах Ионикий, высохший старичок с длинной белой бородой, в очках на шнурке, в серой поношенной рясе. Он радушно встретил нас, угостил в трапезной орехами, вареной тыквой. Потом проводил до лесистых гор Озерн.
— Господь вас благословит, — сказал он на прощанье. — Буду ждать, пока Сербия не станет свободной. Благодарение России: она защитит нас от ярма германского, от всех супостатов.
И долго махал нам вслед своей шляпой. Не ожидал я, что первый увиденный мною в жизни монах окажется таким!
Спустились на западные склоны Озерн. Впереди расстилалась широкая, открытая долина Южной Моравы. Вдоль реки тянулись железная дорога и шоссе Белград — Ниш.
— Вот задача! — сказал Милетич. — По этой долине опасно и пешком пробраться — заметят. А как же с лошадьми? Их нельзя бросать. Эй, момче! — окликнул он мальчика лет десяти, шедшего стороной с вязанкой хвороста за плечами. — Ты откуда?
— А вы откуда? — Мальчик смотрел на нас с подозрением.
Иован, отвернув край пилотки, показал ему красную звездочку.
— Я тоже партизан, — обрадовался паренек и в доказательство вытащил из-за пояса плоский немецкий штык.
— А как тебя звать?
— Тимич.
— Проведешь нас через долину?
— Конечно. Чего спрашиваешь? — На бледном лице Тимича решимостью заблестели большие светло-карие глаза.
Он встряхнул черным чубчиком, бросил вязанку в снег и потуже затянул ремешком свою старую в пестрых заплатах курточку. Он из Алексинаца, сын железнодорожного рабочего — не подведет. От Алексинаца до станции Сталач ходит немецкий бронепоезд. Мосты охраняются парными патрулями. Всюду шныряют полицейские. Убивают всех, кто появится возле охраняемых объектов. Лучше всего он, Тимич, проведет нас ночью по узкоколейке, что проложена от главной железной дороги к каменоломням у Бели-Камен. Узкоколейка работает только днем. Но если на мосту через Мораву есть часовые, то тут уж он не знает, что делать.
— Мы это берем на себя, — сказал Милетич.
К вечеру над долиной повис туман. Белыми полотнищами он стлался среди черных елей, медленно клубился в хвое и исчезал в вышине. Туман, мягкий и влажный, согрел землю. С деревьев закапало. Снег стал мягче. Вслед за Тимичем, ведя лошадей в поводу, мы благополучно миновали шоссе.
Показалась река, расширенная полосой сгустившегося понизу тумана. Выступил силуэт прямоугольной фермы моста. Оставив Бранко с лошадьми в овраге, мы подошли ближе к мосту и залегли за насыпью у самой фермы. Ждать пришлось недолго. Вскоре послышались шаги.
Я первый бросился на часового, как только он поравнялся со мной, и хряско ударил его по голове рукояткой пистолета. Другого схватили Милетич и Джуро. Оба часовые покатились под откос. Мы подобрали их карабины, взяли документы, а трупы забросали снегом.
Быстро прошли по мосту. Осталось еще пересечь железную дорогу. Разгоряченные успехом, мы не удержались, подрыли шпалы, бревном своротили рельс. Где-то у разъезда горел зеленый свет: путь безопасен. На лошадях мы ускакали уже далеко в лес, когда во мраке ночи пламенем брызнули взрывы снарядов, раздался лязг буферов, скрежет колес, грохот столкнувшихся вагонов. Тимич, сидевший за спиной Милетича, крикнул:
— Так им и надо!
— Спасибо. Теперь ты настоящий партизан. — Милетич поцеловал его.
Мальчик заторопился домой, в холодной хибарке его ждала больная мать, а мы направились дальше к Копаонику.
Остаток ночи и весь следующий день взбирались на этот хребет. Узкая тропа вилась вдоль горного ручья, между камнями, торчавшими из снега, среди гранитных и порфировых скал с резкими контурами, среди рвущихся к облакам утесов из желто-зеленого серпентина, голых и острых, как зубья пилы.
Мела вьюга. Порывы ветра, словно взмахи гигантских белых крыльев, били снегом в лицо, слепили глаза. Доверяясь чутью своих приземистых лошадок, их умению преодолевать встречающиеся преграды, мы шли, держась за хвосты, довольные тем, что в такую погоду неприятельские лыжники не станут нас преследовать.
Лошади привели нас к пещере. Согнувшись, мы вошли внутрь. Остро запахло голубиным пометом, донесся гул подземных вод.
Бранко, чиркая спичками, пугливо озирался. Круглые и выпуклые глаза его сверкали, как у совы, которая сердито глядела из расщелины в темном углу. А Джуро не терялся. Он разжег костер, обыскал закоулки, нашел оставленный здесь кем-то круг молодого сыра и сухой хлеб, завернутые в тряпицу. Повеселевший при виде огня и еды Бранко тоже кинулся искать, но под кучкой камней и земли раскопал лишь человеческие кости.
— Тут в старину прятались гайдуки, — сказал Милетич. — Они сражались с турками.
Он что-то еще рассказывал, но меня одолевала непреоборимая дремота, и я заснул, точно погрузился во что-то мягкое, теплое. И приснился мне сон.
Я у берега моря. Тускло посеребренные волны белыми когтями цепляются за набережную. Каспийское это море? Черное? А может быть, Адриатическое? Мыс, башня… Пахнет водорослями и нефтью. Ветер несет желтый каштановый лист. Я иду по бульвару, потом узенькой кривой улочкой. Она приводит меня в сад. В густой и мелкой, как у терновника, листве гранатовых кустов розовеют плоды… По дорожке бродит молодой павлин с темно-серым хохолком, похожий на курицу, с ним заигрывает рыжий крошка-джейран. Я вспоминаю: ага, ведь я в старом квартале Баку, на улице Тверкучаси. Здесь, в маленьком двухэтажном домике, живет парторг моего батальона Джамиль. Неужели он уже дома? Медленно поднимаюсь на веранду. С верхней балясины свисают гроздья сухого винограда, пучки красного перца и тмина. Клетка с канарейкой. Все так, как, бывало, описывал мне Джамиль. Вот и его мать. Строгая, в темной одежде. «Вы здесь?»— спрашивает она, смотря на меня тоскующими выплаканными глазами. И ведет в комнату, к бамбуковому столику, за которым занимался Джамиль, зачем-то показывает книгу стихов Сабира. Я перелистываю ее… И опять слышу голос, но уже не старой женщины, а чей-то другой, властный. Голос Джамиля: «Тебя должно хватить на многое, на далекое». И сам Джамиль, мой друг, живо встает перед глазами. Настойчивый и требовательный. Я узнаю его и… просыпаюсь весь в холодном поту, дрожа в изнуряющем ознобе.
От сильной головной боли я уже не мог больше заснуть.
Кажется, я заболевал. Утром встал, едва пересилив себя.
С голубого неба светило яркое солнце. Очень яркое. Но лучи его были холодные, не согревали — или меня опять знобило? Чувствовал я себя отвратительно.
С вершины Копаоника в этот ясный морозный день нам открылся вид далеко во все стороны. Внизу белел город Крушевац. На востоке синел кряж Сува-планина. По отлогим склонам там и здесь, как теплые птичьи гнезда, темнели селения.
— А вон, брате, Косово поле!
Иован указал на юг, где горы образовывали огромную падь, подернутую сизым туманом.
— Там, при впадении реки Лаб в Ситницу, в 1389 году произошла знаменитая Косовская битва. Как поется в песне: «В этой битве сербы потеряли на земле и власть свою и силу». Турки разбили наше войско, и Сербия на пять веков превратилась в турецкую провинцию. Тогда, брате, мы были без друзей, без России на поле боя. А теперь все славяне вместе — единая задруга, большая семья!.. Верно?
Много интересного встречалось на пути, и по всякому поводу у нас с Милетичем возникали горячие беседы, к которым Джуро прислушивался с ненасытной жадностью, а Бранко с ленивым любопытством. Однажды мы увидели утес, похожий на женскую фигуру. Из каменных складок ее «одежды» пробивался колючий кустарник. Иован рассказал мне старинное предание. Эта скала причудливой формы — окаменевшая богачка. Тут она жила. Имела много земли, скота, золотых дукатов. Пришла к ней раз бедная женщина с ребенком за милостыней. А богачка дала ей камень. Вдова заплакала и пошла. Идет и шепчет: «Чтоб ты сама камнем стала». И богачка окаменела, превратилась в утес.
Иногда мы отдыхали в заброшенных горных часовнях, где с настенных изображений сербских государей еще янычарским ножом были соскоблены лица; то ночевали в пещере, наполненной гулом вод и голубым светом, прислушиваясь к звуковым эффектам: будто бы шумят мельничные жернова или бьют в барабаны. То пережидали метелицу в пастушьей колибе,[26] сложенной из камней. То зачарованно останавливались перед «морским глазом» — небольшим озером, светлым и глубоким, в котором резко, как в зеркале, отражались заснеженные деревья.
Однажды возникла перед нами почти отвесная скала из розового туфа, на которой высоко-высоко громадными буквами было вырублено: Сталин.
Я в изумлении остановился.
— Смотрите! — восхищенно воскликнул я.
— На горе Велики Шатор, возле своего села, — серьезно похвастался Джуро, — я тоже вырубил это имя.
— Это имя у нас у каждого в сердце, — тихо, с гордостью добавил Иован.
И мы долго смотрели на дорогое слово, запечатленное здесь навеки каким-то неизвестным тружеником.
Наконец, мы достигли Ибарского ущелья. Утопая по колена в снегу, с трудом одолели обрывистый спуск по лазу, сплетенному из хвороста, переправились через реку, взобрались на крутизну и очутились возле деревни. Были сумерки. В домах горели огни, слышались злой собачий лай, испуганное кудахтанье кур, визг свиней. Решив, что это, наверное, четники с немецкой полицией приехали из Кральево пограбить народ, мы задумали их проучить.
Джуро подкрался к задворкам крайней хаты, чтобы выяснить обстановку. Мы с лошадьми тихо ждали его возвращения, готовые в любой момент открыть стрельбу. Каково же было наше удивление, когда услышали звонкий свист Филипповича и его радостный зов:
— Овамо! Сюда, скорей, здесь свои!
Через несколько минут мы обнимались в теплой избе с партизанами.
Оказалось, что отряд из третьей бригады нашего корпуса прибыл в Лучице для реквизации скота, продуктов и имущества тех крестьян, которые враждебно относятся к народно-освободительной борьбе. Из Хомолья в область Санджак прилетел на самолете Коча Попович, и нужно позаботиться о снабжении его штаба всем необходимым.
Уже сквозь дремоту, навеянную теплом избы, я слышал бурный спор Милетича с командиром отряда. Иован обвинял его в грабеже крестьян, а тот оправдывался, ссылался на приказ. Заснул я в поту, снова с головной болью. Утром не смог сам взобраться на лошадь, чувствуя сильную слабость, но упорно твердил себе: «Выдержу!».
От Лучицы поехали быстрее. Милетич торопился. Его беспокоило мое состояние. Дальше пошли более безопасные районы, контролируемые корпусом Поповича. Часть войск располагалась в горно-лесистой местности между реками Ибар и Дрина. В зимнее время ни немцы, ни четники сюда почти не забирались.
Позади остались Шумадийские горы мягких, округлых очертаний. Потянулись, все время забегая нам поперек пути, горы, суровые, мрачные, разорванные ущельями, изрытые пропастями, сцепившиеся в хаотическом нагромождении. Тут-то наши невзрачные лошадки показали, на что они способны. Они сноровисто шли по щебнистым, скользким тропам, по грудам валунов, сквозь снега поднимались на кручи по ступенькам, вырубленным в скалах, переходили вслед за нами по мосткам, трепетавшим над безднами, куда не заглядывает солнечный луч, вброд перебирались через реки, бурлившие меж стен каменных коридоров.
Мой Гнедко в опасных местах шел с удивительной осторожностью и осмотрительностью. Он не сразу ставил переднюю ногу, а придерживал ее на весу, кося глазом и выбирая, куда бы лучше ступить, чтобы не поскользнуться. Это делало его шаг порывистым, и меня мотало из стороны в сторону до одури.
Я как-то начал терять интерес ко всему окружающему. Милетич показывал мне на далекий Дурмитор, высочайшую гору на севере Черногории. Она сверкала впереди своей двуглавой снежной вершиной и, словно маяк на море, служила нам ориентиром, по которому мы шли в Боснию. Друг мой что-то оживленно говорил мне, а я едва слушал и плохо понимал. Голова горела и кружилась, перед глазами все плыло.
Внезапно я увидел внизу, в долине, большой город. Был уже вечер, и улицы приветливо мерцали огнями… Я закричал: «Вот где мы отдохнем!» — и очнулся от звука собственного голоса… В другой раз, на привале, мне померещился костер. Он был разложен очень близко, в зарослях низкорослого бука, и над ним висел чугунный котел, а вокруг сидели люди; я даже почувствовал запах чеснока и баранины. Это было уже не фантастическое видение города среди глухих гор, а нечто совсем реальное… Я бросился к костру — и свалился в снег…».